Поэт в контексте эпохи: о первом опыте литературной биографии Баира Дугарова

Биография народного поэта Республики Бурятия Баира Сономовича Дуга-рова, несмотря на его большой творческий вклад в бурятскую литературу, еще не написана. Имеются только небольшие статьи к юбилейным датам, составлены обширные библиографические описания изданных произведений и научных трудов поэта, но еще не предпринималось попытки написать его полную биографию. В статье нами описан такой опыт в целях подготовки к изданию коллективной монографии «Писатели Бурятии. Литературные биографии» в издательстве Бурятского университета (2017). Нами решалась одна из задач, всегда стоящая перед биографом писателя, — вписать его жизнь и творчество в контекст той эпохи, в которой он жил и творил.

Прекрасным материалом для биографии писателя являются его мемуары, дневники, интервью разных лет. В 1982 г., когда Б. Дугарову исполнялось 35 лет, он вел подробный дневник, который в конце 2000-х гг. был подготовлен к изданию в виде книги «Сутра мгновений», публиковался вначале в журнале «Байкал» и затем был издан в 2011 г. [9]. Содержание дневника 1982 г. — основа для создания биографии поэта, отражающая период первой половины его жизни и творчества, тогда как вторая половина — 1990– 2000-е гг. — осталась за его чертой, поэтому сведения об этом периоде можно было получить из интервью, рассказов его коллег, например, автора первой монографии о его творчестве Л. С. Дампиловой, и, конечно же, из бесед с ним самим. При этом осветить оба крупных этапа с одинаковой степенью полноты представляло несомненную трудность, необходимо было найти объединяющую их идею-мысль. Вот почему главной задачей стало формирование концепции будущей биографии.

К этой концепции помог выйти именно дневник 1982 г., ставший для нас (он будет помогать и будущим биографам) главным подспорьем, поскольку его автор не только сохранил в записях атмосферу позднесоветского времени, размышления 35-летнего молодого человека о своей жизни, об отношении к окружающим людям, к своим стихам, уже написанным или создающимся, комментирующим события того или иного дня, но и отразил сложившееся мировоззрение зрелого поэта, сознание личности, отстоявшееся гораздо позже, поскольку записи дополнялись на момент их подготовки к опубликованию в 2009–2010 гг. новыми стихами и воспоминаниями о тех годах жизни, которые можно оценить только с высоты нового времени.

Подчеркивая единство творчества и жизни — еще одна сложность, стоящая перед биографом, необходимо было вписать их контекст эпохи, в том числе литературной. Тем более что Дугаров относится к национальным поэтам, выбравшим русский язык для поэтического самовыражения. Вот почему при формировании концепции нами остро ощущалась необходимость обнаружить истоки тесного взаимодействия «своего» и «чужого», национальной истории, национального фольклора и традиций русской культуры и культуры Запада. На протяжении всей жизни поэт остро ощущал этот поэтический диалог Востока и Запада, эту полифонию евразийского пространства, стремился соединить особенности бурятского стихосложения и европейского стиха и в раннем творчестве, и в зрелой поре.

Объяснение того, что бурятский поэт сумел наиболее полно выразить свое творческое «я» не на родном языке, заложено уже в его детстве, которое вначале прошло в горной Оке, а затем в хоринской степи, в русской карымско-семейской деревне, где мальчик познакомился с живой русской речью, и русско-бурятский билингвизм с детства стал постоянным средством общения.

Если же говорить о традиции русской поэзии в творчестве Дугарова, которая уже рассмотрена в ряде исследований, критических и литературоведческих, немаловажным фактом биографии может послужить фрагмент из книги «Сутра мгновений», где ее автор вспоминает об одном факте своей биографии, особенно интересном для историка литературы. В нем он может обнаружить доказательство родства лирики с поэзией русских классиков и подтверждение глубинных параллелей в ней с поэзией русских классиков, которое уже подчеркивалось в отдельных работах [10]. В дневниковой записи от 23 мая 1982 г. находим это подтверждение: «Однажды мне приснился Вениамин Каверин, один из той плеяды писателей, связанных незримыми нитями с

Серебряным веком. Во сне Каверин, которого я лично не знал, предлагал мне отправить свою книжку. Сон был настолько отчетливым и необычным, что я не мог его не запомнить. И решил проверить это сновидение. Отыскал в справочнике писателей адрес В. Каверина и отправил ему свою первую столичную книжку. К моему великому удивлению, спустя некоторое время получил ответ».

