«Против справедливости»: Цицерон как текстуальный источник и интерпретатор свидетельств о «философском посольстве» и скептических речах Карнеада

* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 19-011-00349 «Скептическая традиция в античном платонизме». The reported study was funded by RFBR according to the research project № 19-011-00349 «Skeptical tradition in the ancient Platonism».

«Великое посольство» афинских философов в Рим в 155 г. во главе с Карне-адом во многом рассматривалось более поздними античными авторами как весьма значимое радикально-конфликтное столкновение двух культурномировоззренческих парадигм той эпохи – традиционного римского консерватизма, с одной стороны, и «новомодной» «греческой учености», на

ΣΧΟΛΗ Vol. 15. 2 (2021)

первом этапе оцениваемой ревнителями стародавних традиций не иначе как покушение на вековые устои славных предков. Настоящая статья призвана пролить свет на проблему текстов Цицерона как одного из ключевых свидетельств сведений об этой «пропагандистско-просветительской» миссии философов под предводительством тогдашнего лидера Новой Академии Карнеада, а также о текстах его не дошедших до наших дней речей, в первую очередь – знаменитой и во многом провокационной речи «против справедливости», сохранившейся в памяти потомков в качестве яркого примера демонстративно-нарочитого применения сократического метода в живом философском дискурсе.

Известно, что развитию философии в Риме во II в до н.э. долгое время препятствовала как официальная, так и неформальная политика римского нобилитета. Власть предержащие, в числе которых в первую очередь стоит отметить инициативного консерватора Катона Старшего, стремились искоренить «гнусные новшества» ( nova flagitia¹), активно препятствуя популяризации и распространению в римском обществе достижений греческой культуры и науки (в первую очередь – философии и риторики). Крайне показателен в данном случае сохраненный Геллием текст сенатусконсульта 161 г. до н.э., с категорическим требованием изгнания из Рима риторов и философов.²

А потому, непродолжительный период пребывания в Риме трех выдающихся интеллектуалов той эпохи, представителя трех философских школ – упомянутых Цицероном академика Карнеада, стоика Диогена и перипатетика Критолая (Cic. De Orat. 2, 155), был воспринят римлянами-консерваторами вполне однозначно – как сугубо враждебная традиционным ценностям и идеалам миссия греческих философов, порождающая исключительно «брожение в умах» у голодной до интеллектуальных штудий, и потому весьма падкой на «модную греческую ученость» римской молодежи.

Афинские послы прибыли в Рим в 155 г. до н.э., ходатайствуя у римских властей отменить штраф, присужденный афинянам за разграбление Оропа в период третьей Македонской войны (Plut. Cato. 22). Историческую подоплеку событий, предшествующих посольству описывают, в частности, Пав-саний (Pausan. VII, 11, 4-5) и Полибий (Polyb. XXXIII, 2) (на которого ссылается Геллий – см. Gell. VI, 21, 8–10). По словам Павсания, штраф в 500 талантов был наложен на афинян по ходатайству жителей Оропа в качестве компен- сации за нанесенный вред. Вероятно, эта сумма была чрезмерной для Афин, серьезно пострадавших от тягот прошедшей войны, что и заставило город отправить посланников в Рим с просьбой о снисхождении.3

Как справедливо отмечают Й. Вотингтон4 и Е.З. Лайонс5, трое посланников по происхождению даже не были афинянами – Карнеад происходил из Кирены, Критолай из Ликии, а Диоген – из Селевкии на Тигре. Е.Г. Зетцель предполагает, что выбор столь нетипичных персон в качестве посланников именно философов был отнюдь не случаен – занятие философией предполагало изрядную искушенность и в ораторском искусстве, а потому, вероятно афиняне вероятно рассчитывали, что именно красноречие позволит ам-басадорам вернее добиться возложенной на них цели.6

Слава о мудрости и красноречии греческих ученых мужей быстро разнеслась по городу, и вскоре их речи уже собирали большую толпу охотников до чужеземных знаний, в основном состоящую из образованной молодежи (Plut. Cato. 22). По словам Цицерона, «постоянными слушателями» иноземных философов были и представители знаменитого «кружка Сципиона» – сам Сципион Африканский, Гай Лелий и Луций Фурий Фил, впоследствии выведенные в качестве участников трактата De Re Publica (Cic. De Orat, II, 154–155). Не вызывает сомнений, что выступления представителей философского посольства на протяжении нескольких дней, предшествующие участию в заседании сената, где и должен был обсуждаться искомый вопрос, вероятно преследовали имиджевые цели (Gell. VI, 21, 9), и были призваны продемонстрировать римлянам ораторский талант и глубокие познания посланников в различных науках, в частности – философии.

