Потерянное пространство

Если оценивать эволюцию экономики России в системе координат «пространство – время», то очевидна особая значимость размеров, насыщенности природными ресурсами, а также организации ее общественно-хозяйственного пространства. В избранной нами системе координат возможны два противоположных способа развития экономических систем: в первом случае независимой переменной, то есть, фактором – аргументом, определяющим функцию исследуемой системы, выступает время; во втором случае в качестве независимой переменной выступает пространство. Зависимость экономической системы от фактора времени обусловливает динамизм ее развития и относительную предрасположенность к преобразованиям, а зависимость от пространственного фактора оборачивается инерционностью движения и высокими барьерами на пути перемен. Ф. Бродель использовал указанные зависимости для разграничения двух различных типов организации общественного хозяйственного процесса – «экономики времени» и «экономики пространства» [1].

Принадлежность России к типу «экономики пространства» подтверждается историческими фактами. В пору становления национальной обще- ственно-хозяйственной системы увеличение территории означало для России приращение основы собственного развития, «собирание земель» вокруг Москвы утвердилось в качестве главного принципа строительства государства [2]. В дальнейшем, когда под эгидой российской власти оказалась шестая часть суши и наметились пределы дальнейшей экспансии, экстенсивную задачу расширения пространства сменила интенсивная задача его освоения [3]. Но и в этом случае развитие исходило из той ресурсной кладовой, которая была обеспечена контролем над пространством.

В «экономике пространства» само пространство представляет собой основное богатство, переходящее от поколения к поколению. Приращение богатства здесь означает расширение и обустройство пространства, в котором развивается общность людей, в том числе: формирование инфраструктуры, создание новых видов деятельности и новых типов хозяйственных организаций, накопление передовых технологий, рабочей силы высокой квалификации, механизмов хозяйствования и институтов развития.

Соответственно, потеря богатства в такой экономике означает потерю общественно-хозяйствен- ного пространства, в том числе: появление инфраструктурных разрывов, обрыв кооперационных связей, дезинтеграция, хозяйственное запустение, потеря постоянного населения, превращение отдельных зон пространства в накопители вредных отходов и морально устаревших технологий и др. Процесс потери пространства получил в современной России широкое распространение; мы ограничимся анализом основных его форм.

Первая из таких форм относится к взаимодействию национальной экономики страны с глобальным хозяйством; как правило, ее фиксируют внешние инвесторы и международные эксперты, из внутренней среды она менее очевидна и оттого слабо воспринимается национальным общественным сознанием. Россия потерялась в современном мире, лишилась своих конкурентных позиций, перестала быть одним из лидеров всемирного хозяйства. Ее оттеснили на дальнюю периферию, что невозможно компенсировать наращиванием топливно-сырьевого экспорта, разрастанием валютных резервов и громкими декларациями о стремлении превратить Москву в глобальный финансовый центр.

Отнесение всей национальной экономики России к потерянному пространству общественно-хозяйственного развития обусловлено тем, что за два последних десятилетия она лишилась своего индустриального базиса. Хозяйственное пространство, наполненное потоками сырья и энергетических ресурсов, наращивающее свою технологическую зависимость от других стран, перестало быть интересным для большинства стратегических инвесторов, владельцев прав на инновационные нематериальные активы, носителей уникальных компетенций, поскольку они не находят в нем перспективных зон роста, опирающихся на новые индустриальные и постиндустриальные технологии. Фактами, подтверждающими потерю пространства всей национальной экономики России в глобальном измерении, могут служить:

– бегство капитала, который становится избыточным, не находит себе применения в той среде, в которой он сформировался; за последнее десятилетие Россия, благодаря ежегодному оттоку капитала (в 2012 г. – до 70 млрд. долл. США), помимо своей воли стала инвестиционным донором многих экономик мира, в то время, как собственные корпорации вынуждены занимать ресурсы для развития у зарубежных банков;

– невозможность существенно продвинуться от «отверточной сборки» автомобилей к использованию элементов и блоков отечественного производства, поскольку нет предприятий, способных освоить их производство; данное обстоятельство не позволяет России защитить свой автомобильный рынок;

– отъезд невостребованных специалистов, обладающих высокой квалификацией (программистов, биологов, химиков, математиков и др.);

– отсутствие внутреннего спроса на инновации, вследствие чего широко разрекламированный проект «Сколково» может стать вкладом российской науки и бизнеса в развитие чужих воспроизводственных процессов;

– острый дефицит квалифицированных промышленных рабочих, который станет трудно преодолимым барьером на пути создания качественно новых индустриальных предприятий, если такой поворот обозначится в экономической политике страны.

