Политические технологии в XXI в

В

политической науке в понятии пространства – географического либо социального – видится арена для взаимодействия политических акторов. Если посмотреть на пространство с социологической точки зрения, то элементами его будут субъекты (люди), объекты (вещи) и места (локализации), а ключевыми понятиями в пространстве являются сосуществование, влияние и упорядочение. В политике эти пространственные свойства становятся объектом воздействия политических технологий. Здесь встречаются три взаимосвязанных тенденции: развитие политических технологий воздействия и управления, политизация технологий как превращение их в предмет политического торга, технология как политическая повестка дня в дискурсе гражданского общества1.

Найджел Трифт, современный английский социогеограф и философ, к политическим технологиям пришел из работы над концептуализацией пространства. Основные положения по данной тематике автор излагает в статье «Halos: Making More Room in the Worl d for New Political Order»² и частично в работе «Movement-Space»³.

Трифт стремится показать, как в результате технологического прорыва меняются институты, политические технологии, как ментальное меняет физическое, в т.ч. потому, что появляются новые пространства.

Среди изменений, которые касаются политики, автор выделяет следующие. Господство эмпатии (сопереживания), которая генерируется интерсубъективным пространством; наличие интерсубъектности позволяет свести самоидентификацию в пространстве до автоматической операции. У Трифта эмпатия выражает результат заражения эмоциями другого, причем эмоции могут быть как позитивными, так и негативными. Эмпатия рождает цепочки подражаний, которые сочетаются со стиранием границ между духовными мирами людей.

Трифт противопоставляет модели политического активиста прошлого и современности, а модель отстаивания принципов и модель поиска компромисса – модели готовности к пассивному ожиданию как рациональному решению. Эмпатия и пассивность приводят к изменениям в способах мышления и воображения, переосмыслению ценностей. Ценности, традиции, мораль не уходят, но они должны обрести новые формы. В качестве примера автор приводит общемировую систему знаний, которую он представляет в виде геометрической фигуры, похожей на нимб. Особенность этой системы в том, что она не имеет центра. Изменения в ментальном находят отражение в материальных артефактах. Из материальной культуры прошлого Трифт приводит пример дома собраний квакеров1. Это здание, в котором обсуждались проблемы общины и принимались совместные решения, имело в основании форму круга, что создавало внутри абсолютно демократическое пространство и эгалитарную акустику, когда любой голос был равен голосу другого. В настоящее время, по мнению автора, происходит изменение восприятия пространства. Контроль над средствами воздействия на ментальность открывает новые возможности доминирования в политическом процессе.

Трифт обращается к теме человеческого лица. Лицо есть инструмент передачи ментального состояния и подражания эмоциональному состоянию собеседника. Благодаря технологиям, лица могут быть отделены от субъекта. Создается особый мир – пространство технически отделенных лиц, например кино, телевидение, компьютерные игры и т.д.

Технология создает особый синтетический мир, надстроенный над реальным миром. В нем реальные итерации между людьми сочетаются с обстановкой, созданной искусственно и представленной в информационном формате. Все это меняет материальную культуру, создает новые зоны человеческой активности и новые способы наполнения пространств, что приводит к созданию новых форм бытия2.

Автор выделяет особенности современной материальной культуры как потенциального предмета изучения для выявления изменений в восприятии пространства. Если раньше бизнес фокусировался на создании объектов, то теперь он создает миры, в которых существуют объекты. Трифт сравнил эту тенденцию с традициями художников эпохи Возрождения, которые изображали на своих полотнах сцены, где поза и позиция каждого из участников относительно другого нагружена социальным и историческим смыслом.

Проводником упомянутой эмпатии являются цепочки подражания, создаваемые благодаря заразительным отношениям. Такие отношения возникают при столкновении людей друг с другом. Эти столкновения искусственно инспирируются при помощи информационных технологий посредством создания новых пространств, в которых возможны социальные взаимодействия.