Геллий отмечает существенные стилистические отличия в речах трех философов, особо упомянув об эмоциональности выступления Карнеада: “Violenta,” inquiunt, “et rapida Carneades dicebat, scita et teretia Critolaus, mod-esta Diogenes et sobria.” (Gell. VI, 21, 10). Плутарх также свидетельствует, что наибольшим авторитетом и популярностью у слушателей пользовался Карнеад (Plut. Cato. 22).

Безусловно, наиболее острую реакцию у слушателей вызвали впоследствии вошедшие в историю речи главы Новой Академии о справедливости. По мнению Д. Сидли, именно две речи Карнеада, в первой из которых он защищал справедливость, а во второй – опровергал аргументы первой, оказали ошеломляющее и шокирующее7 воздействие на римскую интеллектуальную элиту.

Реакция власть предержащих была вполне предсказуема – по непосредственному наущению Катона, наиболее возмущенного8 «страстью к умозрениям, проникающей в Рим» (Ibid), миссия посольства была прекращена, а сами его представители, греческие философы были удалены из Рима.9

Несмотря на то, что задуманное Катоном «очищение города от философов» произошло достаточно быстро, данный, на первый взгляд непритязательный исторический эпизод с выступлением против справедливости и скандальным изгнанием Карнеада и его коллег-философов из Рима не только запомнился современникам10, но и оставил глубокий след в памяти по-томков.11

Позже Цицерон охарактеризует данное событие как одно из обстоятельств, пробудивших живой интерес римлян к занятиям ораторским искусством (Cic. De Orat. I, 4). И в этом смысле этом смысле предпринятое Цицероном более чем столетие спустя обращение к интеллектуальному наследию данного представителя Новой Академии, сделанное в третьей книге трактата De Re Publica представляет безусловный интерес, не только в качестве текстуального источника содержания данных философских произведений, но и в качестве памятника своеобразной интеллектуальной интерпретации, предпринятое Цицероном для популяризации учения скептиков, и опосредованного введения тезисов Карнеада в латиноязычный околофилософский дискурс той эпохи.

Вопрос об источнике текстов речей Карнеада, использованному Цицероном, продолжает оставаться дискуссионным, ввиду недостатка первичной информации. Известно, что сам Карнеад, подобно Сократу, никогда не записывал свои выступления (Diog. Laer. 4, 9), вероятно предпочитая устное слово написанному. Возможно,12 пересказ выступления был сохранен, благодаря ученику Карнеада (а впоследствии – его преемнику в руководстве Новой Академией) – Клитомаху (Diog. Laer. 4, 9–10). Есть указания на то, что выступления Карнеада переводились на латынь сенатором Гаем Ацилием (Gell 6,14,8). На наш взгляд, вполне очевидно, что Цицерон пользовался неким не дошедшим до нас источником речи Карнеада, однако крайне маловероятным представляется, что в его распоряжении было дословное воспроизведение сказанного философом. Думается, что это был источник «из третьих рук» – вероятнее всего, конспект Клитомаха в одной из его работ. Сам Цицерон упоминает, что читал об обстоятельствах посольства Карнеада именно у Клитомаха13 (Cic. Acad. II, 137). Также возможно, что конспект речей Карнеада, сделанный Клитомахом, был получен Цицероном от Филона из Лариссы, у которого будущий великий римский оратор некоторое время учился (известно, что Филон был учеником Клитомаха (см. Cic. Acad. II, 17)).

