Правопорядок в ситуации постмодерна

Постмодерн как состояние культуры постиндустриального, информационного общества проблематизирует классические представления об устройстве мира и в первую очередь понятие социального порядка, важнейшим аспектом которого выступает правопорядок. Как полагает З. Бауман, «сущность “социального порядка” заключена в перераспределении, в дифференцированном размещении ресурсов и стратегии трансцендентности, произведенных культурой, а задача всех социальных порядков состоит в регулировании доступности этих ресурсов и в превращении ее в главный фактор стратификации и важнейшую меру социально обусловленного неравенства» [1: 6]. Однако такой подход к пониманию социального порядка содер- жит ряд проблем, главная из которых заключается в том, что его невозможно содержательно, а тем более универсально измерить. Это связано с тем, что любое социальное явление или процесс принципиально амбивалентны, а их описание, объяснение и оценка зависят от позиции наблюдателя. Поэтому справедливо утверждение З. Баумана, что «предлагаемые и находящиеся в обороте жизненные смыслы не могут быть рассортированы на “верные” или “ошибочные”, истинные или мошеннические. /…/ Это, однако, не означает что все предлагаемые жизненные смыслы равноценны; из того, что ни один из них не попадает точно в цель, не следует, что все отклоняются от нее одинаково далеко. Каждая культура живет изобретением и передачей из поколения в поколение смыслов

Как цитировать статью: Честнов И.Л. Правопорядок в ситуации постмодерна // Вестник Академии права и управления. 2017. № 3(48). с. 16–21

жизни, и всякий порядок держится на манипулировании стремлением к трансцендентности…» [1: 4,5].

Постмодернизм применительно к проблематике социального порядка акцентирует внимание на два противоположных момента: с одной стороны, сегодня происходит расширение автономии человека, и одновременно, с другой стороны, резко возрастает контроль над свободой. «Зияющая пропасть между правом на самоутверждение и способностью контролировать социальные условия, делающие такое самоутверждение осуществимым или нереальным, является, судя всему, основным противоречием ”второй модернити”» [1: 64]. Соотношение личной свободы и общественной безопасностью – важнейшая проблема, поднимаемая постмодеризмом. С прискорбием следует констатировать, что сегодня намечается перекос в сторону безопасности, вытекающий из принципа неопределенности как содержательной характеристики социального бытия, из неуверенности в своем положении, непредсказуемости будущего и неопределенности настоящего. З. Бауман прозорливо замечает, что власть использует угрозы общественной безопасности и социальному порядку в целях укрепления собственного господства. «Ощущение риска оказывается новой, более надежной гарантией подчинения» [1: 15], поскольку риск – это конструкция, которой легко можно манипулировать. «Ненадежность, будучи отчасти результатом осознанной политики, – со ссылкой на П. Бурдье констатирует З. Бауман, – разрабатываемой наднациональным и все более экстерриториальным капиталом и с кривой ухмылкой претворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора, ненадежность, будучи отчасти следствием новой логики претензии на власть и [новых методов] самозащиты, – такая ненадежность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля» [1: 46].

С приходом постмодерна происходит отказ от референтности как общезначимости авторитетов в масштабах социума. Одновременно наблюдается фрагментаризиризация традиций и обычаев, что дает основание задать вопрос: а сохраняется ли сегодня единая общесоциальная культура в масштабах общества? Или следует вести речь не более чем о субкультурах применительно к локальным сообществам? Важность этого вопроса в том, что единство культуры как раз и выступает основанием социального – и правового – порядка. Не ставя перед собой непосильной задачи ответить на этот фундаментальный для социальной науки вопрос, полагаю, что позволительно констатировать: на наших глазах происходит локализация и фрагментаризация социальной идентичности, которая становится все более мозаич- ной и размытой. А поэтому размывается, фрагментируется по субкультурам и социальный порядок. Этому же способствует отсутствие единых правовых ценностей, принципов права (точнее – их содержательных характеристик), плюрализм или множественность нормативных систем.

