Предисловия к томам документальной серии «Полярная звезда» как историографический источник

,

,

Acknowledgements

The research was carried out within the state assignment, on the topic “The Past in the Manuscript Sources of the 16th – 20th centuries: preservation and development of traditions” no. FWZM-2024-0006

Декабристы остаются в исторической памяти и в историографии, хотя отношение к ним менялось неоднократно. Декабристских исследований сравнительно меньше коснулось произошедшее в постсоветский период общее падение общественного и научного интереса к историко-революционной тематике, советская история декабризма «не столь сильно нуждается в переоценке» [Эдельман, 2019, с. 157]. И все же необходимо научное осмысление истории декабристоведения.

Несмотря на многочисленность и разнообразие декабристоведческих работ, истории отечественного декабристоведения последних советских лет как самостоятельной темы практически не существует, в отличие от периода 1930–1950-х гг. Правда, есть обстоятельные главы в монографиях [Андреева, 2009, с. 12–84] и статьи (см. [Цамутали, Белоусов, 2015; Ильин, Шкерин, 2021; Туманик, 2024] и др.). И чаще всего о работах советских лет говорится с удивительным для историков отсутствием исторического подхода, учета условий и прочих азбучных обстоятельств. В историографических текстах о документальной серии «Полярная звезда», хорошо известной многим профессиональным историкам и любителям истории, если и упоминается, то лишь о ее значении для расширения круга источников. Нечто похожее мною уже высказывалось в мемуарном очерке, посвященном истории серии и собственному опыту участия в ней [Матханова, 2012]. С тех пор ситуация изменилась ненамного. Появились статья П. В. Ильина, в которой указано, что «сопроводительные статьи <…> представляют собой развернутые биографические и, во многих случаях, цельные монографические исследования, первый опыт научной реконструкции биографии декабриста» [Ильин, 2013], книга В. А. Шкерина [2016], содержащая высокую оценку работы О. С. Тальской над биографией А. Ф. Бригена, может быть, есть еще что-то, прошедшее мимо моего внимания.

Каждый том серии открывался вступительной статьей / предисловием. Это тексты, выполняющие служебные функции и одновременно являющиеся исследованиями. «Характер вступительной статьи, – гласила Памятка составителю, – определяется прежде всего личностью декабриста, которому посвящен том, – степенью изученности в науке его жизни и творчества, особенностями его наследия и состава тома» (Нечкина, Коваль, 2025, с. 197–198).

Поскольку предисловия к томам являются исследованиями, они могут рассматриваться как историографический источник.

Полемика о содержании понятия «историографический источник» велась в течение многих десятилетий. Не пытаясь охарактеризовать позиции дискутантов, которые достаточно подробно освещены в ряде обзорных статей (см. [Ипполитов, 2013; Маловичко, 2015] и др.), замечу, что придерживаюсь принятого большинством историков мнения С. О. Шмидта, считавшего, что «историографическим источником можно признать всякий источник познания историографических явлений» [Шмидт, 1980, с. 112]. Близкое определение давал Л. Н. Пушкарев: «<…> под историографическим источником следует подразумевать любой исторический источник, содержащий данные по истории исторической науки. И если мы обратимся к практике непосредственно исследовательской работы, то мы увидим, что историография широко пользуется источниками всех типов, видов, родов, разновидностей». При этом «главным и основным типом историографического источника являются письменные исторические источники», хотя могут использоваться исторические источники других типов [Пушкарев, 1980, с. 102–103]. Понятно, что «для историографии как науки главным, основным источником является историческое исследование» [Там же, с. 106].

В настоящей статье рассмотрение проблемы ограничено периодом 1979–1993 гг. Хотя он несколько выходит за рамки советской эпохи, но книги готовились в течение нескольких лет, работа велась в соответствии со сложившейся практикой.

За 14 лет было подготовлено более 20 (четыре или пять готовых томов долго не выходили по финансовым обстоятельствам) написанных в соответствии с едиными требованиями биографических очерков, в них нередко воссоздан живой образ декабриста, его мировоззрение, его индивидуальные черты, взаимоотношения с товарищами.

Большая часть вступительных статей являются серьезными исследованиями, но некоторые имеют особое значение и как важные историографические источники. Прежде всего это предисловия к первому и второму томам сочинений и писем М. А. Фонвизина (Житомирская, Мироненко, 1979) и к первому тому материалов о жизни и деятельности С. П. Трубецкого (Павлова, 1983).

