Политико-географические образы российского пространства
Автор: Замятин Дмитрий Николаевич
Журнал: Регионология @regionsar
Рубрика: Теоретические проблемы регионологии
Статья в выпуске: 2 (47), 2004 года.
Бесплатный доступ
В статье анализируются особенности развития российского пространства, генезис его политико-географических образов.
Короткий адрес: https://sciup.org/147222882
IDR: 147222882
Текст научной статьи Политико-географические образы российского пространства
Российское пространство — уникальный объект и предмет исследования для гуманитарных наук. Став предметом концептуального осмысления уже в XVIII в., оно к началу XX в. превратилось в мощ ный когнитивный концепт и образ, влияющий на различные россиеведческие концепции2 Отметим, что физико-географические и политико-административные масштабы российского пространства явились исходным импульсом для спекулятивных размышлений о характере и судьбах его развития. Хотя государственные границы России в течение XVII—XX вв. (имеет смысл, на наш взгляд, говорить по преимуществу именно об этом историческом периоде) неоднократно менялись, совершенно очевидно, что за это время вполне сформировались географические контуры ядра российского пространства и фундаментальные представления о его особенностях3.
В политическом отношении факт быстрого расширения территории российского и советского государств означал включение в состав российского пространства территориальных фрагментов с различными, часто весьма отличавшимися от российских, политическими и государственными традициями (Польша, Прибалтика, Кавказ, Средняя Азия). В то же время культурно-цивилизационные проблемы, вполне неизбежные при подобном расширении, оставались как бы «за кадром», выступая в качестве основания «айсберга», чьей вершиной были межрелигиозные, межнациональные конфликты и противоречия4
Политико-географические образы (ПГО), будучи естественной частью российского пространства как некоей ре-
ЗАМЯТИН Дмитрий Николаевич, ведущий научный сотрудник Российского НИИ культурного и природного наследия, кандидат географических наук, доцент.
альности и/или действительности, являются также выражением наиболее существенных, характерных черт этого пространства, выявляемых как в ходе политических процессов, так и по их завершении. Тем не менее, можно говорить и об исходных, фундаментальных ПГО российского пространства, оказывающих непосредственное влияние на содержание и формы политических процессов в России и за ее пределами.
Российское пространство с политико-географической точки зрения есть результат накопления и седиментации (откладывания, осаждения) социокультурных традиций и инноваций, проявляющихся в определенных типах существующих и развивающихся культурных ландшафтов5. Понятие культурного ландшафта здесь понимается достаточно широко, что означает включение и политико-географической составляющей. В рамках культурных ландшафтов, формирующих российское пространство, значительную роль играли этноязыковые и религиозные компоненты, определявшие структуру региональной и международной политики в Северной Евразии. Это дает возможность выявить основные, на наш взгляд, особенности развития российского пространства.
Формирование и развитие российского пространства как «ментального продукта», являющегося знаково-символической конвенцией господствовавших в российских сообществах социальных групп и их дискурсов. По всей видимости сам концепт и образ российского пространства зарождается еще в XVII в., однако достаточно строгие формы его артикуляции возникают уже ближе к концу XIX в. Дискурс российского пространства как по преимуществу имперского расцветает во второй половине XVIII в.6, однако этого, как показал последующий политический опыт, оказалось недостаточно. Здесь наиболее важно отметить следующее обстоятельство: огромные и беспрецедентные в рамках Нового Времени размеры физической территории континентальных Российского/Советского государств порождают поэтику политики, предполагающую как естественность таких размеров, так и очевидность дальнейшего расширения государственной территории7 Заметим, что классическая имперская логика территориального расширения не полностью объясняет такую поэтику. Проще говоря, империя, так или иначе, всегда видит свои пределы, и она вынуждена их осмыслять — в форме лимесов, лимитрофов и т.д. Что касается российских форм государственности, доминировавших на протяжении XVII—XX вв., то подобное имперское осмысление собственных территорий отнюдь не было очевидным — достаточно вспомнить историю завоевания Российской империей Средней Азии во второй половине XIX в. Власть осмысляла российское пространство всегда с некоторым запозданием, при этом уровень и качество такого осмысления (в виде соответствующих государственных и административно-политических границ, организации органов управления на новых территориях, политики по отношению к туземному населению и т.д.) не всегда были адекватными соответствующей геополитической ситуации8