Все вышесказанное линий раз свидетельствует о том, что постмодерн проблематизирует общественный порядок и его важнейший аспект – правопорядок. Общественный порядок, правопорядок – как и общество в целом – с позиций методологии, господствующей в постмодернизме, не есть статичная «вещь» или некая объективная данность, а процесс воспроизведения того, что считает «порядком» власть. Одновременно это социальное представление, формируемое властью и реализуемое практиками населения. При этом критерием «нормальности» порядка(его «порядковости») выступает система ценностей, к которым апеллируют при его нарушаемо-сти, Это связано с тем, что когда порядок не пробле-матизируется – он не рефлексируется и воспринимается как данность, естественный ход вещей [2]. Поэтому «нарушаемость» порядка задает его «позитивные» характеристики «методом от противного».

Правопорядок с точки зрения постмодернизма выступает практиками, в которых воспроизводится правовая система социума. Как процессуальный аспект правовой системы, правопорядок включает людей – носителей статусов субъектов права, их взаимодействия и знаковую (ментальную) систему правовых типизаций. Правовые типизации можно рассматривать как социальные правовые представления, выражающие юридические значения, принятые в данном сообществе, конкретизированные до уровня социальной ситуации, носящие процессуальный характер поведенческого стереотипа1. Правовые типизации выступают содержанием юридических фреймов (или скриптов) и «упорядочивают действия и значения, посредством которых в процессе ‘’исполнения’’ повседневной рутины поддерживается чувство онтологической безопасности. Фреймы представляют собой группы правил, которые помогают создавать и регулировать деятельность, относя ее к тому или иному типу и определяя в качестве объекта установленного диапазона санкций. /…/ Формирование особой рамочной структуры, состоящей из и ограниченной взаимодействиями, ‘’придает смысл’’ действиям, в которые вовлечены участники, с точки зрения их самих и окружающих индивидов. Сюда входит не только ‘’буквальное’’ понимание событий, но и критерии, на основании которых индивид может осознать, что происходящее носит характер комичности, игры, театрального представления и т. п.» [4: 145].

Правовые фреймы представляют собой схемы или модели типичных юридически значимых ситуаций, а правовые скрипты – модели поведения в этих ситуациях. Юридическая повседневность как правоприменителей, так и обывателей наполнена такого рода правовыми фреймами и скриптами. В процессе правовой социализации у любого человека возникают типизированные схемы того, как вести себя с полицейским, водителем или пешеходом, начальником, в магазине, как составлять юридические документы и т.п. При этом предполагается имплицитный (чаще всего) или эксплицитный диалог – соотнесение собственной интенции и экспектации с поведением «нормального» актора – носителя статуса субъекта права. В практической жизнедеятельности типизация наполняется процессуальным знанием как вести себя в типичной ситуации. Одновременно на это процессуальное практическое знание накладывается конкретный интерес данного участника – актора ситуации. Выбор варианта поведения, таким образом, включает соотнесение практического процессуального знания2 о типичности ситуации, с ожиданиями поведения контрсубъекта и с собственными интересами, трансформированными в мотивацию.

