Познавательные и философские основания формирования парадигмы институциональной поведенческой экономической теории

По мнению многих отечественных и зарубежных учёных сегодня в экономической теории наметился переход от экономики как крайне сложной «простой системы» к рассмотрению экономики как крайне сложной «сложной системы» [см., в частности, 7-8, 20, 24, 32, 34].

Очевидно, что простые системы, сколь бы сложными они ни были, могут быть сведены к набору уравнений небольшой размерности, что позволяет их аналитически моделировать. Сложные же системы не обладают таким свойством и должны моделироваться иначе – с помощью имитационных экспериментов или анализа репликаторной динамики [см., например, 3-4, 6-8, 16-17, 22, 27, 33, 45-46, 47-48].

Простые и сложные системы имеют различные микрооснования. Первые можно изучать, исходя только из их микрооснований. Сложные же системы обладают эмерджентными свойствами, и, чтобы понять их, недостаточно простого анализа элементов. У них, тем не менее, существуют микрооснования, но микрооснования сложных систем зависят от контекста, должны изучаться лишь в соотношении с существующей системой. Такие сложные системы возникают и развиваются от одной стадии к другой, причем новые стадии зависят от пройденного пути. На процесс оптимизации в сложных системах оказывают влияние не только их цели и задачи, а также знания и представления их «разработчиков», но и история и институты. Это означает, что ключевую роль в понимании и изменении сложных систем играет точное и глубокое понимание институциональных основ системы, в частности, институциональная структура [развитие этих идей предложено в работе 38 и 43].

С другой стороны, возросшее значение позитивного институционального подхода к исследованию процессов индивидуального принятия решений в ситуациях риска и неопределенности, которое наблюдается в области экономической теории на протяжении последних десятилетий, приводит к необходимости поиска новых теоретических оснований и поиска новых направлений рзвития экономической теории, в т.ч. и на основе их взаимодействия. Выделение и обоснование этих направлений не означает полный отказ от всего того позитивного, что было накоплено и что «работает» сегодня, и, по-видимому, скорее, означает смещение акцентов, выделение новых аспектов, областей исследования и специфических процессов и зависимостей в исследовательской работе с разработки формализованных (иногда схематичных) моделей поведения индивида (или групп) на более «жизненные», более реалистичные представления в различных ситуациях их выбора, в т.ч. на процесс их экспериментальной и эмпирической проверки, выяснения степени согласованности традиционной теории и полученных из нее следствий с фактами реальной действительности.

В этом плане характерен опыт использования эвристического подхода как аксиоматического основания теоретических исследований в области экономики. По словам П. Фишберна, одного из признанных в мире специалистов по теории принятия решений, «…двадцатое столетие в теории решений останется известным как период аксиоматизации» [39, p. 29]. До недавних разработок в области нелинейной динамики, теории хаоса, теории сложности и синергетики, которые позволяют исследователям получать выводы относительно сложных систем без их аналитического моделирования, каждому, кто понимал сложную природу экономики (например, Р. Коузу, Д. Норту или О. Уильямсону) [см. 9, 19, 26], приходилось применять эвристический подход. Такой подход был несовместим с существующим внутри экономической науки видением того, чем должна заниматься наука. Альтернативой в рамках экономического мейнстрима являлась теория общего равновесия, развивавшаяся в работах Ж. Дебре [см. 2]. В то время использование эвристики для создания образа сложной экономики было оправдано, поскольку даже наиболее продвинутые технические средства тогда были еще очень просты, чтобы получать значимые результаты при исследовании сложной экономической системы.

В указанном контексте цель аксиоматического подхода — получить максимум выводов из небольшого числа предпосылок. В рамках аксиоматического подхода теория строится исходя из немногих ключевых положений, а потом из неё дедуцируются выводы для экономической политики. И только затем эти выводы проверяются эмпирически.

Аксиоматический подход требует осторожности при выборе предпосылок. Поскольку между предпосылками и эмпирическими наблюдениями, а также политическими рекомендациями существует крайне сложная взаимосвязь, даже небольшое изменение ключевых предположений радикально изменит вытекающие из них следствия. Таким образом, от однажды принятых предпосылок практически невозможно отказаться.