В. Каверин написал: «Дорогой Баир, спасибо за “Дикую акацию”. Я с интересом и глубоким вниманием прочитал Вашу книгу. В ней искренность соединяется с точностью — черта подлинного поэта. Чувствуется, что Вы знаете и любите Заболоцкого и Пастернака — двух королей нашей поэзии. Но влияние их лишь мелькает из глубины, не мешая Вашему дарованию, а напротив, я бы сказал — украшает его. Словом, Вы порадовали своей книгой. Желаю Вам новых успехов, здоровья и счастья». Письмо датировано 22 мая 1980 г. [9, с. 147].

Не каждый современный поэт может похвастаться подобной оценкой своего творчества, очень тонкой и точной, исходящей к тому же от такого авторитета русской литературы. Влияние поэтов такого ранга, как Пастернак или Заболоцкий, на которое указал В. Каверин, в лирике настоящего поэта действительно должно быть очень творческим, находиться в глубине лирического дара, украшая и усиливая его оригинальность. Этот эпизод позволял объединить судьбоносные события детства, первых поэтических успехов с более поздними высказываниями поэта, с мировоззрением уже зрелого человека.

Так, на одной из последних встреч с читателями в 2017 г. Дугаров отзовется об известнейшем поэте эпохи «позднесоветской бронзы», одном из ее официальных певцов — Евгении Евтушенко (из книги «Сутра мгновений» можно узнать, как пересекались с ним пути автора [9, с. 117–118]), который снова заговорит о своем желании услышать слова позднего раскаяния от автора одической и одиозной «Братской ГЭС». «Ему бы покаяться за то, что он воспел эпоху, изнасиловавшую дочь Байкала — красавицу Ангару. Исказившую облик заповедной земли древних улигершинов и жрецов священного простора… но поэт в своей великодержавной эйфории, наверно, ни разу и не подумал об этом. Да и вряд ли такое могло ему придти в голову. Не тот человек, хотя объявляет себя вроде сибиряком» [9, с. 118]. Поэт прочитает на встрече стихотворение 1980-х гг., где вслед за трагическими книгами Валентина Распутина о родной реке и родной Матере озвучено авторское чувство большой трагической силы:

Море Братское — невиданная сила.

Не о ней ли громко, на весь мир поют.

Море братское — братская могила колыбельных песен и старинных юрт.

Ты расти, цвети, страна моя большая, сохрани природу — чудо из чудес.

На груди Сибири, рану прикрывая, как Звезда Героя, светит ночью ГЭС [6, с. 114].

Таким образом, в раскрытии единства всех периодов жизни и творчества поэта необходима общая концептуальная мысль. Она подсказана лейтмотивом книги «Сутра мгновений» и может быть сформулирована как глубоко драматичное чувство поэта, которое отмечалось одним из первых вдумчивых критиков его творчества. Э. Бальбуров, написавший рецензию на первую вышедшую в столичном издательстве поэтическую книгу Дугарова «Дикая акация» (1980), увидел в ней отражение внутренней драмы в душе лирического героя, отпечаток некоего разлада в мироощущении автора [2]. В лирическом сборнике «Небосклон», вышедшем в 1986 г., поэт более откровенен: « Я пишу стихи / про любовь, / словно / заговариваю словом / собственную боль. / Я пишу стихи / про огонь и снег, словно / заговариваю словом / от беды наш век… / Заговариваю словом, / обретаю крылья. / Заговариваю словом, / плачу от бессилья » [8, с. 9–10].