В этой связи возникает проблема определения интересов актора социальных правовых интеракций, образующих содержание правопорядка и проблема согласия (легитимности) как показатель «нормальности» правопорядка в социуме. Интересы акторов правопорядка не так легко выявить по нескольким соображениям. В этой связи следует согласиться с позицией С. Люкса, который утверждает, что понятие «интереса» является непреодолимо оценочным понятием. Это связано с тем, что «различные представления о том, что же такое интересы, ассоциируются с различными моральными и политическими позициями» [5: 58]. Интересы, с его точки зрения, можно попытаться определить как то, что люди считают самым важным в своей жизни; можно – как субъективные предпочтения людей; можнотакже представить их как «необходимые условия человеческого благосостояния»; а можно – как то, что «конститутивно для благополучия, то есть, содержание достойной жизни» [5: 118-121]. Но более важно, пожалуй, другое. Для того, чтобы интересы стали основанием действий человека, вошли в мотивацию и тем самым обеспечили воспроизводство общественного порядка (и правопорядка), они должны быть подвергнуты рефлексии. Другими словами, они должны быть осмыслены акторами как такие, которые соотносимы с действиями других акторов социальных интеракций и системой социальных (правовых) норм, образующих содержание социального порядка (правопорядка). Но, нельзя не заметить, что люди крайне редко рефлексируют свои поступки, а действуют в основном на основе интериоризированных в процессе социализации типизаций социальных ситуаций, о которых речь шла выше. Кроме того, как показал П. Бурдье и представители его школы, у подавляющего большинства людей сегодня отсутствует общественное мнение как четко выраженные представления о должном и правильном и средствах его (должного и правильного) достижения, а не мечтания о том, что хорошо быть богатым и здоровым. Это особо характерно для сложных, неоднозначных ситуаций, в которых наиболее наглядно проявляется принцип социальной неопределенности или риска. Оно – общественное мнение – не есть нечто устойчиво данное, а формируется и навязывается властью включая, прежде всего, власть СМИ, референтные группы3. Символическое господство власти проявляется, по мнению выдающегося французского социолога, в формировании «габитуса» – диспозиций, реализация которых порождает «практический разум» и упорядочивают представления актора о мире на уровне более низком, чем сознание. Не случайно Ж. Делез в свое время заметил: «…почему же происходит так, что люди, у которых вроде бы нет своего интереса, тесно смыкаются властью, выклянчивают себе долю участия в ней? Быть может, это происходит потому, что в терминах инвестиции – столь же экономических, сколь и относящихся к языку бессознательного, корыстный интерес отнюдь не окажется определяющим словом, потому что есть инвестиции желания, объясняющие, почему мы при необходимости можем желать не против своего корыстного интереса, – поскольку интерес всегда следует туда и находится там, куда его помещает желание, – но желать каким-то более глубинным и рассеянным образом, чем то диктует интерес» [6: 77].

Еще проблематичнее определить легитимность или согласие подвластных на то или иное конкретное содержание общественного порядка, без чего он – социальный порядок – не мыслим. Дело в том, что предположение о рациональности легитимации как процедуры легализации общественного порядка, якобы приходящей на смену традиционной легитимации как суггестии (внушения), на чем настаивал М. Вебер, оказалось завышенным ожиданием. И даже гораздо более утонченные концепции аутопойезиса Н. Лумана или делиберативной (коммуникативной, процедурной) легитимации Ю. Хабермаса сегодня не выдерживают. «Идея, будто может существовать состояние коммуникации, – писал М. Фуко, – которая будет такова, что игры истины смогут циркулировать в ней без препятствий, без давления и последствий принуждения, на мой взгляд, принадлежит к порядку утопии» [6: 266]. Современная государственная рациональность, как полагал М. Фуко, коренится в теории «государственного интереса», состоящего в самосохранении самого себя, и концепции «полиции как тотальном управлении всей жизнедеятельностью человека». Поэтому «современным школам рациональности вряд ли нравятся попытки написать их историю, что, безусловно, свидетельствует о многом» [6: 303, 315].

В эпоху постмодерна становится проблемой не только рациональность выбора как основание согласия в обществе, но и сам критерий свободы такого выбора. Поэтому сомнительна рациональность самого выбора, поскольку обстоятельства, ему предшествующие, и последствия (результат) зависят от такого количества самых разнообразных факторов, которые не поддаются количественному расчету. В этой связи можно согласиться с точкой зрения К. Хейворд, которая пишет, что области действия необходимо ограничены процессами аккультурации или формирования идентичности, поэтому невозможно различение свободного действия и действия, которое определяется воздействием других [7: 30].

Другой проблемой, которую поднимает постмодернизм, является легитимность правопорядка. Сложность экспликации легитимности правопорядка состоит в том, что общественные интересы, призванные обеспечить признание правопорядка населением, если даже таковые существуют как четко выраженные предпочтения, всегда ситуативны, изменчивы, подвержены манипуляциям власти. Более того, как показал Д. Скотт в работе «Господство и искусство сопротивления: скрытые транскрипты» [8], отсутствие сопротивления существующему порядку не означает, что он – порядок – легитимен, т.е. принимается населением как «правильный», справедливый, другими словами, одобряется широкими народными массами. Подвластное население, пишет он, зачастую притворяется чтобы выжить, и поэтому не высказывает явного недовольства существующим положением дел. Поэтому только в реально демократических обществах (и то с некоторыми оговорками) можно выявить легитимность социального порядка социологическими методами. В иных обществах требуются глубинные антропологические исследования для выявления легитимности общественного порядка.