Предисловие к первому тому серии, в который вошли дневник и письма М. А. Фонвизина, задавало тон, его структура повторялась. А. Г. Тартаковский подчеркивал, что «по типу вступительной статьи» издание «может быть признано образцовым» [Тартаковский, 1980, с. 163]. Рассказ о жизни и деятельности декабриста органично включал характеристику его мировоззрения в разные годы жизни, был вписан в исторический контекст эпохи и в историю движения декабристов, в нем был «прояснен ряд затемненных до сих пор моментов истории тайных обществ» [Там же, с. 166]. Так, впервые указывалось на близость, даже «единодушие» М. А. Фонвизина и С. И. Муравьева-Апостола в «признании долгого еще пути развития тайного общества», на необходимость учитывать непрерывность развития тайных обществ и нецелесообразность резкого разделения Союза спасения и Союза благоденствия. Главное же, было установлено, что деятельность Фонвизина в тайном обществе была гораздо более значительной, чем это считалось ранее (Житомирская, Мироненко, 1979, с. 25–26). В предисловии ко второму тому «Сочинений и писем» М. А. Фонвизина представлен глубокий анализ творчества декабриста, сущности его взглядов и их эволюции. Впервые выявлена «сквозная тема всего написанного Фонвизиным – особенности исторического развития России, ими определяемое место ее в современном мировом историческом процессе и из них вытекающие поиски путей изменения общественного строя страны» (Житомирская, Мироненко, 1982, с. 7).

В предисловиях к последующим томам не только воспроизводилась структура первого, для многих авторов оно служило своеобразным эталоном.

Особое место в истории декабристоведения занимает вступительная статья к первому тому, посвященному С. П. Трубецкому, и ее судьба. В. П. Павлова впервые представила столь обстоятельную и основанную на источниках биографию Трубецкого 1, проследила эволюцию его взглядов в контексте истории движения, дала убедительную его характеристику как одного из руководителей практически всех декабристских обществ и, что она особенно подчеркнула, уважаемого товарищами человека (Павлова, 1983, с. 19). Подробно рассказывается о событиях декабря 1825 г., подчеркивается решимость Трубецкого, убежденность его и его товарищей в осуществимости намеченного плана. Автор уверена, что именно понимание безнадежности восстания после срыва «самых ответственных элементов плана» сделало неизбежным отказ Трубецкого (Там же, с. 40-42). Главной причиной, побудившей Трубецкого не присоединиться к находившимся на Сенатской площади, Павлова называет «то, что он считал преступлением возглавить восстание, заранее обреченное, по его убеждению 2, на поражение» (Там же, с. 45). Хотя она допускает, что эта мысль была ошибочной, но уверена в том, что в тех условиях Трубецкой не мог видеть иного исхода событий, кроме напрасного кровопролития. Приводя различные мнения и оценки декабристами поведения Трубецкого, Павлова подчеркивает, что они, даже порицая сам поступок, никогда не называли его изменой (Там же, с. 47). Павлова не согласна и с замечанием Д. И. Завалишина о том, что Трубецкой не обладал политическим мужеством, несмотря на свою очевидную отвагу в боевых условиях (Там же, с. 49). В этом она выступает против позиции М. В. Нечкиной, которая считала, что «неявку диктатора на площадь» можно рассматривать «лишь как измену делу восстания», и соглашалась с оценкой его Завалишиным [Нечкина, 1975а, с. 184, 187]. Павлова оправдывает поведение своего героя на следствии, основная ее мысль заключается в том, что «жестокая, унизительная для Трубецкого характеристика его как политического предателя родилась в ходе следствия и впервые была пущена в ход» лично императором, «стремившимся прежде всего к его нравственной, моральной дискредитации» (Павлова, 1983, с. 52). Она отвергает существование просьбы Трубецкого о помиловании и считает выдумкой сцену его падения к ногам монарха (Там же, с. 54-55). «Оправдательный тон», «подчеркивание своего раскаяния» и т. п. Павлова считает неизбежным и допустимым средством борьбы за жизнь (Там же, с. 59-60).