Для русскоязычного поэта драма, выразившаяся в творчестве позднесоветского времени, сродни тому чувству тоски, «неотвратимой» и «необъяснимой», которым всегда была отмечена русская поэзия, устремленная от несовершенства земной жизни к жизни вечной, трансцендентной. Это же чувство не меньше свойственно и поэзии Востока. Она благотворна и как импульс к творчеству. Но внутренняя драма, намеченная в лирике Дугарова, имеет более конкретные основания и потому может служить отправной точкой для биографа.

Чувством тоски и печали пронизаны строки многих стихотворений 1980-х гг. о том, что на родине позабыты степные законы и правят инородные, чужие. В написанном тогда же стихотворении «Селенгинская элегия» лирический герой с долей иронии размышляет о бурятах, улан-удэнцах, которые позабыли о тех, кто издревле проживал на их родной земле, которые «знают Мо-догоева, но не знают о Модэ». И завершаются размышления героя фразой: « Странно жизнь у нас устроена. / Не хотим мы быть собой …» [9, с. 16–17].

Мучительное ощущение этого душевного разлада можно увидеть в автобиографическом герое многих произведений 1970–1980-х гг., где герой-писатель стремится к важному в его жизни моменту обретения собственного «я», моменту самопознания, который возможен благодаря совестливой памяти, помогающей определять и собственную судьбу, и судьбу других людей, и общее направление социальной истории. Это и роман Ю. Трифонова «Время и место» (1980), рассказ В. Распутина «Что рассказать вороне?» (1982), это особенно поэзия тех лет, где лирический герой — alter ego автора наиболее исповедален. Это и тот внутренний разлад, который он отмечает у собратьев по перу — и у сверстников (Намжил Нимбуев), и у поэтов старшего поколения — Даши Дамбаева, с которым привелось студентом работать в газете «Хэжэнгын гол» («Долина Кижинги»), Дондока Улзытуева, увидевшего национальные черты в первых опубликованных строках Дугарова [7]. В книге «Сутра мгновений» имеется запись: считая обоих песенными поэтами, жаворонками бурятской поэзии, он горько формулирует причину их рано закончившегося полета: «Разлад с действительностью — от высоты полета» [9, с. 319].

События, легшие в основу дневника 1982 г., объединяет выстраданная, постоянно повторяемая и поэтически сформулированная мысль: «Жить в ладу с самим собой потруднее, чем с эпохой» [9, с. 306]. Стремление преодолеть душевный разлад, тревогу, надолго поселившуюся в душе, выразится в поиске собственного пути, в страстном желании самоопределения. Ведь уже студенческие годы и годы журналистской работы в газете «Правда Бурятии» сразу после окончания Иркутского университета будут отмечены этим поиском. Острое ощущение внутреннего родства не только с великими предками, которые станут «предтечами» в творческой и научной работе (а их много — это и И.-Г. Галшиев, автор «Зерцала мудрости», и первый бурятский ученый Доржи Банзаров, это и тибетский поэт-отшельник Миларайба), но и со всеми встреченными стариками родной Оки или степной Кижинги зажжет искру познания собственной души, заставит вглядеться в прошлое в поисках себя самого.

Со студенческих лет возникший интерес к буддийскому прошлому своего народа был тесно связан с поисками своего предназначения, своего пути, своего «я». Внутренне это ощущалось как «возвращение» к тем буддийским проповедям, по которым жили деды и прадеды. Уже первая лирическая книга «Золотое седло», вышедшая в Иркутске, заявляла стремление поэта возвыситься до понимания своих национальных истоков.

Знать хочу я все давние были, о которых и старцы забыли.

Мой исток — из глуби столетий.

Потому-то на белом свете интересно мне нынче жить — прах минувших времен ворошить [5, с. 19].

И это стихотворение в первой книге можно назвать манифестом молодого поэта, который претендовал, не больше не меньше, на то, чтобы Великая степь обрела в нем своего поэта. Позже родится стихотворение «На исходе тысячелетья»: « Крутые волны бытия / Смели с планеты след монгольского коня. / Но предков дух возвысить до вселенной / Сумела Степь в свой звездный час. / И песнь ее сказаньем сокровенным / Сквозь времена во мне отозвалась » [4, c. 97].