Пространство, идентифицируемое как государственное и/или национальное (национально-государственное), имеет, как правило, когнитивный метауровень, на котором формируются представления (репрезентации) и интерпретации. Этот метауровень обеспечивается чаще всего историософскими, геософскими, художественными и философскими спекуляциями по поводу качеств, имманентно присущих данному пространству. В случае России подобные пространственные репрезентации и интерпретации были, с одной стороны, облегчены наглядным имперским характером самой власти (что позволяло напрямую приписывать российским пространствам самодержавный и самодовлеющий характер), а также уникальным ландшафтным разнообразием территорий. С другой стороны, с методологической точки зрения при проведении этих ментальных операций российское пространство оказывалось иногда феноменально-ноуменальной целостностью, неразличимостью, где описываемые качества российского пространства (огромность, безграничность, пустынность, дикость, холодность и т.п.) оказывались характеристиками некоего пространства вообще, территории вне истории и географии. Такое пространство может характеризоваться и вполне в духе жесткого географического детерминизма, «отбрасывающего» возможность какой-либо его истории. Наиболее ярко типологически подобные мысли были сформулированы П.Я.Чаадаевым: «Вся наша история — продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направ- лениях и разбросала в пространстве с первых же дней нашего существования; она внушила нам слепую покорность силе вещей, всякой власти, провозглашавшей себя нашей повелительницей. В такой среде нет места для правильного повседневного обращения умов; в этой полной обособленности отдельных сознаний нет места для их логического развития, для непосредственного порыва души к возможному улучшению, нет места для сочувствия людей друг другу, связывающего их в тесно сплоченные союзы, перед которыми неизбежно должны склониться все материальные силы; словом, мы лишь геологический продукт обширных пространств, куда забросила нас неведомая центробежная сила, лишь любопытная страница исторической географии. Вот почему, насколько велико в мире наше материальное значение, настолько ничтожно все наше значение силы нравственной. Мы важнейший фактор в политике и последний из факторов жизни духовной»9.
Совершенно очевидные в тексте Чаадаева паскалевские интонации не мешают обнаружить тотальный характер историко-географического дискурса по отношению к российскому пространству, совпадающий с тотальной целостностью и принципиальной «нерасчленимостью» этого пространства. Российское пространство существует как предикат и одновременно пропозиция России как таковой, взятой во всей ее географической целостности. Отсюда возможны два очень важных с методологической точки зрения вывода.
Во-первых, явный негативизм в осмыслении российского пространства оставляет возможность бесконечно его умножать. Другими словами, гораздо удобнее говорить о российских пространствах или пространствах России. «Единая и неделимая», Россия может как бы клонироваться посредством опространствления собственного пространственного опыта, бесконечно разнообразя свою видимую или ощущаемую пространственную бесконечность и безграничность10 В контексте такого вывода может быть понята особая болезненность национального унижения, связанного с потерей той или иной территории, не раз случавшейся в истории страны.
Во-вторых, представление российских регионов с политической точки зрения весьма затруднительно, поскольку оно всякий раз наталкивается на заведомую когнитивную не-
Политико-географические образы российского пространства 31 проработанность понятия «регион». Любой регион России, в феноменологическом и онтологическом смыслах, может быть только самой Россией, «всей Россией», взятой в ее непосредственном пространственном опыте, конкретных географических координатах. Политико-административное деление российского государства выступает как проявление глубинного, фундаментального дискурса предельной пространственности, «не замечающей» и, более того, забывающей свой прошлый опыт пограничности11 Тотальная по-граничность пространств России ведет к неразличимости каких-либо регионов, постоянно «стираемых» с политической карты. Заметим, что подобная нерегиональная дискур-сивность является вполне очевидной знаково-символьной конвенцией, по всей видимости, большинства социальных, или властных групп. Иначе говоря, интерференция господствующих российских властных дискурсов, как правило, обеспечивает власть пространств России — во всех возможных смыслах (дискурсах)12
Российское пространство воспринималось и воспринимается как самостоятельный и важный властный ресурс. Именно в случае российского пространства можно говорить о власти пространства, причем эта власть обретает непосредственный, буквальный и ощутимый характер13 Распоряжения, указы и приказы, новые законы, вновь назначенный губернатор в отдаленный регион могли достигать его лишь через определенное, иногда очень значительное время14 Такие остро ощутимые промежутки безвластия, «провисания» властных отношений на деле означали, что само физическое расстояние от центра до окраины, от столицы до границы становилось своеобразным политическим актором.