Концепция В. П. Павловой подверглась критике современных историков за непоследовательность. М. А. Белоусов считал, что «в работе Павловой эклектически объединяются постулаты двух противоречащих друг другу концепций. В. П. Павлова предприняла попытку <...> встроить наблюдения Я. А. Гордина в концепцию движения декабристов М. В. Нечкиной» [Белоусов, 2014, с. 27]. Таким образом, публикатору крупнейшего по полноте и значению комплекса источников, глубоко изучившему и тексты самого Трубецкого, и другие источники, отказывается в праве не только на собственное мнение, но даже и на собственные наблюдения - она ведь всего лишь «встроила» чужие наблюдения в чужую концепцию. Тем нелепее подобные утверждения, что эти наблюдения Я. А. Гордина были высказаны в печати двумя годами позже публикации тома Трубецкого. И сам он ссылался на выводы «внимательной исследовательницы» судьбы Трубецкого Павловой [Гордин, 1985, с. 176]. К сожалению, подобное непонимание условий, в которых работали историки советской эпохи, неисторический подход к их трудам встречаются чаще, чем хотелось бы.

Обращение к протоколам обсуждения предисловия редколлегией серии позволяет частично прояснить ситуацию. На Павлову было оказано серьезное давление, главный редактор серии и лидер советского декабристоведения академик М. В. Нечкина даже угрожала снятием своего имени: «Автор имеет право на свою точку зрения, но я как редактор не могу ее принять и поддержать своим именем». Нечкина категорически настаивала: «Я решительно не могу согласиться с попыткой не только объяснить, но и оправдать то, что избранный поименным голосованием диктатор <...> не явился на площадь. Это <...> самым гибельным образом сказалось на исходе восстания» (Нечкина, Коваль, 2025, с. 214). Однако заместитель главного редактора С. Ф. Коваль отметил: «Из 30 более или менее существенных замечаний всех участвовавших в обсуждении статьи <_> автор-составитель большинство заслуживающих внимания приняла и сделала соответствующую корректировку в тексте <...> По двум принципиальным возражениям, касающимся трактовки содержания “диктаторства” Трубецкого и его роли в восстании, автор-составитель справедливо не согласилась ни с оппонентами, ни с ответственным редактором. Это ее мотивированное убеждение и главная суть ее концепции, которую следует уважать с точки зрения научного подхода к исследованию данной, да и любой другой проблемы» (Нечкина, Коваль, 2025, с. 220). Обсуждение конфликта и концепции Павловой велось в ее переписке с С. Ф. Ковалем, А. В. Глюк, ответственным редактором тома И. В. Порохом и рецензентом Э. А. Павлюченко [Пашко, 2018, с. 187-189]. Смелыми поступками стали заявление иркутской части редколлегии: «Считать работу над вступительной статьей к тому “С. П. Трубецкой”, проделанную автором-составителем В. П. Павловой, завершенной», и слова С. Ф. Коваля: «Если главный редактор серии М. В. Нечкина найдет необходимым высказать свою точку зрения, она может воспользоваться правом выступить с послесловием к тому» (Нечкина, Коваль, 2025, 220-221). Нечкина не воспользовалась этим предложением и не сняла своего имени как главного редактора, пойдя таким образом на компромисс. Но и Павлова признала, что «объективно неявка Трубецкого на Сенатскую площадь нанесла восстанию невосполнимый урон», хотя отстаивала необходимость «снять с него незаслуженное клеймо изменника» и повторяла: «Изучение, анализ источников, позволивших проследить жизненный путь Трубецкого, подсказывают вывод о незаслуженной, резкой и подчас предвзятой оценке его личности и его роли в восстании 14 декабря» (Павлова, 1983, с. 51, 67). Дискуссия продолжалась после выхода в свет томов серии, посвященных С. П. Трубецкому, позиция В. П. Павловой нашла сторонников [Курскова, 1984; Ремизова, 1986] и оппонентов [Даревская, 1990].

Эта история представляет особый интерес для характеристики историографического быта того времени. В 1982 г. ленинградская архивистка и иркутские историки («не обремененные» степенями и званиями) проявили смелость, отстаивая право на авторскую концепцию и решительно возражая такому авторитетному и влиятельному ученому, каким была М . В. Нечкина. Важна она и для характеристики самой Нечкиной, которая все же пошла на компромисс, согласилась с предложенным вариантом, хотя он и содержал основные тезисы Павловой.