Оценивая последствия потери промышленного базиса для национальной экономики современной России, необходимо учитывать, что индустриализация страны в советский период обеспечила промышленное соединение отдельных территорий в целостность народного хозяйства, пронизав все части пространства нитями кооперационных связей, создав общенациональную инфраструктуру, обеспечив необходимые компенсационные механизмы выравнивания региональных разрывов. Произошло наполнение прежде пустовавшего общественно-хозяйственного пространства – возникли новые промышленные районы, крупные города, обладавшие значительным научно-техническим потенциалом, почти незаселенные территории Севера и Востока обрели постоянное население, необходимое для их развития [4].

При этом все эти результаты индустриального наполнения пространства были облачены в те формы, которые соответствовали природе централизованной системы хозяйства: новые промышленные районы создавались по единому плану и оказались совершенно не готовы к рыночным преобразованиям и формированию конкурентных преимуществ, крупные города обладали моно– отраслевым характером, территории Севера и Востока не могли обеспечить для своего населения основных стандартов современной жизни и т.п.

Уже в последние десятилетия советского периода – используя терминологию Э. Мандела, назовем его «поздним социализмом» – обозначился перелом прежней тенденции – страна, осуществившая централизованную индустриализацию, столкнувшись с внутренне присущими данному процессу ограничениями, стала переходить на весьма примитивный для нее способ обеспечения своей материальной жизни, в основе которого лежали процессы добычи, первичной переработки и продажи природных ресурсов [5]. Этот переход был завершен в 90– е гг. ХХ века, в условиях рыночных преобразований.

Казалось бы, все произошло вполне естественно – субъекты «экономики пространства» обратились к ресурсам природной кладовой. Однако при этом было предано забвению создание технологий и конструирование машин для глубокой переработки добытых ресурсов, поэтому последствия стратегической ориентации на извлечение природной ренты оказались для страны подлинно катастрофическими. За два десятилетия были почти полностью утеряны все индустриальные связи с внешней средой и аналогичные связи между регионами, страна лишилась национальной промышленности, ее ведущие университеты перестали входить в мировые рейтинги; при этом общественно-хозяйственное пространство заполнилось высокотехнологичными продуктами и услугами, созданными за пределами национальной экономики, что позволяет констатировать ее пространственное запустение в производительном отношении. Территорию потребления жизненно необходимых благ контролируют те люди, которые придумывают и производят эти блага, а не те, кто вкладывает деньги в супермаркеты и потребляет импортные товары.

Следующая основная форма потерянного пространства позиционирована во внутренней среде национальной экономики России. Речь идет о потере пространства целых регионов. Россия включает в себя многообразие территориальных хозяйственных локализаций, среди которых необходимо выделить, прежде всего, регионы-субъекты Федерации, которые обладают различными ресурсными базами, населением, капиталами, культурой, доходами, инвестиционной привлекательностью и др.

Перед страной, общественно-хозяйственное пространство которой обременено существенными региональными различиями, всегда стоит жизненно важная проблема обеспечения системной связи между территориями. Для решения данной проблемы востребован сильный институт государственной власти – федеральный государственный центр, усилия которого направлены на обеспечение вертикальной управляемости и поддержку горизонтальных связей между регионами-субъектами. Если взаимодействие между федеральным центром и территориями непродуктивно, в национальной экономике возникают и множатся регионы депрессивного типа, представляющие собой одну из основных форм потерянного пространства.

Исходным пунктом в данном процессе выступает имущественное расслоение территорий, или региональная поляризация. Чем глубже такое расслоение, тем сильнее выражены центробежные силы в формально едином общественно-хозяйственном пространстве страны. Сосуществование богатых и бедных территорий внутри одной страны весьма неустойчиво. Об этом свидетельствует опыт 90 – е гг. ХХ века, когда Башкортостан, Татарстан, Краснодарский край и некоторые другие регионы пытались обособиться от менее успешных регионов и закрепить за собой особые преференции в распределении прежнего общенародного имущественного комплекса и налоговых доходов, а также оспорить верховенство федеральных законов в сферах оборота природных ресурсов и регулирования рынков [4]. Указанная тенденция характерна не только для России – в странах ЕС кризисная ситуация 2011-2012 гг. активизировала силы регионального сепаратизма (движения за выход Страны Басков и Каталонии из состава Испании, «Лига Севера» в Италии и др.).