Первый шаг в сторону от аксиоматического подхода совершается у нас на глазах: его основные положения становятся более гибкими, и признается, что из базовых посылок могут дедуктивно выводиться различные следствия. Когда аксиоматические основы экономики будут окончательно отброшены, экономисты переключатся с чистой математики на прикладную: математика перестанет служить основой теории, а станет лишь инструментом, который помогает выдвигать гипотезы и определять экономическую политику. И сегодня этот процесс происходит особенно интенсивно. Более того, на этом фоне возникает всё больше и больше междисциплинарных направлений исследования, в т.ч. психоэкономика, нейроэкономика, социоэкономика, биоэкономика, сервисная экономика и многие другие. Прикладной математический подход, по сути своей, есть не что иное, как эмпирический подход, при котором наше мышление руководствуется интуицией. Математика и статистика используются только как «надстройка» над интеллектом, облегчающая аналитическую работу. Этот анализ не служит построению дедуктивных оснований экономики, но является необходимым элементом при обосновании выводов и извлечении информации из данных.

Отсюда вполне логичное (но далеко не новое) предположение о возможности совместного использования хотя бы двух (или более) подходов к решению задач более точного отражения экономических процессов и построения базовых положений экономической теории. В этом смысле речь идёт, прежде всего, о противоречиях использования их основных аксиом (постулатов, принципов) как основы развития новой теории, возможно, претендующей в таком случае и на роль новой экономической парадигмы. Однако важнейший вопрос, который возникает при этом – это вопрос о действительной движущей силе этих противоречий и того, как они действительно могут быть разрешены в рамках «единства многообразия» различных подходов.

На наш взгляд, рассматривая вопрос о действительности как о действительности противоречивой , разносторонней, разнокачественной и разноопределяемой, нельзя не упомянуть характерный подход, скорее, даже позицию, точку отсчёта, основание, которое может быть положено в этом случае при анализе заявленной проблемы. Речь в данном случае, на наш взгляд, идёт о проблеме антиномий как движущей силе практически всех кантовских рассуждений, а, следовательно, может быть применена и к теоретическим рассуждениям об основаниях, принципах и путях развития экономической науки. Мысль И. Канта об антиномичности, под которой он понимал не просто противоречие, а естественный продукт разума, внутреннее устройство нашего познания, или, как он говорил, «естественную антитетику разума» [см. 5, с. 469], по-существу, является, как нам кажется, основанием фундаментально принимаемым элементом незнаемого. В связи с этим, И. Кант писал, что «… антитетика занимается вовсе не односторонними утверждениями, а рассматривает общие знания разума (здесь и далее выделено и подчёркнуто нами. – А.Ф. и В.К. ) только с точки зрения противоречия . Трансцендентальная антитетика есть исследование антиномии чистого разума, её причин и результатов… Поэтому трансцендентальный разум не допускает никакого иного критерия , кроме попытки объединения своих утверждений друг с другом , и, стало быть, прежде всего попытки свободного и беспрепятственного состязания их между собой » [5, с. 469, 473].

В свою очередь, существование особого рода анализа оснований явлений (которые мы не пытаемся разложить далее; и для И. Канта таким далее неразложимым основанием является свобода, или феномен свободы, как конечное или окончательное, далее неразложимое, основание), которые именно фактом своего разложения в анализе этих оснований уничтожают те явления, которые мы хотели объяснить и к которым хотели прийти, идя от этих оснований, является условием того, что мы можем понять частные, или отдельные, явления. Таким образом, мы снова оказываемся в кантовской теме «теперь, когда уже есть», только здесь она дополняется физическими принципами дополнительности и соответствия. И. Кант был одним из первых, кто (вслед за Р. Декартом) сделал важнейший для науки вывод о её относительности, раскрыв философский смысл физического принципа относительности применительно к науке как таковой. Как считал И. Кант, всё, о чём мы говорим, всякие качества и свойства, которые мы приписываем предметам, должно быть разложимо в отношениях, полностью задаваться отношениями вещей, и не может иметь никакого абсолютного смысла – некоего внутреннего свойства, некоторого качества, далее неразложимого так, что само по себе оно было бы присуще всем предметам. Поэтому и построение научной картины мира есть разложение их в отношениях и на отношения, и анализ именно этих отношений.

