Публичные дебаты как способ обоснования легитимности знания: рождение социальных наук во Франции

В современной истории и социологии науки особое место занимает анализ публичных дебатов, в которых, как показывает научная практика конца XIX и XX вв., нередко рождалась истина, определявшая логику и направление идейного развития определенного типа знания на многие десятилетия вперед. Сама проблематика «философского диспута» – как большого события академической жизни, имеющего долгоиграющие и значимые последствия, – стала рассматриваться историками лишь в последнее десятилетие [1. P. 11–34]. Далеко не всякие дискуссии, среди многообразных интеллектуальных форм обмена мнениями, заслуживают столь пристального внимания: лишь только подлинные, по выражению Ж. П. Фабиани, «эпистемологические контроверзы» [1. P. 11], в которых упорно противостоят друг другу две (а иногда и более) части научного сообщества, по-разному интерпретирующие один и тот же феномен, являются предметом особого интереса историографов. Различие коренится, в первую очередь, в масштабе социальных трансформаций, вызванных диспутом, от которых зависит объем привнесенных новшеств и на идейном уровне (создание новой исследовательской парадигмы), и на институциональном (возможность передачи этого типа знания в рамках системы образования и получение административной власти). Таким образом, публичные научные дебаты являются важными вехами в развитии наук, позволяя отслеживать ключевые рубежи в смене исследовательских поколений и их концептуальных установок.

Одним из наиболее примечательных эпизодов развития гуманитарных наук во Франции стал легендарный «спор 1903 г.», решавший судьбу нарождающихся социальных наук в полемике между историками и философами. Со времен Второй Империи историческая наука и образование пережили во Франции поистине сенсационное по своим масштабам развитие, сумев задолго до знаменитого движения «Анналов» завоевать свою автономию в интеллектуальном поле, утверждаясь на территории эмпирического исследования и отказавшись от философских генерализаций. Историки также смогли занять главенствующую позицию в системе школьного и университетского образования, на издательском рынке и даже в мире высокой политики [2. Р. 90–112]. Однако это успешное профессиональное сообщество вступило на рубеже XIX–XX вв. в зону идейной «турбулентности».

Еще раньше до французского гуманитарного мира докатилось эхо немецких дебатов. Долгое время считалось само собой разумеющимся, что историческое исследование и преподавание истории в Германии было организовано лучше, для совершенствования собственного образования туда было принято ездить учиться. Французские коллеги были впечатлены мощью и строгостью немецкой историографии, сделав ее объектом обязательного цитирования.

В Германии эпистемологическая дискуссия завязалась еще в 1890-х гг. С одной стороны, в ней участвовали глашатаи научного призвания истории, которое обязывало так или иначе опираться на модель наук о природе и учитывать – в разных отношениях – объективные принуждения, либо чтобы конструировать законы исторического движения (Карл Маркс), или чтобы выявить в истории идеальные типы (Макс Вебер). С другой стороны, им противостояли те, кто определял историю как науку о духе (Вильгельм Дильтей). Карл Лампрехт оспаривал историю Ранке, подводя под нее обобщающее понятие культуры. Представители «нового немецкого историцизма» углубили прежнее понятие герменевтики и подчеркнули, что специфичность «наук о духе», по сравнению с науками о природе, состоит в понимании человеческого действия, как действия, обеспеченного смыслом.

Получив импульс из Германии, спор о научности истории на рубеже веков превратился в широко интернациональный. «Журнал исторического синтеза», предтечи движения «Анналов», Анри Берра публиковал обзоры программно важных зарубежных статей. Однако, по сравнению с 1870-ми гг. – временем почтительных заимствований – на рубеже веков французы уже сохраняли определенную дистанцию и автономию, не позволяющую гово-

ISSN 1818-7919. Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2007. Том 6, выпуск 1: История © Н. В. Трубникова, 2007

рить об «интеллектуальном империализме» немцев. В их «главной» дискуссии – между историками и социологами, – аргументация немецких коллег звучать не будет, создавая свой национальный вариант спора о научности гуманитарного знания. «Все проходит так, – пишет Бертран Мёллер, – как если бы два непримиримых дебата происходили в одно и то же время и никто из протагонистов, в частности Сеньобос, не могли найти в другом споре аргументы. <…> Ни в Германии, ни в Италии ведущиеся споры не касались в той же манере отношений между историей и социальными науками» [3. P. 236].

К этому времени внутри самого сообщества происходили радикальные, своеобразно французские сдвиги: республиканское согласие не устояло против дела Дрейфуса, вовлекая историков, как и все общество, в состояние бескровной «гражданской войны» [4]. Напомним, речь шла о ложном (как выяснится впоследствии) обвинении служащего французского Генерального Штаба в шпионаже в пользу Германии. Главным доказательством стали случайно найденные письма. Историки, равно владеющие техникой документального анализа, разделились на защитников (куда вошли историки-методисты и все их критики) и противников обвиняемого (например, представители Школы Хартий, готовившей высококлассных историков-архивистов). «Сами апории метода были поколеблены однажды, и пара “история-филология”, которая соединяла метод и тексты, проявляет слабость и недостаточность, чтобы отдавать отчет в сложности реальности прошлого» [Там же. Р. 220]. Действительно, продемонстрировав всю важность документального анализа, дело Дрейфуса показало и недостаточность «исторического метода». Ведь если владение искусством критики документа само по себе не гарантирует получение истины, подчиняясь политическим пристрастиям и националистическим предрассудкам (обвиняемый был евреем), то на каком основании историки присваивают себе право «объективно» рассуждать о человеческой деятельности?

