Проблемы гуманитарного познания: от позитивизма к герменевтике (на примере учения о потенциях в трактате В.В. Розанова «О понимании»)

В современной гуманитаристике существует ряд актуальных проблем, касающихся места и статуса той или иной дисциплины в структуре научного знания, а также обоснования критериев научности для гуманитарного знания в целом. Последние широко обсуждались в ХХ в. после переосмысления К. Поппером «нормативов» научности в книге «Логика научного исследования». Однако выделяемый К. Поппером принцип фальсификации и сведение функций науки к «прогностическим» оставались релевантны для естественнонаучной эпистемологии. Для гуманитарного познания, исследующего динамику культуры, исторического процесса, человеческих идей, прогностический потенциал не мог быть основным критерием научности, да и с принципом фальсификации возникали проблемы, связанные с ценностными предпосылками (которые отчасти были решены введением второй, «ценностной» фальсификации).

В России задолго до публикации идей К. Поппера существовали философские учения, которые разграничивали методы гуманитарных и естественных дисциплин, апеллируя как к герменевтической традиции, так и к собственным эпистемологическим системам. Пример такого синтеза дает теория познания одного из ведущих русских философов рубежа XIX–XX вв. В.В. Розанова. Его трактат «О понимании: опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» являет собой образец апологии подхода гуманитари-стики к тому, что Ницше именовал «слишком человеческим», доказывая с помощью различных аргументов, что без этого «человеческого» гуманитарное познание – и познание в целом – не может существовать априори. В данной статье розановское учение о понимании будет рассмотрено на примере его концепции потенций в контексте споров о месте, методах и критериях гуманитарного познания.

Для начала стоит отметить, что и в настоящее время возникают споры о статусе гуманитарных дисциплин в общей структуре научного знания. Это обусловлено, с одной стороны, возникшей еще в XVIII–XIX вв. тенденцией к физикализации всех наук, их сведению к единому методологическому шаблону, к выведению общих законов культурно-исторического развития с помощью методов, апробированных в точных и естественнонаучных дисциплинах. Эта позиция, характерная для раннего позитивизма О. Конта, до сих пор имеет своих сторонников, несмотря на обширную критику, данную в работах В. Дильтея, В. Виндельбан-да, М. Хайдеггера, Х.-Г. Гадамера, Г.Г. Шпета и др. Противники этой позиции обращают внимание на несводимость корпуса гуманитарных дисциплин к «шаблону» естественных, апеллируют к особенностям «наук о духе» как сущностно отличных от тех областей познания, чьим объектом выступает или неживая природа, или же человек и продукты его деятельности как обезличенные функции. На пересечении проблемного поля, между интерпретацией гуманитаристики как «точной» дисциплины в своем идеальном (должном) воплощении и как культурно обусловленной области познания, находится общая методология гуманитарной науки. Проблема коренится в сложности диалога между двумя противоборствующими точками зрения.

На мой взгляд, один из вариантов ее решения, примиряющий обе точки зрения, дал С.С. Аверинцев в эссе «Похвальное слово филологии». При анализе сущности филологической работы он заметил, что филология не является точной наукой, поскольку «качественно отличается» от нее [1, с. 100]. Вместе с тем, по мысли Аверинцева, филология не является и исключительно субъективной дисциплиной, поскольку в ней также строятся исследовательские модели, она имеет свои методы и критерии оценивания, общие для всей структуры филологической науки. В ней есть определенная строгость, заключающаяся в «нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания» [1, с. 101]. Мысли выдающегося филолога вторил и другой крупный отечественный исследователь – М.Л. Гаспаров. Он прямо называл филологию «наукой понимания» [5, с. 98]. Герменевтическая трактовка собственной сферы деятельности, данная этими учеными, может быть в общих чертах экстраполирована на гу-манитаристику в целом. В филологии, социологии, философии не может существовать только фактологической фальсификации и неважно обстоят дела с прогнозированием.

В мире культуры и истории нельзя просто «механически» предсказать будущее с помощью методов анализа, индуктивной логики и т.п. Анализ, понимаемый как обнаружение сущностных черт исследуемого объекта путем редукции его вторичных свойств, конечно, свойственен в той или иной мере и гуманитарным дисциплинам. Однако этот анализ, сходный в своих формальных признаках, сущностно отличен от любого не-гуманитарного. Его содержание – это работа понимания, это аверинцевское понимание одного человека (выступающего объектом исследования) другим (исследовате- лем). И здесь важную роль играет «правильная» интерпретация их взаимодействия, которая – если она претендует на статус научной – строится на основе этого анализа. Строго говоря, интерпретация – это всегда толкование о чем-то в контексте чего-то, но никогда – произвольное толкование [20, с. 91]. Использование методов в ней находится в зависимости от этих контекстов, т.е. природных элементов или человеческих форм деятельности. Нарратив контекстов в этой связи предстает как философский базис, как система ценностей внутри отношений субъекта с объектом его исследования.