Итак, и стихи, и дневниковые записи свидетельствуют об одном: начинающий поэт постоянно был занят поисками своей личностной идентичности, тем более что сочинение стихов о поисках и обретении своего «я» стало каждодневной потребностью, а интуитивная тяга к истории своего рода, своих предков, к собственным истокам («истоковедение» — так называл Дуга-ров свою работу в отделе искусствоведения Института общественных наук (ныне ИМБТ БНЦ СО РАН)) помогала в этом внутреннем движении. Желание самоутверждения, самоидентификации, желание стать самим собой неотрывно от общего движения родного бурятского этноса к поре национального возрождения — началу 1990-х гг., отмеченных стремлением бурятского этноса к национальной идентичности. Размышления поэта и ученого о личной идентичности неотрывны от сокровенной мысли об идентификации этнической, национальной. Потребность самопознания — одна из главных причин обращения к дневниковым записям.

В своем «истоковедении» Дугарову поэту грустно и печально от того, что не помнят его соплеменники-буряты своей родословной, своей национальной принадлежности. Самое горькое стихотворение, в котором обжигающая тоска живет, не затихая, включено в цикл «Монолог бурмона»:

Я, быть может, последний бурят-монгол, в ком струна не утихла азийских столетий. Я искал свою песню при солнечном свете и запел, но покоя в душе не обрел <…> Мне осталось молчать и сродниться с проклятой тоскою, улыбаться и петь с искаженным от боли лицом, и стрела, что летит сквозь века над землею, успокоится, видимо, в сердце моем [9, с. 333].

Именно это время, отмеченное острым желанием самоидентификации в контексте непростого времени, подготовит зрелый этап жизни и творчества на рубеже ХХ–ХIХ вв. Желание самоутверждения, самоидентификации как «своей песни», желание стать самим собой для поэта неотрывно от общего движения родного бурятского этноса к национальной идентичности, к той поре национального возрождения, которое уже не за горами и начнется в начале 1990-х гг.

Процессы этнокультурного возрождения в республике вполне закономерно совпали с общей направленностью научной и творческой деятельности Дугаро-ва. Вполне закономерно, что он был среди тех историков, этнографов, художников, кто отдал немало усилий по актуализации проблемы бурятской этничности. Много сил, физических и душевных, было отдано огромной организаторской деятельности на посту председателя правления Союза писателей Бурятии. Так, он стал идеологом и непосредственным организатором семилетнего цикла (1989–1995-е гг.) литературно-фольклорных мероприятий, посвященных 1000-летию бурятского эпоса «Гэсэр», ставшему значительным событием в культурной жизни Бурятии. Позднее, десятилетие спустя, историки определят эти мероприятия, проходившие на всей территории этнической Бурятии и названные фестивалем «1000-летие эпоса Гэсэр», как «практическое воплощение первого этапа национального возрождения» [1]. Но, на наш взгляд, поэзия, стихотворные сборники Дугарова, подборки его стихов в журналах, газетах оказывали не меньшее воздействие на общественное сознание тех лет своим необычайно эмоциональным накалом, духовным порывом, художественно сильно выраженным чувством личной причастности к судьбе народа.

О поэзии Дугарова уже написано немало научных исследований — статей, диссертаций. В 2005 г. издана монография (пока единственная) о творчестве поэта «Символика кочевого пространства в поэзии Баира Дугарова» доктора филологических наук Людмилы Дампиловой. Ею же выражена мысль-концепция о единстве биографии и творчества поэта: «Его творческий Путь тесно сопряжен с постижением духовного Пути своего народа. В поэзии Б. Дугарова запечатлена коллективная память нации, поэт болеет душой за прошлое и будущее монгольского мира, и это в его поэзии прописано в каждой строчке, боль и гордость за свою родину чувствуется в каждом дыхании стиха» [3, с. 187]. Эти строки звучат вполне символично в свете проблем, возникающих при создании биографии народного поэта Бурятии Баира Дугарова.