Однако даже если технологические инновации, совершенствование транспортных коммуникаций и увеличение скорости передвижения сводили на нет буквальную роль физических размеров государственной территории, ее социокультурное разнообразие и ландшафтная мозаичность определяли пространство как институциональный фактор. Когнитивные схемы принятия решений в российской внутренней и внешней политике, как правило, учитывали и учитывают роль и влияние пространства на ход прогнозируемых политических процессов. В сущности это может быть и примитивный расчет на суровые зимние морозы во время военной кампании (в случае Отечественной войны 1812 г. и битвы под Москвой во время Великой Отечественной войны 1941 —1945 гг.), тем не менее, важно восприятие российского пространства как своего рода постоянного «теневого правительства» страны, или как некоего почти вечного «серого кардинала», стоящего за спиной сменяющихся политических лидеров и элит России. Инерционность рецепции России как огромного и «неповоротливого» государства с неизведанными и неосвоенными до сих пор пространствами (как российскими, так и зарубежными политиками) не должна скрывать того факта, что российское пространство само по себе (впрочем, как и любое другое, осмысленное в схожих дискурсах) символизирует и означает абсолютный, «тотальный» властный дискурс, в котором властные отношения, отношения господства и подчинения — есть пространственные отношения.
Пространства России, воспринимаемые как мощный образ (метаобраз) пространственного определения во властных координатах, порождают образные поля, в которых те или иные политические, культурные, социальные и экономические интенции могут проявляться как целенаправленные образные системы, имеющие географическое выражение. География российских пространств возможна лишь как образная география российских регионов, актуализирующих свой пространственный генезис в рамках тотального властного дискурса15 Учитывая, что власть может определяться и как стремление к постоянному переходу из внутренних (по отношению к актору) во внешние пространства, существование внутригосударственных регионов (субъектов административно-политической системы унитарного государства или федеративных отношений) зависит от меры и силы закрепления моментов такого перехода в пределах выбранного направления перехода16 Сама институционализация регионов, прежде всего ментальная, когнитивная — есть следствие формирования внешнего политико-географического образа (образов) российской государственности. Иными словами, ПГО российских пространств возникают как образные «эксклавы» власти, наблюдающей и формирующей самое себя, выносящей себя за пределы конкретно очерченной и отграниченной государственной (политической)
Политико-географические о бразы российского пространства 33 территории. При этом следует заметить, что в такой интерпретации изначально присутствуют представления о становлении пространств России в культурно-географической и экономико-географической координатах. ПГО пространств России является редуцированным ментальным продуктом культурно-географических и экономико-географических образных полей, переводящим эти репрезентации по преимуществу во властные контексты.
Первая особенность развития ПГО пространств России состоит в невозможности сведения этих образов к результатам последовательного рационального отбора (селекции) наиболее ярких и простых знаков и символов, характеризующих эти пространства (в рамках наиболее простого определения географического образа вообще). Динамика политических процессов, предполагающих в качестве основы своего развития конкретные пространства, ведет к отчетливой знаково-символьной седиментации в соответствующих образных полях17 Такая седиментация по своему содержанию есть наложение и заслонение всяким последующим символом предыдущего, однако это заслонение, или давление (в ментальном смысле), означает и заимствование наиболее важных символических черт из предыдущего знаково-символического слоя. Не уничтожаемый полностью, каждый предыдущий знаково-символический слой определяет неустранимый контекст развития следующего слоя. Процессы символической «утрамбовки» многослойных, четко стратифицированных ПГО пространств России способствуют формированию более глобальных, общих образных контекстов, выявляющих генерализованный образно-географический рельеф этих пространств. Так, многократно повторяющиеся в образной исторической географии России знаки и символы завоевания, присоединения и освоения новых территорий (на Кавказе, в Польше, Сибири, на Дальнем Востоке и т.д.) позволяют говорить о фундаментальном ПГО фронтира, предполагающем прежде всего знаково-символическую конвенцию пространств Северной Америки и Северной Евразии, дополняемую аналогичной конвенцией этих пространств со слабо освоенными территориями и других континентов и частей света18. В свою очередь, подобный вывод означает, что ПГО российских пространств, имея одним из своих оснований фундамен- тальный образ фронтира19, являются принципиально открытыми, осмысляемыми в рамках властных (политических) дискурсов цивилизационного порядка. Другими словами, эти ПГО направлены чаще всего на обнаружение, идентификацию смежных, параллельных и противостоящих ПГО, работающих в режиме образно-географического «зеркала». Несмотря на то, что подобное «зеркало» заранее рассматривается как кривое, оно является весьма значимым когнитивным средством делимитации образных политико-географических пространств. Например, С.Хусейну и части политической элиты, институционализированной режимом Хусейна, в предверии и во время американского вторжения в Ирак в марте—апреле 2003 г., безусловно, был необходим образ Багдада как Сталинграда, города, который похоронит в своих руинах армии пришлых захватчиков.