В ряде предисловий содержались обстоятельные, впервые основанные на источниках, исследовательские биографии не только М. А. Фонвизина и С. П. Трубецкого, но А. Ф. Бригена (Тальская, 1986), В. И. Штейнгейля (Зейфман, 1985; Шахеров, 1992). Впервые были детально освещены сибирский и послесибирский периоды жизни и деятельности этих и других декабристов - таких, как М. А. Назимов (Попов, 1985), В. Ф. Раевский (Брегман, Федосеева, 1983) и др. Приведенные в них факты, наблюдения и оценки стали общеупотребительными. То же можно сказать и о правильных написаниях фамилий декабристов - не Штейнгель, а Штейн-гейль (Зейфман, 1985, с. 54), не Бригген, а Бриген (Тальская, 1986, с. 66). Все вступительные статьи являются ценными историографическими источниками благодаря тому, что содержат новые факты, освещают ранее неизвестные или малоизвестные эпизоды, а порой даже периоды жизни ряда декабристов.

Порой в предисловиях содержатся моменты, нетипичные для отечественной историографии рассматриваемого периода. Для ряда авторов характерен особый интерес к эмоционально-психологическому облику своих героев. Так, о письмах А. М. Муравьева (книга вышла в 1999 г., но была подготовлена много раньше) говорилось, что они «раскрывают нам <_> облик их автора - человека, надломленного пережитыми потерями» (Лисицына, Филиппова, 1999, с. 55). Публикаторы текстов М. А. Фонвизина сумели дать содержательную и эмоциональную формулировку: «Со страниц писем М. А. Фонвизина предстает их автор - человек, ни в каких обстоятельствах не изменявший своим понятиям о чести, добре, правде <...> исполненный скромности, отзывчивости и справедливости» (Житомирская, Мироненко, 1979, с. 76).

Некоторые авторы уделяли довольно много внимания частной жизни своих героев - эти сюжеты сравнительно редко встречались в советской историографии, несмотря на известнейшие работы Ю. М. Лотмана и Н. Я. Эйдельмана. В предисловии к первому тому сочинений и писем Фонвизина авторы довольно подробно осветили историю взаимоотношений с Н. Д. Апухтиной, рассказали о его семейной жизни и хозяйственных делах (Житомирская, Мироненко, 1979, с. 54-56). Нашлось место и для самой Натальи Дмитриевны, кратко освещена ее биография, ее роль в жизни мужа и его товарищей. Найдены редкие для 1979 г. слова об «особом психологическом облике» этой незаурядной женщины: «религиозность -не внешняя, обрядовая, а окрашивающая весь ее внутренний мир, державшая ее в состоянии напряженной духовной жизни» (Там же, с. 55). В предисловии к запискам и письмам А. М. Муравьева авторы писали об «особой атмосфере муравьевского дома, с ее высокой духовностью, культурой, добротой и милосердием <...> нравственными исканиями и стремлениями к справедливости» (Лисицына, Филиппова, с. 50). Сопоставляя предисловие к изданию мемуаров Н. В. Басаргина в серии «Полярная звезда» и в сборнике «Мемуары декабристов. Южное общество», осуществленные одним и тем же историком с разницей в шесть лет, замечу, что в более позднем подробнее характеризуется частная жизнь, рассказывается о браках Басаргина и его семейной жизни (Порох, 1988, с. 17-19; 1982). Такой подход был характерен не для всех авторов: О. С. Тальская и Н. В. Зейфман лишь упоминали о «сибирских» семьях и незаконных детях А. Ф. Бригена (Тальская, 1986, с. 56-58) и В. И. Штейнгей-ля (Зейфман, 1985, с. 45).