Традиционное понимание отношения субъекта к объекту, возможно, не совсем подходит гуманитаристике в том смысле, что субъект, будучи человеком и исследуя живой, человеческий мир, не может отвлечься ни от собственной человечности, ни от человечности объекта исследования. Грубая объективация здесь не работает. Но это не значит, что сама система субъект-объектных отношений требует упразднения. В. Франкл в книге «Человек в поисках смысла» писал: «Только лишь благодаря выходу человеческого бытия за пределы самого себя, благодаря его устремленности к объекту и лишь ценой того, что оно тем самым конституирует себя как субъект, познание является изначально возможным» [19, с. 72]. В гуманита-ристике познание требует не упразднительного, а системного подхода, заключающегося в необходимости выделения субъекта гуманитарного знания и объекта исследования как особого бинарного отношения. Нужен действительный эмпирический, а значит исторический, субъект исследования. Его поиском и структурированием занимался в свое время В. Дильтей, ориентируясь на более ранние формы герменевтических изысканий. В России позицию В. Дильтея развивал В.В. Розанов. Особенно в этой связи выделяется его книга «О понимании», написанная в 1886 г. – в тот период, когда, как признается сам философ в одном из писем своему биографу Б.А. Грифцову, устав от ссор с первой женой А.П. Сусловой, Розанов вынужден был уходить от «мучительницы в гостиницу Дудина (Брянск)» [10, с. 439], где и готовил свой труд. Несмотря на тяжелые жизненные обстоятельства философ подчеркивает, что все «о “Понимании” было написано со счастьем» [10, с. 439]. В этом оброненном слове «счастье» также, как и в позднейшем письме к Э.Ф. Голлербаху, где Розанов указывал на значимость своей первой крупной философской работы [13, с. 355], содержится то зерно отношения субъекта к объекту, которое отличает гуманитарную эпистемологию от естественнонаучной.

Чувство, с которым исследователь подходит к изучению объектов культуры, к восприятию истории, к особенностям человеческих отношений, к психологии индивидов и обществ, играет важную роль в научной аргументации, поскольку теория гуманитарного познания всегда связана с проблемами ценности [12, с. 196; 11]. Субъект, конечно, отделен от объекта, но он сопричастен ему, во-первых, потому что его интенции постоянно направлены вовне, как показал еще Э. Гуссерль [7, с. 49], во-вторых, потому что сам объект является результатом трансформации субъектом той природной данности, которой человек придает форму и задает смысл (по Франклу). Розанов, как отмечает ряд исследователей, формирует смыслополагающую картину понимания субъектом его научной миссии [9]. Терминологический базис этого отношения человека к смыслу и ценностям он заимствует у Аристотеля и позднейшей традиции, опирающейся на перипатетическую метафизику. Но как человек своего времени он придает абстрактным терминам живой человеческий облик. В эпоху информационного общества, когда традиционные смыслы и ценности деформируются, растворяются в информационном потоке, розановская концепция понимания имеет герменевтические выходы к правильной трактовке научных контекстов, которая может быть полезной для сохранения за гуманитари-стикой статуса строгой науки.

В общих чертах герменевтическую позицию Розанова характеризует три элемента:

– терминологический (здесь доминируют абстракции, дихотомические пары – «Акт-Потенция», «Разум-Природа», «Бытие-Небытие» и др.);

– концептуальный, соединяющий термины в контекст учения о схемах разума и схемах понимания;

– ценностный, придающий смыслы абстракциям и схемам.