Самые «неудобные» и спорные вопросы о легитимности дисциплины, поколебленной делом Дрейфуса, но все еще имеющей большое общественное признание, пришли из социальных наук, находящихся на большом подъеме. Полемический стиль и основные доводы критики «историзирующей» истории нарождающаяся традиция «Анналов» позаимствует у социологов, опираясь, в частности, на знаменитый текст Франсуа Симиана «Исторический метод и социальная наука» [5. Р. 1–22; 120–157].

Две части этой статьи открывают знаменитый спор о методе, который войдет во французскую историографию как «дебаты 1903 года» [6. Р. 219–229] и окажет решающее влияние на формирование следующих поколений историков и социологов. Истоки дискуссии восходят еще к противостоянию в 1890-х гг. Эмиля Дюркгейма, пытавшегося определить призвание социологии (этой задаче в немалой степени будет посвящен журнал «Социологический ежегодник» – L'année sociologique), и его учителя Фюстеля де Куланжа, который считал попытку создания новой социальной науки непродуктивной тавтологией традиционных исторических занятий.

Однако наибольшую остроту спор приобрел в 1903 г., переместившись из «Общества современной истории» во «Французское общество философии», затем возобновился в 1906–1907 гг., после – в 1909 г. и, наконец, окончательно истощился к началу первой мировой войны. Фактически, контроверза оказалась более сложной, она не ограничивалась только историей и социологией, но имела продолжение и развитие в спорах между социологией, географией и историей. Причиной тому была тематическая близость всех трех дисциплин, сходство аргументации и гипотез. Излюбленным местом встреч становится также «Журнал исторического синтеза» Анри Берра, сама программа которого строилась вокруг конфронтации между историей и социологией.

Главными действующими лицами противостояния стали историк Шарль Сеньобос [7. Р. 100–117; 8. Р. 125–152] и социолог Франсуа Симиан [9; 10. Р. 248–262]. В отличие от малоупорядоченных и лишенных догматизма пропозиций Дюркгейма, стиль Симиана разом заострял дискуссию и последовательно открывал множество фронтов, как внутри самой дисциплины, – против абстрактной социологии, – так и вовне ее: против историков, географов и экономистов. Он стремился дискредитировать «метафизическую социологию» конкурирующих социологических течений, но был непримирим и по отношению к «социологическому реализму» позднего Дюркгейма. Другие ученики Дюркгейма, такие как Поль Фоконне, Марсель Мосс и Cелестен Бугле не поддерживали столь же радикальных взглядов.

Сеньобос, выступающий со стороны историков, также не получает большой поддержки в своем стане. Он действительно являлся одним из немногих, кто беспокоился о создании собственными силами теоретического обоснования «ремесла историка». Его эпистемологического пессимизма, естественно, не поддерживают молодые «социальные» историки, сами имевшие пока довольно маргинальную позицию. Но Сеньобос равно не был поддержан и корпорацией. Габриэль Моно остался безучастен к противостоянию, не нашедшему ни малейшего отклика в «Историческом журнале». Анри Берр, имеющий в историографии репутацию «пред- течи» «Анналов» и идейного новатора, на деле выступал в дискуссии как нейтральный «распорядитель церемонии», открывающий страницы журнала для выразителей различных позиций.

Симиан развивает и оправдывает эпистемологические условия «позитивной» социальной науки, копирующей модель наук естественных. Надо превратить историю в науку «о социальных феноменах, аналогичную уже образованным позитивным наукам». Чтобы достичь этого, необходимо покончить с единичными фактами, психологической интроспекцией, а также с «мотивами» акторов. Совершенно неприемлемо для будущего социальных наук невнятное «растворение» в стиле Сеньобоса где-то между психологическим и субъективным. Можно исследовать психологические коллективные факты объективным способом, и именно к этой планке развития должны стремиться гуманитарные науки. Еще в 1901 г. Анри Берр первым критикует Сеньобоса за манию поиска истоков [11. Р. 293–302] . Возобновляя критику Берра, Симиан создает свои легендарные формулы о трех идолах племени историков: «идоле хронологии», «идоле политического» и «идоле индивидуального», клеймит привычки истори-зирующей истории, погрязшей в эмпиризме, который вырождается в бесконечное бесплодное коллекционирование.

Его эпистемологическая критика основана на пяти элементах:

• 1.    Не психологическая природа социальных фактов определяет их объективный или субъективный характер, а позиция исследователя по отношению к ним.

• 2.    Научное понимание социального мира не может базироваться на «метафизике» обыденных понятий и требует конструирования научных абстракций.

• 3.    Историки имеют «зыбкую и плохо определенную» концепцию причинности, которую они путают с необходимым условием.