Если территориальное имущественное расслоение регулярно воспроизводится и закрепляется таким образом, что некоторые территории отбрасываются на дальнюю периферию развития, существуют за счет средств финансовой поддержки и теряют стимулы к улучшению своего положения, то в общественно-хозяйственном пространстве страны появляются регионы депрессивного типа, для которых характерны следующие процессы:

– доминирование средств, получаемых в виде финансовой помощи из федерального бюджета или иных источников, над собственными доходами бюджета региона депрессивного типа, что создает зависимость от регулярного предоставления средств финансовой поддержки; соответственно, у территориальных органов власти отсутствует заинтересованность в рациональном использовании средств поддержки, что может быть лишь отчасти компенсировано усилением финансового контроля;

– снижение инвестиционной ориентации использования средств финансовой поддержки, доминирование «сиюминутных» направлений над стратегическими направлениями в расходовании средств территориального бюджета; в итоге все возрастающая часть получаемых средств финансовой поддержки используется в целях «затыкания дыр», постоянно возникающих в экономической системе региона депрессивного типа, что свидетельствует об ухудшении качества проводимой экономической политики [6];

– усиление общей неустойчивости экономического роста, что можно объяснить концентрацией во внутренней среде региона депрессивного типа высоких хозяйственных и инвестиционных рисков и непродуктивным использованием полученных средств финансовой поддержки. С одной стороны, рост неустойчив, поскольку у региона недостает ресурсов для развития; с другой стороны, дефицит ресурсов развития существует и воспроизводится, благодаря неустойчивости экономического роста. Налицо порочный круг, движение по которому лишь усугубляет депрессивное состояние экономики регионов депрессивного типа и способствует «кристаллизации» их институционального статуса, что закрепляет за ними соответствующую позицию в экономической политике.

Регионы депрессивного типа своеобразно позиционированы в координатах «пространство – время»:

– пространство в них заполнено физически изношенным и устаревшим основным капиталом, неквалифицированной рабочей силой, непродуктивными механизмами хозяйствования, а также институтами, которые правомерно определить, как институты застоя и сдерживания общественного развития;

– время здесь течет гораздо медленнее, чем в динамично развивающихся регионах, и расходуется таким образом, что полученная отдельными хозяйствующими субъектами локальная экономия времени перекрывается избыточными затратами остальных хозяйствующих субъектов;

– траектория движения таких регионов изменчива, слабо корректируется и с трудом поддается среднесрочному и долгосрочному прогнозированию.

С расширением числа регионов депрессивного типа (а на Юге России к ним относятся 6 регионов из 7 в составе СКФО и 2 региона из 6 в составе ЮФО) существенную угрозу национальной экономике обозначает механизм самовозрастания депрессивного институционального статуса. В его основе – способность институционального статуса к капитализации. Приведем необходимые пояснения. Статус региона как системного, интегрированного субъекта общественно-хозяйственных отношений представляет собой закрепившееся посредством норм права, обычаев, типов контрактов, форм поведения положение данного субъекта в хозяйственном пространстве и экономической политике страны. В условиях региональной поляризации необходимо разграничивать статус региона-лидера, статус динамично развивающегося региона, статус инерционного региона статус региона депрессивного типа и др.

Совокупность сложившихся институциональных статусов регионов отражает многообразие функциональных и структурных связей в существующей организации хозяйственного пространства, изменяясь вместе со способом его организации. Выделим важнейшее свойство, которым обладает такая совокупность статусов – способность к автономному существованию и развитию в среде, где господствуют процессы виртуализации и бюро- кратизации экономических отношений. Благодаря этим процессам, совокупность статусов регионов, макро– регионов, местных хозяйств отделяется от действительных форм организации хозяйственного пространства, превращаясь в систему знаков, скрывающую за собой реалии хозяйствования.