Обращение к вступительным статьям позволяет конкретизировать важное изменение, произошедшее в историографии. М. В. Нечкина в конце 1974 г. поставила задачу вписать тему о декабристах в Сибири «в рамки огромной проблемы - общественного движения и революционной борьбы в России этих же лет» [Нечкина, 1975б, с. 8-9]. Явно выполняя наказ Нечкиной, авторы подчеркивали прогрессивный характер деятельности своих героев в пред-реформенные и пореформенные годы. Характеризуя взгляды Фонвизина в последние годы жизни, С. В. Житомирская и С. В. Мироненко писали, что, «продвинувшись далеко вперед от дворянской революционности 1820-х гг., он не дошел до революционного демократизма в его сложившемся к тому времени виде - хотя мысль его развивалась в том же направлении». В то же время они отмечали близость идей Фонвизина (особенно по крестьянскому вопросу) и А. И. Герцена (Житомирская, Мироненко, 1982, с. 45). Аналогичным образом И. В. Порох подчеркивал схожесть тех или иных высказываний и позиций Н. В. Басаргина с герценовскими - и в краткой оценке амнистии 1856 г., и в развернутой характеристике положения в стране (Порох, 1988, с. 20). О. С. Тальская также подчеркивала связи А. Ф. Бриге-на с Герценом (Тальская, 1986, с. 59-63). А. А. Брегман выразила согласие с мнением А. П. Бородавкина и Г. П. Шатровой, со свойственным им и уже отмечавшимся в литературе преувеличением революционных надежд Батенькова и намеками на его атеистические убеждения (Брегман, 1989, с. 81-83). Признавая эволюцию его мировоззрения «от декабризма к революционной демократии», она все же указывала на опасность «впасть в преувеличение» и необходимость «определить степень этой эволюции» (Там же, с. 85). В. П. Павлова в предисловии ко второму тому Трубецкого утверждала, что «в сибирский период своей жизни и после амнистии 1856 г. С. П. Трубецкой значительно демократизировал свои идейные позиции, особенно в крестьянском вопросе. Его радикальные антикрепостнические взгляды <...> во многом сближались с революционно-демократической платформой А. И. Герцена» (Павлова, 1987, с. 57). Примерно так же писал В. П. Шахеров: «Эволюция взглядов Штейн-гейля шла в общем направлении передовой общественной мысли России от идеологии декабризма к революционному демократизму» (Шахеров, 1992, с. 16). Об «идеологических перехлестах» в некоторых вступительных статьях справедливо писала В. М. Бокова [2001, с. 503]. Ясно, что на эти выводы повлияла господствовавшая в советской историографии концепция.

Авторы предисловий прослеживали историю создания и издания публикуемых текстов. Так, И. В. Порох пришел к выводу, что записки Н. В. Басаргина «по содержанию и жанровой специфике отдельных частей объединяют в себе разнохарактерные с источниковедческой точки зрения тексты <…> Первый, второй и третий отделы представляют собой типичную мемуаристику, в которой историографический элемент сведен до минимума», а четвертый отдел и приложение носят историографический и публицистический характер (Порох, 1988, с. 28). Г. Г. Лисицына и Э. Н. Филиппова, сравнив «Мой журнал» А. М. Муравьева и сочинения М. С. Лунина, отметили «общность идей, некоторых мыслей и приводимых фактов», а также «текстуальные совпадения», но подчеркивали наличие в тексте «Моего журнала» «множества иных трактовок и дополнений». Они доказывают: «Муравьев не пользовался при создании записок лунинскими сочинениями», и в то же время, вероятно, существовал общий источник, скорее всего, в виде не устной традиции, а рукописи (Лисицына, Филиппова, 1999, с. 62-72).

Публиковавшиеся в серии источники относительно широко использовались исследователями. Однако далеко не всегда историки указывали имена публикаторов (есть исключения: [Бокова, 2003, с. 127, 130, 408 и др.; Андреева, 2009, с. 121, 122 и др.]) - это, к сожалению, общая проблема недооценки, а то и игнорирования публикаторской деятельности, относящаяся не только к декабристоведению. Вклад авторов-составителей недостаточно оценен, хотя О. В. Эдельман уважительно подчеркивала значение вступительных статей к некоторым томам [Эдельман, 2010, с. 9, 12 и др.], В. А. Шкерин отдал дань заслугам О. С. Тальской и как автора «обстоятельного биографического очерка» о Бригене, и как публикатора [Шке-рин, 2016, с. 6].

Изучение опубликованных в «Полярной звезде» биографических очерков позволяет утверждать, что в ряде случаев они являлись подлинными «интеллектуальными биографиями», опережая таким образом достижения отечественной исторической науки. Поскольку в каждой вступительной статье так или иначе освещалась история движения декабристов и общественно-политической мысли России на большом промежутке времени, что делает предисловия источником для изучения истории декабристоведения. Разумеется, на их содержании неизбежно сказывается историческая эпоха, цензурные условия (и самоцензура), а значит, они могут служить источником для изучения влияния подобных факторов. Предисловия к томам серии могут служить историографическим источником еще и потому, что в них отражались представления авторов о задачах подобного текста, понимание степени изученности биографии и наследия декабриста, которому был посвящен том. Научные тексты, хотя и менее явственно, чем эго-документы, несут отпечаток личности авторов -их профессионализма, эрудиции, глубины понимания проблем, широты кругозора, личного интереса к отдельным сюжетам, настойчивости в поиске информации и отстаивании своей позиции, эмоционального отношения к герою повествования. Многое зависело от ответственного редактора и рецензентов, мнения членов редколлегии, а также определялось общей историографической ситуацией.