И. Кант, как следует из основных его работ, каждый раз показывает, что антиномия складывается, и ошибка случается в силу того, что в самом нашем познании, в идеях, в их связи с опытом всегда есть что-то избыточное , много большее, чем эмпирическое содержание. Поэтому мы часто путаем субъективные условия с объективными, чтобы получить антиномию, и результатом этой ошибки является действительное или мнимое противоречие : когда выведено – не противоречит, т.е. нет логического противоречия, но вывести нельзя. Похожим, по-видимому, является и механизм смены («снятия», уточнения, нового представления, «перестройки» и т.п.) старой теории и формирования новой научной парадигмы. Одно из центральных мест при этом, на наш взгляд, отводится новому представлению понятия (анализу, исследованию, отображению и т.п.) «истина», или, вернее, последовательности и процессу развития (по-)знания в постижении истины , как отражению сущности предмета (вещи) или явления.

Как известно, выражение сущности вещи как её самости есть момент её познания, момент истины. Этот тезис вытекает из изменчивости (проявляющейся в выражениях) действительности, которая каждый раз являет собой разные в своём представлении, но единые в своей двоякой сущности вещи, отражаемые человеком при её познании. При этом под моментом понимается не только нечто застывшее, сфотографированное, выхваченное из процесса движения вещи (и понятия), а следовательно, неполное, частичное, одностороннее, субъективное и т.п. отражение сущности, но и тождественность оказываемого моментом воздействия, элемента отражения (при всех прочих различиях с реальностью, действительностью, который он выражает и отражает) с выражаемой им сущностью, момент, которой «схвачен» и «снят». При этом снятие (Aufheben) понимается нами не только как сохранение, удержание нечто существенного, сущего, определённой самости, но и как прекращение, условный предел рассмотрения, анализа, изучения, нечто рефлектированное, или, иначе, диалектическое отрицание сохранённого сущего, вступившего в единство со своей противоположностью (но не его уничтожения). Отсюда, собственно, и два момента, разделить которые нельзя, так как они являются и условием (готовым) и результатом (следствием): логическое в своей абстрактной форме, в которую его выделяет анализ (и которое, очевидно, имеется лишь в познании), т.е. положенное, и нечто иное, нечто в-себе-сущее. Следовательно, познание моментов действительности, в момент, когда (и их выражений, как существенных отношений причинности, как неразделимых по звеньям ряда обоснований дискретного смысла) может лишь более или менее полно, с той или иной степенью точности, глубины, существенности выявляемых отношений, получаемых знаний о «самости» вещи (процесса, предмета) отражать её и использовать это в практике. Поэтому, действительно, познание представляет собой «… не простое, не непосредственное не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc., каковые понятия, законы, etc. (мышление, наука = «логическая идея») и охватывают условно, приблизительно универсальную закономерность вечно движущейся и развивающейся природы… Человек не может охватить = отразить = отобразить природы всей, полностью, её “непосредственной цельности”, он может лишь вечно приближаться к этому, создавая абстракции, понятия, законы, научную картину мира и т.д. и т.п.» [14, с. 164]. Но раз познание «… не может охватить = отразить = отобразить природы всей, полностью, её “непосредственной цельности”…», а только «… может лишь вечно приближаться к этому…», то получается, что прав И. Кант с его «приближением» к вещи-в-себе, которая для нас, по-видимому, является всё-таки непознаваемой.