В рутинное течение жизни вклиниваются новые миры: истории, рассказанные в киноэпопеях, социальные сети во всемирной паутине, герои компьютерных игр. Все это может казаться неважным, пока не начинает превращаться в инструмент новой политики – политики воображения. Рутина и пространство вообще в социальной географии и философии стали теоретической точкой соприкосновения пространства и времени. «Повседневность расположена на пересечении двух типов повторения: циклического, которое доминирует в природе, и линейного, преобладающего в процессах, называемых “рациональными”»3.

Когда меняется повседневность, возникает новое, нелинейное восприятие времени, а также восприятие пространства как многомерного, поэтому нарративы – художественные, научные и бытовые – становятся многоуровневыми4. Бытие уподобляется синтетическому миру компьютерной игры, индивид движется не между социальными статусами, карьерными позициями, он движется между уровнями, пластами пространства и пластами темпоральности.

Технологии позволяют все заполнять картинками («пандемия картинок» Латура) и движущейся графикой. Одновременно с возникновением новой политической символики создается новая когнитив-ность. Прежняя философская и научная системы базировались на графическом фонетизме, который вырастал из линейно организованных нарративов. Новый вид нарративов требует новой семиотики. Ею стала семиотика вещей.

Производство лиц в сочетании с семиотическим миром создает новые формы восприятия, в результате чего политтехнологии как сфера деятельности должны ставить перед собой другие задачи.

Нимбообразная система знаний позволила появиться новым политическим жанрам, которые переформатировали моральные ценности (например, мужество) и создали систему семиотически направленных практик. Технологии создают движения и сообщества без лидера, в которых стерты грани между управляющими и управляемыми. Коммуникационные технологии создают новые идентичности, для которых место есть взаимоотношение с пространством, а лицо – взаимоотношение с миром идей.

Вспомним два атрибута понятия политического: агрегативность и директив-ность1. Технология меняет образ мыслей отдельного человека, образ взаимодействия между людьми, отсюда меняется вся система мышления, а затем (или одновременно) меняется поведение людей. Следовательно, задачи воздействия и управления должны решаться по-новому. Трифт называет это политикой воображения, в которую входят: управление средствами воображения, управление семиотикой, управление пространством в его новом, «технологическом» понимании, управление познанием, управление уже созданными мирами и создание новых надстроенных синтетических миров. Политика, искусство, методы социальной науки и информационные технологии смешиваются.

На агрегативном уровне связь пространственности, политики и технологии прослеживает Эндрю Барри в книге «Political Machines: Governing a Technological Society». Барри и Трифт оба стремятся показать, как технологический прорыв, совершенный человечеством в XX в., меняет понимание политики. Барри предлагает концепцию технологических зон как объектов управления взамен географических территорий. Автор считает, что после окончания Второй мировой войны фокус политики едва ли не впервые сместился с присвоения географического пространства на вопросы технологии. Это было связано с новым прочтением проблемы безопасности в международных отношениях. Марк Элам даже ввел понятие технонационализма, что означает стремление держав – Великобритании и США как главных геополитических игроков – к независимости от внешних производителей военной техники2. Дальше тенденция технологического зонирования проникла в экономическую сферу. Транснациональные корпорации начали использовать в развивающихся странах более грязные и опасные технологии, чем в развитых. Следующий этап этого тренда – непрекращающаяся дискуссия по поводу интеллектуальных и авторских прав, что свидетельствовало о политизации технологии.

И уже на современном этапе развития мировой политической системы, в конце XX – начале XXI в., наблюдаются «новые пространства политического господства». «Что касается Европейского союза, именно стандартизированные технологические устройства способствовали отчасти решению проблемы установления единых европейских институтов»3.

Таким образом, сосуществование субъектов в пространстве теперь есть не только ощущение физического присутствия окружающих, как это описывал Зиммель⁴, это – ментальное сосуществование, опосредованное информационными технологиями. Основной вывод здесь заключается в том, что задачи политики и управления должны формулироваться по-новому. «Управлять пространством» всегда означает одно и то же – управлять сосуществованием. Управлять каким пространством – это уже другой вопрос. Каждому пространству соответствует своя идентичность субъекта, это другая для него роль, другие функции, другие субъекты вокруг.