"Похвала лету" В.К. Тредиаковского: о грибах, мухах и механизмах культурной памяти

Лето, лето, ты горяче, Мухами богато паче.

Ты жарчай лет многих всех,

По лугам сам скачет смех.

Только тем ты нелюбовно,

Что ты вот ужь негрибовно1.

С этим стихотворением В.К. Тредиако-вского связан парадокс: наряду с «Поют птички со синички, / Хвостом машут и лисички» это, пожалуй, самые известные его стихи, которые ценители поэзии в XIX в. знали почти наизусть, несмотря на то что они – в отличие от «лисичек», осмеянных Ломоносовым: «Давно изгага всем читать твои синички, / Дорогу некошну, вонючия лисички», – не входили в собрания его сочинений и остались в рукописном виде. «Похвала лету» есть, например, в «Разных стиходействиях» (так называемом «Казанском сборнике», по которому текст воспроизводится выше) и в сборнике из архива Н.С. Тихонравова (датируемом по филиграням не ранее 1779–1784 гг.); в последнем текст идентичный, с подписью «В: Т:»2.

«Похвалу лету» вышучивал А.П. Сумароков в письме к Екатерине II от 31 января 1773 г.: «А еще лучше, ежели я стану сочинять “Tausend und eine Nacht” (“1001 ночь”. – М. О. ) или, по крайней мере, писать высокопарные оды, думая: <…>

Живу любовно;

Тому причина та, что лето не грибовно».3

Автор тут не указан, Сумароков явно рассчитывал, что Екатерина опознает аллюзию. При первой публикации строки не прокомментированы, а в примечаниях к републикации опознаны приблизительно: В. Степанов назвал их «пародийным подражанием словотворчеству В.К. Тредиаковского» [1, с. 219].

Несомненно, у Пушкина, когда он сочинял в 1833 г. «Ох, лето красное! любил бы я тебя, / Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи», были в голове мухи из «Похвалы лету». Фактически это переложение стихов Тредиаковского: оба лири ческих героя радуются лету, но жалуются

(«только тем ты не любовно…» ср. «любил бы я тебя, когда б…») на сопутствующие досаждающие обстоятельства. Согласно воспоминаниям        А.О.Смирновой-

Россет, «Пушкин говорил, что его любимый поэт – Тредьяковский, а после него – граф Хвостов; в доказательство изящества Тредьяковского он цитировал два стиха:

О лето, лето, тем ты мне не любовно, Что ахти не грибовно» [2, с. 418].

Основываясь, вероятно, на мемуарах, Даниил Лукич Мордовцев в романе «Двенадцатый год» (1880) заставит юного арапчонка Пушкина в присутствии М.Л. Магницкого и М.М. Сперанского выкрикивать строки: «Лето, лето горяче! Обильно мухами паче!»1, а Николай Голицын в 1869 г. не слишком к месту вынесет в эпиграф к очерку о Царскосельском лицее:

«О лето, лето горяче,

Мухами обильно паче,

Только тем не любовно,

Что не грибовно!

В.К. Тредьяковский»2, – и примется многословно, на разные лады обыгрывать «вирши онаго пребла-гознаменитаго мужа, Элоквенции профессора и всероссийскаго пииты» в рассказе о летнем пансионе.

Стихи всякий раз цитировали на память с разными вариациями, из которых не было ни одной правильной. У Смирновой-Россет же в автобиографических записках стихи встречаются в другом виде, уже в собственном рассказе о том, как она «дразнила» немца, который восторгался Гансом Саксом и противополагал его «плевому Пушкину»: «Как же не так, а зато ваш башмачник

Hans Sachs не может сравниться с нашим великим Тредьяковским, этот был прямо скондачка и писал: “О лето, о лето, Тем ты не любовно, что вовсе не грибовно”. Смейтесь над грибами, вся Россия объедается грибами в разных видах, и жареных, и вареных, и сушеных. Мужики ими наживаются, и в необразованной Москве рынки завалены сушеными трюфелями. Я смерть люблю грибы, жареные на сковороде» [2, с. 214]3.

Стихи эти надолго сделались карикатурой и использовались для порицания Тредиаковского. Геннадий Симоновский в «Беседе с Ученым» (1832), где громится вся русская литература XVIII века, приводит иной вариант:

Скажите, что за чувство в сей идиллии: Лето, лето, ты горяче, Мухами обильно паче,

Но вот тем лишь не любовно, Что вот ты вот не грибовно4.

Д.Н. Бантыш-Каменский, цитируя в своем словаре (1836) образчики дурной поэзии Тредиаковского, не затрудняясь установлением источника, ухудшает оригинал «Похвалы лету», – никто не скажет сейчас, с умыслом или так запомнилось, – частично передавая его амфибрахием:

«Удивительно, каким образом Тредьяковский, писавший: <…>

«О лето, ты лето горяче

Мухами обильно паче:

Только тем ты, лето, не любовно, Что не грыбовно», и проч. <...> Каким образом такой жалкий стихотворец мог огорчать критикою своей безсмертнаго нашего Пиндара? (см. биографию Ломоносова)» [5, с. 149–150]. Наряду с этой он приводит выписки:

«Весна катит, / Зиму валит…» (с указанием «Из песенки Тред.»); «С одной страны гром, / С другой страны гром...» («Из описания грозы, бывшия в Гаге»); «Да здравствует днесь Императрикс Анна...»; «Там на низу при престоле стояла смерть цветобледна...» (с указанием «Из Тилемахиды»), но только при «Похвале лету» и сочиненной в Гамбурге «Песни» Анне Иоанновне (1730) не указывает источники1.