И. Кант в своих рассуждениях использует очень интересный термин: неопределённое сознание (как ядро трансцендентального сознания или трансцендентального «Я»), понимая под ним то же самое, что и вещь-в-себе. Оно не зависит от нашего категориального сознания, в котором мир уже выразился (явившись до этого, так что теперь о нём можно что-то осмысленно утверждать), и получил тем самым меру – меру измерения человеческого познания [см. 5, с. 84-85, 120]. Однако, внутри его всегда сохраняется то, что получает определённость лишь если случились такие акты пространственно-временного созерцания, какие уже случились, и случилось то, что оказалось или стало возможным в силу аксиомы согласования. Эта же аксиома означает древнее «hic et nunc» – «здесь и сейчас» («здесь и теперь»). Это – аксиома настоящего: то есть и прошлое, и будущее – из настоящего, или: прошлого уже нет, а будущее может не наступит, т.е. его ещё нет. Эта мысль, думается, гораздо глубже, и её содержание можно было бы изложить так: каждый раз, т.е. всё время, снова и снова нам приходится делать всё заново, независимо от того, свершился ли мир до этого момента, проявилось ли в нём действие законов, упорядочивающих мир, - всё это неважно с точки зрения прошедшего времени, так как «здесь и сейчас» мы должны производить из себя: и мир, и себя в мире. Иными словами, – мы должны и мы действуем сейчас – «hic et nunc». Это «каждый раз» не что иное, как «второе рождение» в «Антропологии» И. Канта, феноменальный Umschlag – поворот, или переворот мышления, в котором всё отсчитывается и выводится от и из настоящего. А настоящее у него понимается как миг, как момент, как всегда подвижное состояние, а не как последовательность, располагаемая эмпирически. И тут И. Кант вводит новое понимание трансцендентального – как формы актуальности, или актуализации всего, в т.ч. и этого невидимого: трансцендентальное – это форма актуальности невидимого, форма его актуализации [см. 5, с. 150-151, 167-169, 527-529]. Причём в этой актуализации, в этом «здесь и сейчас» это всякий раз смещающаяся точка – и не имеет значения, что было до или перед этим, или что будет после, потом. Эта смещающаяся точка, по Канту, – есть разум, а его движение, как настоящее, как миг, как момент подвижного состояния совершает, воспроизводит то, что И. Кант называет Selbsterhaltung der Vernunft – самоподдержанием разума, или воспроизводством упорядоченного объекта, упорядоченного состояния, имеющего условия, не совпадающие с его мыслительным содержанием. К этому воспроизводству на втором шаге и применяется термин «истина», согласованный (как это было и в древнем античном мышлении – ср. Аристотель, Платон, Сократ) с терминами «красота» и «благо», выливающимися в «гармонию» древних греков.

Таким «самоподдержанием разума», направленного на выявление истины, может, по нашему мнению, стать особая форма актуализации двух течений экономической теории, двух весьма мощных и показавших уже свою состоятельность теоретических мэйнстримов – институциализма и поведенческой экономической теории (ПТЭ) [см., например, 7-8, 18, 35-37, 44]. Сформированное на их основе и предлагаемое для разработки новое направление в экономической теории – институциональная поведенческая экономическая теория (ИПЭТ) – это, как нам представляется, специфический и мощный теоретико-методический и практический инструмент, который должен вобрать в себя достижения как общенаучных, так и специальных дисциплин, или, иначе говоря, система использования институциональных принципов, методов и инструментов в сфере экономического поведения хозяйствующих субъектов при принятии ими решений (выбора) в условиях риска. Следовательно, ИПЭТ может быть представлена и как единство системы экономических взглядов, психологических подходов, принципов и методов, направленных на решение теоретических и практических вопросов экономического развития хозяйствующего субъекта, и как теоретическая модель определённой системы знаний. В первом случае речь идёт о возможных инструментах и моделях познания и управления, и, прежде всего, об учении о методе и о методах (всеобщих, общенаучных и конкретно-научных), а во втором – о содержании (элементах и характеристиках) и уровнях формирования специального (конкретного) знания.

В свою очередь, и система методов, и содержание знания, а также принципы, функции, средства и методы познания являются элементами структуры концепции, или собственно теории ИПЭТ, которая сама представляет собой синтетическое знание, имеющее междисциплинарную природу, и, очевидно, нуждается в соответствующей разработке.

Как и всякая система научных методов, система методов ИПЭТ должна отвечать следующим общим критериям оценки методов, в т.ч. безопасности; научности и объективности; простоты, надёжности и воспроизводимости; эффективности; экономичности и рациональности; возможности использования и др.