Легитимность, как указывал П. Бурдье, состоит в навязывании властью представления о том, что существующий социальный порядок самоочевиден и естественен. Это обеспечивается символическим господством власти, которая с помощью механизм социальной амнезии скрывает его сконструирован-ность из «первичного произвола» и выдает за «естественный ход вещей». В то же время он утверждал, что легитимация социального порядка (и правопорядка в том числе) не является продуктом сознательно направленного действия пропаганды или символического внушения. Объективация социального порядка (и правопорядка), стремление выдать его за «природную данность», т.е. натурализовать его, достигается непреднамеренно и связано с действием множества факторов. Но не стоит впадать в другую крайность и отрицать власть идеологии, которая, как пишет С. Люкс, «принимает разные формы … – от прямой цензуры и дезинформации до различных институциональных и персональных способов инфанти-лизации суждения, продвижения всех вариантов отказа от рациональности и поддержания иллюзорного мышления, среди которых «натурализация» того, что могло бы быть иным, и сокрытие источников желании и верований» [5: 212-213].

Признавая перспективность исследования правопорядка в контексте постмодернистского «поворота», представляется чрезвычайно важным выяснение того, что представляет собой механизм воспроизводства правопорядка. Правопорядок, как и любое социальное явление или процесс, конструируется элементарным актом экстернализации – проявлением активности человека. Тем самым актор производит изменения в окружающем мире, а его внешняя активность объективируется в какой-либо форме. В результате продукт человеческой активности отрывается от своего создателя и может стать общезначимым всеобщим достоянием. И экстернализация, и объективация могут быть юридически значимыми, если отвечают критерию общезначимости и общеобязательности, то есть объективно служат целостности социума, его нормальному воспроизводству (с учетом того, что в данном обществе понимается под «нормальностью»). Кроме того, для общеобязательности необходимо, чтобы акт экстернализации был легитимирован, т.е. принят в качестве распространенного, многократно используемого и положительно оцениваемого образца поведения практиками людей – носителей статусов субъектов права.

Воспроизводство правопорядка как экстер-нализация и объективация общеобязательного об- разца юридически значимого поведения чаще всего осуществляется в форме традиции, когда воспроизводится или транслируется уже существующая норма права. Однако иногда имеет место и такая форма, как инновация, когда действия актора изменяют привычный ход правопорядка, а сам он претерпевает трансформацию. Представляется важным рассмотреть подробнее механизм такого рода изменений.

Прежде всего, необходимо выяснить, кто является субъектом инновации. В принципе, это может быть любой человек, но не факт, что его предложение – инновация – действительно станет новой нормой права, а ее воспроизводство трансформирует правопорядок. Даже если таким субъектом будет глава государства, это не дает гарантии того, что большинство населения «с радостью» воспримет его инновационный указ и сразу начнет его исполнять (соблюдать, использовать, применять). Очень часто многие проекты, исходящие от представителей государственной власти, остаются «мертворожденными», нереализованными вследствие их неэффективности, в том числе, нежелания населения (обвиняемого в косности и тому подобных «пороках») им следовать либо. Поэтому для включения инновации в правопорядок принципиально важно, чтобы она – инновация – была легитимирована широкими народными массами. В связи с этим представляется возможным сделать, возможно, парадоксальный вывод: автором правовой инновации и ее реципиентом, то есть адресатом, являются широкие народные массы.

В связи с вышесказанным, можно констатировать, что механизм воспроизводства правопорядка включает в себя две стадии. Первая стадия – выработка правовой инновации, нового образца юридически значимого поведения. Такая правовая инновация может исходить как «сверху», так и «снизу», как от представителей государственной власти (вместе с рабочей группой, в которую входят эксперты-ученые или практики) при внесении законопроекта в законодательный орган государственной власти, так и от референтной группы (или личности), не связанной с государственной властью, когда вырабатывается новый обычай, традиция, которые входят в «юридическую повседневность». Внесение инновационного проекта «сверху» гораздо более привычно и само по себе достаточно подробно изучено в научной литературе. Значительно менее исследован механизм формирования правовой инновации «снизу». Действительно, как возникает новый правовой обычай,новый юридически значимый способ поведения?