В данной статье я не буду рассматривать все эти элементы и даже какой-либо один из них целиком. Это требует по крайней мере монографической работы. К тому же многие уче-ные-розановеды уже исследовали и розановское понимание разума, и понимание самого понимания. О Розанове как о предтече русской герменевтики писала Н.К. Бонецкая [2]. Непосредственная связь его учения с немецкой философской традицией отмечена в трудах А.Я. Кожурина, С.В. Скородумова, К.Л. Романовского и др. Гносеологические особенности розановской философии рассматривал в своих статьях и диссертации А.П. Семенюк [16; 17; 18]. Идеологическая составляющая концепта «понимание» проанализирована в статье О.А. Глебова [6]. Свои комментарии к современному изданию трактата «О понимании» оставил и один из крупнейших исследователей и библиографов Розанова В.Г. Сукач. Развитие учения о понимании можно проследить в собраниях сочинений В.В. Розанова, изданных под редакцией А.Н. Николюкина. Поскольку корпус исследовательских работ по герменевтике Розанова крайне обширен, в задачи данной статьи не входит непосредственное перечисление основных проблем и тем его учения о понимании: здесь будет лишь кратко отмечена сама фактура розановских размышлений, та связь между терминологией, концептуальностью и аксиологией, которая может рассматриваться современной гуманитарной эпистемологией как исторический ресурс, один из вариантов герменевтического решения упомянутой проблемы субъект-объектных отношений.

На мой взгляд, показательным примером такого решения является розановская концепция потенций. О ее значимости в системе философских изысканий свидетельствует сам философ в письме к Э.Ф. Голлербаху от 8 августа 1918 г.: «Невозможно в сущности ничего понять у меня, понять и во мне, не прочитав и не усвоив двух первых глав О понимании, “О сторонах существующего и схемах разума” и “О принципе потенциальности”» [13, с. 355]. Важность данной концепции подтверждают и позднейшие исследователи творчества В.В. Розанова, такие как А.П. Семенюк, Н.Ф. Болдырев и др. Концепция потенций в трактате «О понимании» представляет собой, во-первых, один из ключевых пунктов работы понимания (на уровне бытия разума), а во-вторых, особую форму существования (на уровне бытия вещей). С точки зрения понимания, потенции являются способностью разума к выстраиванию причинно-следственных связей, а также к целеполаганию деятельности субъекта. Ведь если бы разум не обладал потенциями и сам не являлся бы скрытой потенцией, рассуждает Розанов, то никакие изменения в разуме не могли бы произойти, стало быть не менялись бы и его отношения к вещам, и поэтому не было бы возможным познание как таковое [15, с. 64, 73, 120]. Для науки в целом необходимо такое отношение разума к объекту, которое учитывает деятельность самого разума, направленного на этот объект.

С другой стороны, поскольку существует такая взаимосвязь, объект не может рассматриваться как некая «вещь в себе», его нуме-нальность соположена способности разума к открытию целей, скрытых в нем, и таким образом к приданию ему смысла. Это есть, выражаясь научным языком, вычленение объекта исследования, то есть его сущности. Поскольку сущность, по крайней мере в культуре и истории, есть развертывание целенаправленного процесса к тому, чем объект должен быть, и поскольку сам целенаправленный процесс, по мысли Розанова, есть процесс всегда имеющий истоком разумную деятельность [15, с. 307], то разум человека как потенция предполагает определенный телеологический элемент, всегда присутствующий в нем и не просто связанный с потенциями самих вещей, но в конкретных случаях (например, в искусстве) оформляющий их, придающий значение и смысл [15, с. 337].

Есть и другая сторона розановской концепции потенций – феноменологическая. С точки зрения существования, вещи могут обладать потенциальным существованием, ведь если бы они им не обладали, то так же, как и разум, не могли бы изменяться. Здесь стоит сказать, что изменяется не весь разум и не все в вещи, а только некоторая часть в них, данная в явлении. Как подчеркивает Розанов, меняется не сама вещь, а наше отношение к ней [15, с. 107]. Впрочем, познание нуменальной природы вещи возможно только в умозрении. Эмпирически и исторически вещь всегда обладает потенциями, соположенными потенциям разума, и именно эта соположенность помогает субъекту исследования формировать и понимать сформированный им объект. Такова, если не вдаваться в подробности, основная интенция розановской концепции потенций. Характерно, что она соединяет онтологию, аксиологию и эпистемологию в единую систему познания, тем самым нивелируя изначальную ошибку декартовского субъекта, его исключение из культурно-исторического слоя бытия.