Вторая особенность развития ПГО пространств России заключается в наращивании символического капитала и, соответственно, дальнейшем структурировании за счет этой символической капитализации, в условиях фонового когнитивного осмысления, процессов политической регионализации. Образы регионов России (будь то провинции и губернии Российской империи, области и советские республики в СССР, или субъекты РФ) не являясь по существу непосредственными образно-символическими ресурсами для развития ПГО российских пространств, выполняли и выполняют, как правило, роль «политико-географического декора», призванного оттенить изгибы и конфигурацию ведущих, собирающих страну воедино, надрегиональных (метарегио-нальных) образов-ролей20. Подобные технологии символической капитализации означают, что регионы не возникают однажды по тем или иным причинам в различных образногеографических полях, а «воображаются», исходя из уже существующего знаково-символического материала, содержащего разные матрицы, или фреймы возможных региональных «констелляций»21. По сути дела, Орловская губерния, Карело-Финская ССР, или же Северо-Западный федеральный округ и т.д. представляют собой не что иное, как образные проекции пространств России, интерпретируемые в определенных географических координатах. Отсюда и такие типичные политические характеристики отдель- ных регионов, как, например, система управления, состав и особенности политической элиты, ее влияние на общероссийские политические процессы, политические коммуникации регионов между собой и столицей, социальная стратификация населения, характер институционализации и ресурсная база экономики, степень этнокультурной мозаичности и т.п., выступают в форме знаково-символических локусов российских пространств в целом. Как достаточно экономичные и в то же время избыточные в когнитивном плане инварианты ПГО пространств России, региональные образы призваны углублять, улучшать, модернизировать процессы символической капитализации этих пространств, не определяя их содержания.
Таким образом, ПГО пространств России формируются в процессе осмысления и осознания историчности культурных ландшафтов Восточной Европы и Северной Евразии, превращаемых в динамичные образно-географические поля, «захватывающие» соседние пространства и территории. Для того, чтобы осмыслить в когнитивном плане данные ПГО необходимо сконцентрировать эти образы за счет переноса, дрейфа более масштабных или внешне сходных знаков и символов различных пространств и их дальнейшей адаптации в рамках российских образно-географических систем. Сочетание центростремительных и центробежных знаковосимволических потоков, течений порождает собственное образно-географическое пространство, создающее метауровень, новый контекст осмысления пространств России. Говоря по-другому, пространства России есть не что иное, как один из мощных образных политико-географических «циклонических» центров. Сам образ пространств России несет сильнейший политический «заряд», который может трансформировать доминирующие региональные и геополитические представления, способствовать изменениям реальных политико-географических конфигураций.
Список литературы Политико-географические образы российского пространства
- Хрестоматия по географии России. Образ страны: пространства России/Сост.: Д.Н. Замятин, А.Н. Замятин; Под ред. Д.Н. Замятина. М., 1994;
- Ахиезер A.C. Российское пространство как предмет осмысления//Отечественные записки. 2002. № 6 (7). С. 72-87;
- Смирнягин Л.В. Культура русского пространства//Космополис. 2002/2003. № 2. С. 50-59.
- Замятин Д.Н. Стратегии интерпретации историко-географических образов России//Мир России. 2002. № 2. С. 105-139.
- Замятин Д.Н. Моделирование геополитических ситуаций (на примере Центральной Азии во второй половине XIX века)//Политические исследования. 1998. № 2. С. 6-76. № 3. С. 133-147.