Найти «автора» правового обычая чрезвычайно затруднительно, если вообще возможно (по крайней мере, для этого требуются специальные исследования соответствующего случая). Как минимум, можно утверждать, что ведущую роль в этом деле играет неформальная элита или референтная группа («творческое меньшинство» – по терминологии М.М. Ковалевского). Наделенные авторитетом или «социальным капиталом» эти «социально значимые Другие», при определенных условиях могут стать «обобщенным Другим», то есть представлять позицию не какой-либо малой группы (субкультуры), но всего данного сообщества относительно трансформации правопорядка. При этом принципиально важно, чтобы продуцируемые ими инновации были бы восприняты населением, а тем самым превратились в новые правовые обычаи, традиции, ритуалы, способы поведения в общественных местах, привычки, юридически значимые стереотипы поведения.

Таким образом, в процессе воспроизводства правопорядка, как в форме традиции, так и инновации, принципиально важную роль играет процесс его – правопорядка – легитимация. Именно она и составляет содержание второй стадии воспроизводства правопорядка. Она представляет собой включение нового образца юридически значимого поведения в правовую культуру и его интериоризацию (преломление внешнего стимула во внутренний мотив или правосознание населения). А это означает воспроизводство правопорядка как на ментальном, психическом уровне, так и в практическом поведении, т.е. в «юридической повседневности». Судить же об этом можно только тогда, когда новый образец юридически значимого поведения широко распространен, многократно используется и положительно оценивается как правоприменителями, так и «обывателями» – людьми, носителями статуса субъектов права.

Критерий легитимности, как уже отмечалось выше, в ситуации постмодерна не может быть задан или измерен каким-либо однозначным показателем. Это связано с принципом неопределенности, вытекающем из признания ограниченности человеческого разума (шире – рациональности), с отсутствием позиции Божественного наблюдателя и, тем самым, с амбивалентностью оценки всех социальных явлений. В то же время, легитимность правопорядка можно продемонстрировать косвенными показателями. Так, уместно говорить о легитимности правопорядка «в конечном счете», которая выражается в его воспроизводстве на более или менее длительном промежутке времени, то есть проявляется в историческом измерении. Именно устойчивость, длительность функционирования – наиболее четкий критерий признания (не только на ментальном, но и на поведенческом уровне) правопорядка. Легитимность также можно рассматривать через показатели состояния правосознания и правонарушаемости, а также оценку как правопорядка в целом, так и отдельных его институтов. Применительно к отдельным правовым институтам измерение легитимности невозмож- но производить простым опросом общественного мнения с точки зрения доверия ему. Это связано с тем, что большинство населения, как правило, имеет лишь смутные представления относительно устройства, функций и тем более эффективности деятельности правовых институтов. Поэтому легитимность можно измерить только методом «от противного» – когда имеет место открытое неприятие такого института. Если большинство населения в опросах не доверяют, например, парламенту, это еще не означает, что парламент как институт не является легитимным (это связано также с тем, что в обыденном массовом сознании всегда происходит подмена института его персонификацией представителями). Парламент же можно считать нелегитимным только в том случае, если большинство населения страны выступает за ликвидацию его как института, его замену на какой-либо другой орган представительной власти.

Вышеизложенное лишний раз свидетельствует о проблематичности измерения важнейшего пока- зателя правопорядка – его легитимности в ситуации постмодерна. Подводя итог вышеизложенному следует констатировать, что постмодернизм ставит больше вопросов, чем дает на них ответы практически по всем проблемам социальной (и правовой) жизни (пост)со-временного социума, включая ее важнейший аспект – правопорядок. Что можно смело утверждать, так это то, что правопорядок в ситуации постмодерна является продуктом социального контроля, он конструируется механизмами господства, которые включают, по мнениюС.Люкса,«внедрение представлений(и последующий надзор за их укоренением) о сексуальной и ментальной ‘’нормальности’’, о стандартах моды и мифах красоты, а также о гендерных ролях и возрастных категориях и, кроме того, об идеологических границах – например, между приватным и публичным, рыночным и нерыночным; это также бесчисленные формы и способы подавляющего навязывания стереотипов, форматирования и подачи информации в масс-медиа и в политических кампаниях и проч.» [5, с.176].