К сожалению, отдельную серьезную проблему для современного исследователя составляет степень сохранности и аутентичности находящегося в нашем распоряжении текста. Известно, что трактат “De Re Publica” долгое время считался утерянным. Лишь в начале XIX в.14 благодаря усилиям ватиканского кардинала Анджело Маи (не без посредничества немецкого историка Б.Г. Нибура15) текст обнаруженного в анналах библиотеки монастыря Боббио палимпсеста данного произведения увидел свет. К сожалению, (как и многие другие средневековые палимпсесты) т.н. “Codex Vaticanus 5757” дошел до нас в крайне плачевном состоянии. Оригинальный текст “De re publica”, написанный унциалом ок. IV в., примерно в VIII в. был соскоблен, дабы освободить страницы ценного пергамента для произведения другого античного автора – «Псалмов» Августина. Как результат, значительная часть значимого памятника ранней латиноязычной политической философии была навеки утрачена.16 Третья книга, содержащая предпринятое Ци- цероном популяризированное переложение речей Карнеада, пострадала весьма существенно - ок. 80% ее текста утеряно.17 Частично текст реконструируется в современных изданиях18 благодаря позднейшим пересказам (в первую очередь – Лактанция и Августина). И если о ключевых смыслах и тезисах первой речи («против справедливости») излагаемой от лица Фурия Фила, еще можно судить более-менее полноценно на основании сохранившихся фрагментов, то текст второго выступления, речи Лелия, содержащей основные аргументы «в пользу» справедливости, в первую очередь – апологию теории естественного права (Cic. De Rep. 3, 33 = Lact. Div. Inst. VI, 8, 6–9), к сожалению, очень сильно пострадал и чрезвычайно фрагментарен.19

Вторым важнейшим источником реконструкции является Лактанций (Lact. Div. Inst. V, 14, 3–5; V, 16-18; Epit. 50, 5–8 и др.). На наш взгляд, свидетельство Лактанция является сугубо вторичным источником по отношению к исходному тексту речи Карнеада. Вероятнее всего, Лактанций всего лишь пересказывал текст De Re Publica, а имя Карнеада использовал постольку, поскольку на него ссылается сам Цицерон – тем более, что сам христианский мыслитель говорит об этом вполне однозначно и без особого стеснения (Lact. Div. Inst. V, 14, 3; V, 17, 14 и др). Иными словами, Лактанций прекрасно понимал, что в De Re Publica имеет место интерпретация тезисов Карнеада, изложенная Цицероном и вложенная последним в уста участников диалога.

Сохранившиеся фрагменты данной части трактата у других позднеантичных авторов – Августина, Нония, Тертуллиана, Амвросия (Aug. Civ. Dei 2, 21, 35–42; Non. 19, 33; Ambros. Off. 1, 28, 136; Tert. Apol, XXV, 14–15 и др.) хотя и менее значимы, также частично проясняют смысл текста, содержащегося на утраченных страницах De Re Publica.

Отдельный интерес представляет вопрос о степени личного вклада Цицерона в интерпретацию речи Карнеада. Д. Глакер20 вслед за К. Бюхнером,21

обращает внимание на тот факт, что ряд исторических событий, упомянутых в дошедших до нас фрагментах текста речи против справедливости, не могли быть известны данному греческому мыслителю: интердикт с запретом на выращивание олив для заальпийских народов, изданный не раньше 154 г. до н.э. (Cic. De Rep. III, 16); ссылка на Lex Voconia, хотя и принятый в 169 г. до н.э., очевидно, представляющий интерес большей частью для самих римлян (Ibid. III, 17); упоминание нумантийского договора (140 г. до н.э.) (Ibid. III, 28) и др. Таким образом, в данном случае «вмешательство» Цицерона в исходный текст речи вполне очевидно.

Как было сказано выше, в качестве формального рассказчика, излагающего аргументы «против справедливости»22 Цицерон выводит в диалоге Луция Фурия Фила, известного римского политического деятеля, участника уже упомянутого «кружка Сципиона». Важно отметить особую оговорку, специально сделанную Цицероном в начале данного выступления – сам Фил, якобы, лишь номинально выступает в качестве скептика, «сознательно пачкаясь», и всячески отнекиваясь от навязанной ему роли «защитника бесчестности» (Cic. De Rep. III, 8). Вероятно, Цицерон делал это не желая бросить тень на память реально существующего и уважаемого в римском обществе известного исторического деятеля прошлого.