Наука, понимаемая Розановым в самом широком смысле – как само воплощенное понимание, движется по лекалам истории, поскольку исторический субъект задает смыслы истории и ее цель. Точнее, он обладает идеей целеполагания, и эта идея, существуя актуально, дает существование самой цели как потенции [14, с. 26]. Цель есть потенция, поскольку если цель достигнута, то она уже не может быть целью. В этом смысл научной рефлексии – живое человеческое отношение к объекту науки как к тому, на что направлена интенция человеческого разума. Но этот разум также, являясь потенцией, имеет и свою цель (в понимании) и свои ценности (в придании смысла исследуемому). Здесь, как отмечает А.П. Семенюк, Розанов отходит от перипатетической трактовки потенций, примыкая к ряду романтиков [18, с. 53] и к представителям философии жизни (В. Дильтею и др.). Если сравнить идею «живой целостности сознания» Дильтея [8, с. 51] с розановским разумом как экстраполяцией понимания, то можно отметить ряд общих черт: учет исторических реалий в научной работе, трактовку науки с точки зрения аксиологии, критику позитивистского субъекта [8, с. 48].

Значение идей В. Дильтея для методологии гуманитарных дисциплин общепризнано. Стоит признать и заслуги В.В. Розанова, который воспринял критику декартовского субъекта, данную немецкой философской школой, и внес свою лепту в развитие отечественной герменевтики. Оригинальная концепция потенций В.В. Розанова была бы невозможна вне контекста истории. Во время создания данной концепции уже формируются кружки неокантианцев, вскоре становится популярной позиция В. Вин-дельбанда, разделившего науки на номотети-ческие и идеографические и отметившего их внутренние взаимосвязи [4]. Существует определенная преемственность идей и на уровне отечественной герменевтики. Так, исследователь Н.Л. Варова отмечает связь между розановским обращением к разуму субъекта как ядру смысла и ценностей процесса познания и шпетовской апологией метода интроспекции, его познанием-пониманием как развертыванием этапов самосознания [3, с. 11]. Таким образом, апелляция к живому пониманию взамен искусственного, лишенного ценностного начала объяснения протекает в характерной среде споров о методах и критериях научности.

Для Розанова понимание – это конструкт, связанный не только с какой-то конкретной гуманитарной наукой, но с наукой в самом широком смысле, понимаемой как само неизменное понимание, данное человеку природой его разума [15, с. 10]. Утверждение о том, что в начале понимания лежит «внешнее впечатление» [15, с. 34] является не просто реликтом сенсуализма, но фактическим признанием эмпиричности нашего познания внутри явленного мира. И хотя существует мир, где вещи не становятся, а уже есть («сушность … пребывает вечно в скрытом состоянии» [15, с. 242]), этот мир «абсолютной актуальности» выходит за границы возможностей научного познания, мы можем его только предполагать, но для нашего познания он окутан тайной [15, с. 66]. Природа, культура, история, сам человек, по Розанову, находятся в постоянном движение, в смене отношений между субъектами, поскольку все они имеют цель, все являются постоянными потенциями. И если в целеполагании природы еще можно сомневаться, умаляя роль субъективного, то в гуманитарной действительности эти цели существуют априори, поскольку априори существует живой человек с его чаяниями, сомнениями, внутренними моральными дилеммами – с тем, что невозможно полноценно понять, редуцировав до простой механической причинности. И субъект, и объект в структуре гуманитарного познания, таким образом, связаны не только внешне, как в позитивизме, но и внутренне – морально, ценностно. Эти связи подвижны, всегда имеют выходы к потенциальным целям, заложенным в них. И чтобы понять эти цели, необходимо выстроить правильное отношение между потенциями разума и потенциями вещей. Таков в общих чертах идеал розановской науки.

Дальнейшая судьба этого идеала, как и самого Розанова, незавидна. В советское время философ и его «наука» были забыты, вытеснены в подполье. В русскоязычной среде имя Розанова упоминалось разве что в кружках эмигрантов и в андеграундных сообществах (так, неизгладимое впечатление философ произвел на писателя Венедикта Ерофеева). Фактически только в 1990-е гг. усилиями А.Н. Николюкина, В.Г. Сукача и др. начала формироваться библиография Розанова, появился корпус его сочинений, который сегодня насчитывает не один десяток томов. Розанов снова стал одним из самых исследуемых авторов Серебряного века. Однако его ранним работам по-прежнему уделялось существенно меньшее внимания, нежели позднему творчеству. Сегодня имеются все основания пересмотреть подобный подход. Герменевтика уже проникла в гуманитарные дисциплины в качестве одного из ведущих научных методов. В этой связи розановское учение о потенциях как основе понимания, как и другие герменевтические концепции XIX– XX вв., представляется весьма актуальным историческим ресурсом для ведения современной эпистемологической дискуссии.