Очевидно также, что, если речь идёт о системе критериев оценки методов, то система методов ИПЭТ должна удовлетворять представленным выше критериям одновременно и в полном объёме. Это требование является необходимым условием, так как критерии оценки методов являются продолжением и конкретным воплощением критериев научности любого теоретического знания. К последним, в частности, относят:

• 1)    истинность знания, т.е. соответствие его познаваемому предмету – всякое знание должно быть предметным знанием, так как не может быть знания «ни о чём». Гносеологическое различие понятий «истина» и «знание» заключается в данном случае в том, что понятие «истина» подразумевает соответствие знания действительности, достоверность его содержания безотносительно к познающему субъекту и существование от него независимо именно в силу своей объективности. В отличие от него понятие «знание» выражает форму признания истины, предполагающую наличие тех или иных оснований, в зависимости от достаточности которых имеются различные формы признания истины: либо мнение, либо вера, либо догадка, либо практически-обыденное (донаучное) знание, либо научное знание.

Для научного знания отличительным признаком является то, что им не просто сообщается об истинности того или иного содержания, но и приводятся основания (например, результаты эксперимента, доказательства, логический вывод и т.п.), по которым это содержание истинно. Поэтому в качестве признака, характеризующего истинность научного знания, обязательно указывают на требование (принцип) его достаточной обоснованности (в отличие, скажем, от недостаточной обоснованности истинности других модификаций знаний). Поэтому фундаментом всякой научной концепции, а следовательно, и всякой науки является принцип (закон) достаточного основания: всякая истинная мысль должна быть обоснована другими, истинность которых доказана. Как отмечал в связи с этим Г. Гегель (вслед за Г. Лейбницем): «Основание, подобно другим рефлективным определениям, было выражено в положении; всё имеет своё достаточное основание. – Смысл этого положения только в следующем: всё что есть, необходимо рассматривать не как сущее непосредственное, а как положенное; нельзя ограничиваться непосредственным наличным бытием или определённостью вообще, а следует возвращаться от этого наличного бытия к его основанию,… то, для чего основание было бы недостаточным, не имело бы никакого основания, а между тем ведь всё должно иметь своё основание» [1, с. 490-491];

• 2)    системность знания, которая характеризует различные формы знания и связана с его организованностью как особенной, присущей ей отличительной чертой. Системная организованность знания составляет основу истинности его содержания, так как предполагает его строгую индуктивно-дедуктивную структуру, базирующейся на основе имеющихся опытных данных, рассудочных знаний, способности суждения, принципов и умозаключений [см. 5, с. 394-399];

• 3)    интерсубъективность знания, т.е. общезначимость, общеобязательность, всеобщность истинности научного знания (в отличие от различных модификаций истинного знания). В этом смысле истины научного знания универсальны, безличны и принадлежат к формам знания, основанным на признании истины по объективно достаточным основаниям. Критерий интерсубъективности реализуется в требовании объективности и воспроизводимости научного знания, т.е. предполагает одинаковость результатов, получаемых каждым исследователем при изучении одного и того же объекта в одних и тех же условиях. С другой стороны, если полученное знание не является инвариантным для всякого познающего субъекта, то оно не может претендовать на научность, так как оно не обладает в этом случае объективностью и воспроизводимостью;

• 4)    полнота теории относительно некоторой предметной области. Это требование предполагает, что теория должна охватывать все явления и процессы из данной предметной области. При этом может быть использован (и чаще всего используется) классификационный, или типологический подход, который позволяет рассмотреть все существенные стороны и аспекты рассматриваемого объекта (явления, процесса) по выделенным основаниям классификации и исследовать все последующие уровни разделения единого целого на классы, подклассы, группы, уровни и т.д.;

• 5)    относительная непротиворечивость знания (теории), означающая, что все факты, идеи, принципы, модели, условия, постулаты, аксиомы и другие структурные элементы данной концепции (теории)

логически не должны противоречить друг другу. Правда, после работ К. Гёделя стало ясно, что любая достаточно сложная теоретическая формальная система будет, с одной стороны, неполна (отсюда – утверждение о принципиальной невозможности полной формализации научного знания), а с другой – её непротиворечивость не может быть полностью доказана в рамках данной системы (т.е. ни доказана, ни опровергнута) [см. 27; 29, с. 510];

• 6)    использование для представления научного знания той или иной формы его организации – факта (результата, события), положения, гипотезы («предположительное знание»), понятия (его содержания, объёма, правила деления понятия, логические формы понятия и т.д.), категорий, проблемы (как «знания о незнании»), принципов, идеи, законов, парадигмы (как опыта и «образца» и как концепции, модели постановки проблем), теории, метатеории и т.д. [см., например, 10; 12-13; 21, с. 440-458, 489-491; 25, с. 270-283; 28, с. 122-123, 142-143, 166-201, 230-236; 29; 31; 40-42].