В целом, излагаемые Филом тезисы, навевающие23 вполне обоснованные ассоциации с широко известной речью Главкона24 о справедливости из второй книги «Государства» Платона (Plato, Rep. 2, 357b и далее), призваны опровергнуть теорию естественного происхождения правовых норм (характерную для философии стоиков). Устами Фила Цицерон фокусирует внимание читателя на конвенциональном характере и релятивности как социальных отношений в целом, так и ценностно-правовых установок в частности: “ius enim de quo quaerimus civile est aliquod, naturale nullum” – Cic. De Re Publ., III, 13). В качестве ключевого аргумента, цитируемый Карнеад выдвигает утверждение о том, что в реальности мы не наблюдаем существование «общечеловеческих» социальных норм, характерных для любых культур, народов и цивилизаций: «nam si esset, ut calida et frigida et amara et dulcia, sic essent iusta et iniusta eadem omnibus» (Ibid). Таким образом все социальные нормы и формальные правовые установления относительны и релятивны и легко изменчивы, ведь в истории человечества они менялись множество раз (Ibid, 17). Если бы сама природа установила для всех людей общечеловече- ские «законы», то они действовали бы раз и навсегда, не изменялись бы со временем, а были бы вечны и неизменны (…sanxisset iura nobis, et omnes isdem et idem non alias aliis uterentur - Ibid, 18). В целом, никакого естественного права не существует (“nihil habet igitur naturale ius” – Ibid.), также как и справедливости «от природы».

Цицерон приводит многочисленные примеры правовых норм и традиций других народов (спартанцев, галлов, критян), существенно расходящихся с кажущимися «очевидными» представлениями о справедливом и должном (морской разбой, ограбления других народов и т.п. Ibid, 15). Небезынтересно, что среди народов, «прославившихся» на почве сотворения несправедливости, Цицерон упоминает и самих римлян. Сложно сказать, насколько свободно Карнеад, к тому же связанный долгом перед соотечественниками, мог обсуждать т.н. «римский империализм». В то же время, Цицерон, будучи консуляром, по нашему мнению мог обращаться к данной теме более свободно. Отметим, что в целом воспевание и оправдание завоевательных войн Рима и римского экспансионизма, в целом характерно для эпохи – весьма показательны в этом отношении, в частности, сочинения Цезаря.25

Частично реконструируя последующие тезисы, с помощью отрывков из Лактанция и Тертулиана, можно сказать, что и дальнейшая аргументация автора была выстроена автором в духе своеобразной «теории насилия». В частности, причиной возникновения государства выступает вовсе не добрая воля и природная склонность людей к справедливости, а их «слабость»: «…etenim iustitiae non natura nec voluntas sed inbecillitas mater est» (Ibid, 18). Когда «каждый боится каждого», государство – результат своеобразного вынужденного общественного договора между народом и «могущественными людьми» (Ibid). Не существует никакого «естественного права», есть лишь право сильного, стремящегося к личной пользе для себя и своей отчизны, добываемой главным образом войной, завоеванием и покорением других государств и племен. И дальнейшие рассуждения Карнеада– Цицерона, воспевающие завоевательные войны, сделаны в духе некоторых высказываний Гераклита. Мир опасен, а действия правителей делают его еще более опасным – весьма показателен здесь приведённый Цицероном в качестве иллюстрации диалог между пленным пиратом и Александром Македонским: «Nam cum quaereretur ex eo, quo scelere impulsus mare haberet infestum uno myoparone, ‘eodem’ inquit ‘quo tu orbem terrae’» (фрагмент сохранился благодаря извлечению Нония – Non. 125,12 = Cic. De Rep. III, 24).

Подлинная слава для правителя, таким образом – подчинять себе других,

26 покорять чужие народы и властвовать над ними.