Рассказывая о развлечениях воспитанников петербургского Императорского училища правоведения в конце 1830-х – начале 1840-х гг., мемуарист пишет: «Нам мало было Пушкина, Лермонтова, барона Дельвига, князя Вяземскаго, Языкова, Кукольника, мы познакомились и с Василием Кирилловичем Третьяковским, заучивали и цитировали и его творения. Конечно, это уже делалось как контраст; это было как кайенский перец к пище. Во время вечерняго приготовления к завтрашним урокам, подчас надоедливым и скучным, какой-нибудь шутник, взойдя на кафедру, начинает:

О лето, лето, ты горяче

И мухами обильно паче или:

Раз девка на реке, мыв платье зарыдала …» [7, с. 46–47]2.

В псевдоисторической сцене П. Григорьева «Указ 1756 года» (1856) комический актер Яков Шумский издева- ется над Тредиаковским, декламируя эти строки якобы из «Деидамии»:

«Шумский ( протяжно ). “Вы восхотели быть сама тем добровольно!” Деидамия! я… чтож я вам изреку?..

(Скороговоркой.)

О лето, ты лето горяче,

Мухами обильно паче,

Только тем ты, лето, не любовно,

Что грыбовно — (Все хохочут.)

Тредиаковский (вскочив) . Позвольте! это вы не из трагедии...

Шумский. Ах, виноват! я столько переучил ваших стихотворений, что все вместе мешаю невольно...»³.

Актеры продолжают и дальше зачитывать стихи Тредиаковского «не той материи». Рецензент пьесы в «Библиотеке для чтения» назвал это «остроумной мистификацией»4; на самом деле строки, с одной переменой, взяты из словаря Бантыш-Каменского. Ничего подобного в «Деидамии» (1750), разумеется, быть не могло. Эта высокая трагедия на античный сюжет, опубликованная посмертно в 1775 г., писана ямбическими гекзаметрами.

Тут стихи, искажаясь и варьируясь, еще используются для осмеяния Тредиаковского, но уже в 1840-е гг., благодаря нескольким особенностям, перестают быть только карикатурою. Они чеканны, похожи на поговорки: «Коли грибовно, так и хлебно (хлебовно)», «В добре советно, а бедовно, не любов-но»5, «Пережили лето горяче, переживем и г<овно> собаче»6, а главное коротки, и потому легко запоминаются и потом при случае всплывают в памяти.

Стихи настолько врезываются в коллективную память, что приходят на ум уже невольно, когда жарко и нет грибов, или даже нежарким летом, и тогда они с легкостью превращаются в свою антитезу.

«Лето, лето, ты горяче,

Мухами обильно паче,

Только тем ты не любовно, Что, увы, ты не грибовно!

Чтобы ( так! ) сказал безсмертный Тредьяковский в лето 1846 года, которое весьма горяче, и не грибовно, но мухами не обильно; мух почти незаметно; где они, что с ними сталось; уж не слишком ли им жарко и оне улетели в Архангельск на умеренное лето, потому что наше во все не северное»¹, – острит петербургский еженедельник «Иллюстрация» в июле 1846 г. Н.М. Языков 10 августа 1846 г. пишет к Н.В. Гоголю: «Я собираюсь в Москву; пора уже и на зимнее сидение. Июль и половина августа были у нас жарки невыносимо. Лето было гор<яч>е² и мухами богато паче, но “тем не любовно, что не грибовно”»³. Здесь нет ссылки на Тредиаковского, значит, Языков предполагал, что Гоголь должен был знать автора. 24–26 июня 1849 г. Г.С. Батеньков цитирует стихи в письме из Томска к А.П. Елагиной, тоже без ссылки, и стилизует продолжение: «Лето у нас непаче обильно мухами, не грибовно, безко-марно и не зело горяче. Громы часто… и теперь гремит»⁴. Петр Вяземский в «Путешествии на Восток» (1849–1850) пишет, проезжая рощи в Ливане: «Так пахнет иногда от них Русью, что захочется слезть с лошади и пойти по грибы, но вспомнишь Тредьяковского и скажешь:

Лето, всем ты любовно,

Но, ах, ты не грибовно»5.

Провинциальный       священник

И.С. Белюстин (1819–1890) записывает в дневнике в августе 1849 г.: «10-е Августа. Целый день пробродив по лесам, кочкам и болотам, измученный и усталый принимаюсь однако ж за перо, чтобы накидать несколько мыслей, которые толпились в голове в то время, когда собирал я грибы. Прежде всего – в лесу мне вспомнились стихи Тредиаковского, которые при всей неблагозвучности своей, удивительно верно характеризуют нынешнее лето:

О лето прегоряче

Ты мухами обильно паче Но тем ты лето мне любовно, Что прегрибовно.