Помимо критериев научности теоретического знания можно выделить и общие для любой отрасли научного знания признаки научности концепции. К ним, в частности, можно отнести:

• 1)    чётко обособленная (но не «закрытая») совокупность объектов знания и их видов;

• 2)    наличие предмета знания как совокупности отношений, взаимодействия и изменения;

• 3)    содержание и проблемы предмета знания;

• 4)    критерии истинности знания;

• 5)    методы, инструменты и средства изучения, направленные на решение проблем по принятым критериям и ориентированные на предмет и объект знания;

• 6)    исходный эмпирический и теоретический базис;

• 7)    специальные теоретические знания как дедуктивная система, концепции, гипотезы, принципы, требования, условия и т. д. (не эмпирической природы);

• 8)    профессиональная концептуализация, т. е. существование определённых значений категорий, терминов, понятий и смыслов для решения задач в системе профессиональной исследовательской деятельности;

• 9)    взаимосвязь и непротиворечивость с другими отраслями и сферами научного теоретического и эмпирического знания; возможность использования их методов, инструментов и приёмов;

• 10)    «фальсифицируемость» (проверяемость) концепции.

Конечно, указанные признаки различаются между собой по своему гносеологическому и методологическому уровню, степени использования всеобщих, общенаучных и конкретно-научных методов, степени формализации, интенсивности использования методов логического познания и т.д. С одной стороны, это так называемые «сильные» науки, представляющий своеобразный «гносеологический идеал» – математика, физика, химия и некоторые др., теории которых строятся на строго дедуктивной основе. С другой стороны, – «слабые» в гносеологическом плане науки, в частности, гуманитарные и общественные (в т.ч. – экономические) – в силу чрезвычайной сложности их объектов, слабой предсказуемости и высокой стохастичности явлений и процессов, высокой зависимости от «субъективного фактора», многообразия проявлений и не всегда явной связи политических, экономических, социальных, демографических и пр. интересов отдельных лиц и больших групп людей, государств и их институциональных структур и т.д.

Представленный нами перечень признаков, характеризующих научность концепции, можно назвать «слабой» или «широкой» версией науки. Однако это не значит ничего иного, кроме того, что в данном случае только фиксируется существующая ситуация, в которой ряд отраслей научного знания не выдерживает требований «сильной», или «узкой» версии, т.е. «гносеологического идеала» науки, сложившегося в определённых экономических и исторических условиях и фиксирующего известный уровень её теоретического развития [см., например, 15, с. 29]. Более того, в «Критике чистого разума» И. Кант высказался ещё определённее: «… науки, так как они сочиняются с точки зрения некоторого общего интереса, следует объяснять и определять не соответственно описанию, даваемому их основателем, а соответственно идее (выделено нами. – А.Ф. и В.К. ), которая ввиду естественного единства составленных им частей оказывается основанной в самом разуме… Под разумом же я понимаю здесь всю высшую познавательную способность и, следовательно, противопоставляю рациональное эмпирическому» [5, с. 818-819]. Вслед за ним Г. Гегель, анализируя взаимоотношения логики и наук о природе и духе, содержания и формы, отметил, что «Сама логика есть, конечно, формальная наука, но наука об абсолютной форме , которая есть внутри себя целокупность и содержит чистую идею самой истины … Вот почему это формальное должно внутри себя быть гораздо богаче определениями и содержанием, а также должно обладать бесконечно большей силой над конкретным, чем это обычно признаётся» [1, с. 665, 667].

В этой связи, необходимо, на наш взгляд, отметить, что если рассматривать научные дисциплины, входящие в группу т.н. «слабой» версии науки, с точки зрения исторической перспективы, с учётом тенденций их развития и усиления межнаучной интеграции, то они, хотя и неравномерно, но всё-таки движутся в сторону её «гносеологического идеала». Особенно заметными в этой связи являются последние успехи экономических наук, социологии, истории, а также прикладных направлений маркетинга, менеджмента и организации управления и др.