Духом своеобразного «социального дарвинизма» и подчеркнутодемонстративной «аморальности» проникнуты и последующие тезисы, сформулированные в виде своеобразных морально-этических дилемм: обмануть и получить выгоду, или быть честным и пострадать (Ibid, 29); находясь в кризисной ситуации при кораблекрушении – героически погибнуть, спасая другого, или спастись ценой его жизни спастись ценой чужой жизни? (Ibid, 30 и далее)). Во всех этих случаях, по мнению Карнеада–Цицерона, более «рациональное» (оно же, вынужденно – более аморальное) поведение выглядит предпочтительней.

Выводы

Подводя итог сказанному, можно сделать вывод, что очевидно провокационные, как по тематике, так и по содержанию, речи Карнеада на тему справедливости, были, вероятно, призваны не только произвести впечатление на римскую интеллектуальную публику могуществом воздействия и выразительными средствами «греческого» красноречия, но и зримо продемонстрировать присутствующим сократический метод ведения философского диспута, активно применяемый академическими скептиками. Рассмотренные речи Карнеада («за» и «против» справедливости) представляют собой один из ярких и типичных примеров практического зримого применения характерного для скептиков методологического принципа, известного в латиноязычной литературе как «disputare in utramque partem»27 – рассматривать проблемную ситуацию с разных сторон, не только не стесняясь возможных противоречий, но и, напротив, акцентируя на них внимание, сознательно провоцируя конфликтную ситуацию между дискутирующими.

Также как Карнеад в середине II в до н.э. стремился познакомить римлян с основными положениями и методологическими принципами скептической философии, сознательно спровоцировав скандал двумя последовательными выступлениями, прямо противоположными по смыслу и аргументации, так и Цицерон, столкнув в диалоге позиции Фила и Лелия, сделал это для популяризации скептического метода ведения философского диа- лога среди римской интеллектуальной элиты – но уже более поздней исторической эпохи I в до н.э. Отметим, что данный методологический принцип активно популяризировался (Cic. Acad. I, 44-45; Fin. II, 2-3; Fat. 1, Div. II, 150 и др.). и активно применялся Цицероном и в других его произведениях – в качестве наиболее яркого примера можно вспомнить, в частности, скептика Котту из третьей книги De Natura Deorum.

Сложно не согласится с утверждением Лактанция (Lact. Div. Inst. V, 14, 5), что Карнеад абсолютно сознательно собрал в своей речи основные аргументы в защиту справедливости, дабы затем их последовательно опровергнуть. Также и Цицерон, противопоставив в своем трактате мнения «скептика» Фила и «опровержителя» Лелия, вполне сознательно проигнорировал в «ответе» основные (и, во многом, во многом логичные) тезисы первого.

В то же время, «агрессивно-империалистические» тезисы из воспроизводимой Цицероном речи против справедливости, невольно вызывающие в памяти не только фрагменты Гераклита, но и произведения автора куда более поздней исторической эпохи – апологета теории насилия Людвига Гум-пловича, очевидно, навряд ли могли принадлежать авторству афинского посланника Карнеада, выступающего перед римлянами. Зато они вполне могли быть характерны для римского консуляра, тяжело переживающего глубокий социокультурный кризис, охвативший римское государство в период глубокого социокультурного кризиса римской civitas, и писавшему трактат в назидание неразумным современникам, начавшим забывать свое славное прошлое.

Заострив, актуализировав и осовременив тезисы Карнеада, насытив его аргументацию сугубо римским колоритом и красками, Цицерон создал вполне самостоятельное, и во многом, прерогативное философское произведение, преследующее вполне конкретные цели популяризации достижений греческой философии – и, в данном случае – академического скептицизма, среди своих современников – т. н. «античной интеллигенции»28 к уму и сердцу которой он так активно и горячо апеллировал, стремясь остановить стремительно надвигающуюся на умирающую римскую республику социально-политическую катастрофу.

Предпринятая Цицероном реконструкция речей Карнеада представляет собой не только яркий образец одной из первых в своем роде попыток популяризации сократического метода29 в латиноязычном философском дискурсе той эпохи, но и в качестве крайне значимого первоисточника скептической философской традиции периода Новой Академии.