И в самом деле, такого обилия грибов, как в два лета, настоящее и прошедшее – не запомнят старики» [8, с. 36].

В эпоху реализма «грибы» и «мухи» уже не кажутся непоэтичными, архаизмы же становятся приметой «милой старины». Ирония, или привкус «кайенского перца», сохраняется, но уже не превалирует, и только священник Белюстин продолжает по инерции угрюмо критиковать искаженный словотворчеством текст за «неблагозвучность».

Все приведенные цитаты – как из первого, так из второго блока – роднит то, что авторы цитируют стихи исключительно по памяти; оригинала не знает никто. Текст в отсутствие его эдицион-ной «ратификации» был сокращен почти до объема частушки6 и сделался своего рода интеллигентским фольклором. То, что сначала запоминалось как образчик неуклюжей поэзии Тредиаковского, потом легко приходило на ум, когда «жара», «мухи» или просто «лето», в итоге стихотворение вновь стало использоваться в функции лирического высказывания, т. е. в той, в какой задумывалось Тредиаковским.

По содержанию стихи примыкают к его ранней пейзажно-календарной лирике («Весна катит, зиму валит…» периода «московских школ», «Описание грозы, бывшия в Гаге», которое заканчивается словами «Дни нам надо красны, / Приятны и ясны»), приложенной к циклу при «Езде в остров Любви» (1730), однако в него не входили и, судя по хорею, написаны позже: Тредиаковский «забраковал ямб» и начал утверждать хорей в 1735 г. [9].

Как видно, из коллективной памяти совершенно выпали третий и четвертый стихи. Судя по третьему, стихотворение относилось не к лету вообще, как у Пушкина, а к конкретному лету, которое выдалось особенно жарким («Ты жарчай лет многих всех»). Не берусь датировать его на этом шатком основании: это могло быть как лето 1737 г., оставшееся в истории своими пожарами, так и любое позднейшее «горячее» лето 1740–50-х годов.

«Смех», скачущий по лугам, из четвертого стиха – постоянный персонаж идиллий; играми и смехами (обычно именно во множественном числе это кальки с французских les Jeux и les Ris) полны барочные балеты и российские буколики XVIII столетия. Это божества, составляющие свиты Венеры, Купидона, Флоры, Зефира или Дианы, и генераторы идилличности: они прогоняют грозовые ветры и являются залогом гармонии. «С тобой игры и смехи, / С тобой веселье, радость», – писал А. Сумароков в оде анакреонтической к Елизавете Херасковой (1762). Когда сочиняется элегия, утехи, игры и смехи, наоборот, удаляются, ср. хотя бы элегии «Уже ушли от нас играние и смехи…» (1759), «Он игры мои и смехи / Превратил мне в злу напасть...» («О места, места драгие!», 1740-х) А. Сумарокова, «Сокрылися мои дражайшие утехи, / В жестокую печаль преобратились смехи» (1759) А. Аблесимова, «Обратитесь в плачи, смехи…» у молодого Г. Державина («Без любезной грудь томится…», 1776).

Выветрилась из памяти также балансировочная клауза в последнем стихе. Она всякий раз заменялась собственными втычками (термин Н.П. Николева); близко к оригиналу ее воспроизвел только Г. Симоновский, но с шаржирующим плеоназмом. Между тем «вот» и «уж» – это излюбленные Тредиаковским лексические балансиры, с помощью которых он выравнивал метр: «Сделались невдолге небольшим вот Облачком» («Облако и земля»), «Так что будет от нея всех их жизнь уж бедна. <…> То вот, отлетевши от лесов она густых… <…> Да уж бедных птичек всех оными и ловят» («Ласточка и птички»), «Что путник епанчу с себя вот снял долой» («Солнце и борей»), «Оного Лисице захотелось вот поесть; / Для того, домочься б, вздумала такую лесть» («Ворон и лисица»), «Но в голубятню к ним чуть Ястреб вот вселился» («Коршун, голуби и ястреб»), «Чего для воду, плут, ты мутишь так ногами, / Что вот ко мне течет она вся нечиста?» («Волк и ягненок»), «Для того вот Журавля нанял он ценою» («Волк и журавль»), «Счастливо Козленок, некогда уйти успев / От гоняща Волка, в овчий заперся вот хлев» («Козленок и Волк), «А ныне, как уж я тебе столь досадил, / Безмерно вот за то меня обогатил» («Человек и истукан»), «Слыша, Обезьяна захотела вот плода» («Обезьяна и орехи»), «Так что наконец ее всю уж обнажили» («Ворона, чванящаяся своими перьями»), «И ловить уж зверя в пищу силы не имел… <…> И Лисица вот пришла также пред пещеру» («Лев и Лисица») и т. п.

Позже стихи окажутся созвучными примитивистским стихотворным экспериментам, и сейчас снобизм людей первой половины XIX в., внезапно почувствовавших себя тонкими ценителями поэзии, выглядит смешнее, чем творчество Тредиаковского.