При этом символ территориальной экономической системы воспринимается, как сама эта система; происходит подмена действительного субъекта фиктивным, реального хозяйственного процесса – его знаковым отображением. И точно так же, как в случае с финансовыми рынками, периодически происходит необходимая коррекция – разросшийся фиктивный капитал институционального статуса обесценивается до того уровня, который востребован реально существующей системой региона. Знак перестает фетишизироваться и ставится в соответствие тому пространственному субъекту, которому он принадлежит [7].

Какую выгоду приносит описанное нами самодвижение институционального статуса региона депрессивного типа? Своеобразной «прибылью» на институциональный капитал депрессивного статуса становятся бюрократическая рента «слуг государевых» и доходы, которые получают владельцы капитала, возникшего во внелегальном секторе экономики региона в результате скрытого от посторонних взоров превращения части полученных регионом средств финансовой поддержки. Именно эта «прибыль» лежит в основе внелегального контракта внутри «группы доверия», объединяющей какую-то часть чиновников федерального и регионального уровней, а также допущенных к процессу распределения средств субъектов территориального бизнеса. Участники такого контракта объективно заинтересованы в иллюзорном разрастании институционального статуса региона депрессивного типа. Соответственно, они обеспечивают своими действиями такое разрастание, добиваясь расширения финансовой поддержки и, соответственно, увеличения достающейся им бюрократической ренты и доходов от оборота вне– легального капитала. При этом в пользу указанных «групп доверия» оборачиваются как реальные бедствия, обрушившиеся на регионы депрессивного типа, так и мифические события, если они надлежащим образом отражены в статистической отчетности и отражены в общественном сознании. Если народного бедствия нет, то его надлежит придумать.

Концентрация регионов депрессивного типа обусловливает формирование в определенных зонах общественно-хозяйственного пространства России экономику инфляционного разрыва, для которой опасен значительный приток инвестиций, поскольку он лишь разогревает спрос, за которым явно не поспевает вяло растущее предложение товаров. Р. Нижегородцев приходит к выводу о том, что инвестиционная деятельность в экономике инфляционного разрыва должна быть поставлена под жесткий контроль государства [8]. Добавим к этому, что все процессы в регионах депрессивного типа требуют жесткого контроля государства, вплоть до введения внешнего финансового управления над расходованием средств территориальных бюджетов – вот только откуда взять ресурсы для обеспечения такого контроля при столь широком представительстве субъектов «потерянного регионального пространства» в составе РФ?

Уничтожение промышленного базиса национальной экономики обусловило возникновение особой формы потерянного пространства на уровне местного хозяйства – опустошение и медленное умирание многих малых городов и поселков, деревень и хуторов. Пространство жизни российских граждан в их собственной стране неумолимо сужается. С 1990 по 2010 гг. количество населенных пунктов в стране уменьшилось на 23 тысячи [9]. И суть дела вовсе не в урбанизации, поскольку развитие крупных городов в развитых странах вполне успешно комбинируется с модернизацией малых форм расселения – жители крупных европейских городов широко используют потенциал рекреации и отдыха, имеющийся в небольших городах и деревнях. Опустошение малых городов и поселков, деревень и хуторов в России опирается на рентное основание – поскольку общество не производит конкурентоспособные продукты с высокой долей добавленной стоимости, а проедает свои природные ресурсы, то целесообразно решить задачу минимизации пространства потребления , стянув население в немногие города. Отсюда – химерические планы развития нескольких гигантских городских агломераций за счет опустошения «неперспективных» малых городов и деревень. Вот если бы мы производили из имеющихся ресурсов нечто пользующееся спросом на мировом рынке, то началось бы освоение пустующего пространства… Но это уже из области безосновательных предположений.

С. Слепаков правомерно сравнивает современное опустошение малых форм расселения людей в России со средневековым огораживанием, девастацией, когда освободившиеся от людей общинные земли были переданы владельцам овец; процесс мануфактурного воспроизводства шерстяных тканей выдавил людей из их обжитого пространства. В современных условиях российский вариант огораживания, по всей видимости, позволяет пополнить ресурсы рынка земли и недвижимости, освободив перспективные активы от «излишних» людей. Алгоритм приватизации 90-х гг. ХХ века успешно реализуется в новой сфере – после приватизации, разорения и продажи на лом остатков оборудования промышленных предприятий пришла очередь малых городов и сельских поселений, даром занимающих столь интересную для рыночных дельцов землю. Впрочем, в последовательной связи процессов приватизации и опустошения есть циничная логика власти – малые города и деревни без исчезнувших промышленных и сельскохозяйственных предприятий не жизнеспособны, их сохранение, дескать, снижает темпы экономического роста [9]. Доведем эти рассуждения до конечного вывода – в общественно-хозяйственном пространстве России происходит сужение зоны жизни, образуется новая форма дефицита – дефицит жизненного пространства, что не нуждается в комментариях.

Во всех формах потерянного пространства рвутся и исчезают хозяйственные и социальные связи, сводится к нулю то, что называют организационным капиталом современной экономики [10]. Выделим основные проявления разрушения организационного капитала в пространстве современной России:

– разрывы кооперационных связей между отдельными предприятиями различных регионов в условиях рыночных преобразований;

– дез-интеграция форм интеграционного взаимодействия, которые стали складываться в конце советского периода развития (региональные АПК, территориально-промышленные комплексы, научно-промышленные объединения различных профилей и др.);

– исчезновение коллективного организационного капитала, обеспечивавшего продуктивное взаимодействие групп людей в рамках предприятий; вероятно, здесь лежат корни того дефицита доверия, который угнетает экономику современной России [5, 8].

В экономической жизни находит подтверждение известный принцип – природа не терпит пустоты. Если мы освобождаем пространство от индустриального базиса, организационного капитала, квалифицированных людей, конкурентоспособных продуктов, малых городов и деревень, а также от дееспособных регионов, то оно заполняется какими-то альтернативными формами социально-экономических отношений. В условиях бурного развития виртуальных экономических отношений преданное запустению общественно-хозяйственное пространство современной России заполняется особыми объектами товарного мира – s-товарами (от латинского simulare – симулировать, подменять действительное положение дел некоторой видимостью).

Если из пространства уходит реальная хозяйственная жизнь, то людям остается только изображать ее, то есть, ставить масштабный спектакль о том, как якобы продолжается активная жизнь там, где ее больше нет. S-товары в данном отношении обеспечивают оформление сцены, костюмы и настроение исполнителей, которые набираются прямо из зрительного зала. Благодаря постановке, s-товары распространяются по всем территориям опустевшего пространства, создают впечатление наполненной жизни [11]. Но видимость жизни остается всего лишь видимостью, а участники спектакля не обретают потерянное ими пространство своей материальной жизни.

Как вернуть России, ее регионам, городам и сельским поселениям потерянное пространство? Осуществить прорыв к экономике знаний? Но на что опереться, совершая такой прорыв? В развитых странах современного мира переход к экономике знаний осуществляют, исходя из тех ее материальных предпосылок, которые созрели внутри системы хозяйства, опирающейся на индустриальный базис. В России таких предпосылок нет, поскольку индустриальный базис практически полностью разрушен; супермаркеты, рестораны, игровые клубы и фитнесс– центры его не заменят. Вероятность прорывного перехода к экономике знаний в стране «потерянного пространства» стремится к нулю.

Выход один – воссоздать потерянный индустриальный базис, причем в его новом качестве, наполнив общественно-хозяйственное пространство России высокими технологиями, элементами человеческого капитала, принципиально новыми механизмами хозяйствования и институтами развития. Для экономических систем, потерявших свое индустриальное ядро (а Россия в данном отношении не одинока в современном мире), востребован процесс нео-индустриализации, то есть, становление и интенсивное развитие качественно нового индустриального базиса, опирающегося на ресурсную базу, сохранившийся человеческий фак- тор, общую и специальную инфраструктуру, экономическую культуру промышленной деятельности. Другого способа обретения потерянного пространства и, соответственно, другого пути в экономику знаний нет.

Речь идет не о повторении однажды пройденной индустриализации, тридцатые годы ХХ века навсегда остались в истории, как и многое другое из советского этапа развития. Перед Россией стоит задача «новой индустриализации», инвестиционные ресурсы для которой обозначены, собраны в национальных резервах, но пока что отчуждены от потребностей развития страны. Для того, чтобы эти ресурсы нашли продуктивное применение, необходимы многие условия, в том числе, политическая воля субъектов власти, изменение стратегического вектора движения национальной экономики и адекватное отражение феномена потерянного пространства в общественном сознании.