• 4.    Действительно научное условие должно ориентироваться главным образом на повторяемые и стабильные элементы скорее, чем на случайные.

• 5.    Социальные науки не обречены на непрямое «знание по следам», но могут создавать настоящие исследования с «настоящими опытами». История должна стать «регрессивной», то есть продвигаться от наиболее развитых и изученных феноменов к истокам, к генезису, от случайного к регулярному, от частного к общему, от монографии к компаративному подходу.

Последнее условие не только отвергало легитимность знания «по косвенным свидетельствам» для социальных наук в трактовке Сень-обоса, но и покушалось на сами основы исторического метода.

Вторая часть статьи отведена условиям исторической критики, какой она представлена у Сеньобоса. Чисто эмпирическая амбиция – всего лишь метафизическая иллюзия историков. Всякое исследование предполагает выбор, определение некоторого набора гипотез, организацию процесса исследования. Утверждая, что он делает социальную науку, историк только бессмысленно повторяет уже превзойденные вопросы и устаревшие интеллектуальные обычаи. Сеньобос сам отчасти даст Симиану основание рассуждать о теоретической несостоятельности историков, вторя, вслед за Огюстом Контом, что практические условия исследования причин в истории далеки от завершения: «История находится на самом низком уровне наук…; философия, напротив, действует на высшей ступени» [12. Р. 268]. Он утверждает также, что свой непревзойденный статус история получает из-за особой педагогической значимости, а не эпистемологической стройности: «…в этой педагогической ценности история черпает причины и лимиты своей научной валидности: у нее есть цель понять социальный комплекс, более точно, “солидарность, которая объединяет различные страны и серии различных феноменов”» [Там же. Р. 273].

У историков, утверждает Симиан, слишком «материалистическая» и редукционистская концепция социального, которую они фактически свели к экономике. Общая классификация фактов социальной жизни, такая, какой ее установил Сеньобос, помимо многочисленных противоречий и лакун, которые она несет, снискала три существенных замечания. Помимо «одержимости происхождением», различие социальных фактов между материальными и интеллектуальными является чисто «метафизическим», поскольку это не социальный факт, а «психологическое» суждение исследователя. Еще одно ненадежное и необоснованное различение – между частным и общественным, различение, которое вытекает, скорее, из привычного юридического формализма, чем из социального наблюдения.

Можно говорить о частичной победе Си-миана в этой дискуссии. Используя принципиально новый для историков лексический ряд, максимально ясные логические связки, он надеялся убедить в преимуществе своей структуры аргументации, своей интеллектуальной схемы, своей концептуализации подрастающее поколение историков и отчасти преуспел в этом.

Дискуссия историков и социологов отнюдь не была праздной, затрагивая самые актуальные тенденции жизни общества, а значит – и корпорации историков. Эпоха переживала феномен открытия «социального» [13]. В самой широкой перспективе, социальные науки потрясают все литературные среды, все устоявшие конфигура- ции знания не только истории, но и философии [14]. Да и многие историки уже стремятся писать иначе, чем было принято, внимательно относятся к экономической и социальной проблематике и стремятся вникать в основы социологии Дюркгейма.

Между тем «методисты», устами Шарля Сеньобоса, оценивают историю как независимую науку в себе, а социальные науки сводят к современным феноменам, игнорируя все другие теоретические модели в гуманитарных науках, включая и «Правила социологического метода» [16]. «Исторический метод в приложении к социальным наукам» Сеньобоса и вовсе провокационно игнорирует существование социологии, рассуждая о социальной проблематике.

Социальные науки, пишет Сеньобос, «это, согласно собственному смыслу слова “социальное”, есть все науки, которые изучают социальные факты, то есть те факты, которые воспроизводятся в обществе – человеческие обыкновения любого жанра». Таким образом, Сеньобос действительно не был совершенно чужд тематике, которая составит успех «школы Анналов», хотя и уделял этим темам мало внимания. Но он отвергал не только предмет социологии, но также ее метод анализа, он собирал социальные науки в лоне истории, утверждая, что они не способны делать ничего из того, что бы не было открыто историческому методу.

Социальные реальности по сути субъективны: это связи между индивидами, о которых мы узнали по субъективным документам, произведенным индивидами и познаваемыми субъективностью историка. Их нельзя изучать, как вещи, по объективистской логике Дюркгейма. Кроме того, необходимость обобщения, которое только множит метафоры, – «ахилессова пята» любой социальной истории. На точности основано несокрушимое превосходство политической истории, которая наиболее скрупулезно восстанавливает сознательное психологическое измерение исторических фактов и получает самые определенные (потому что наименее амбициозные) результаты. Обвиняя Симиана в спекулятизме, Сеньобос неустанно подчеркивает несовершенство условий исторического знания: «С помощью камней я могу построить дом, но я не могу построить Эйфелеву башню», отстаивает образ историка-ремесленника, «старьевщика», собирающего прошлое по мелочам.

Однако к моменту «дебатов 1903 года» среди историков социологическая точка зрения уже имела своих защитников. Рождение социальной истории было связано с именами таких исследователей, как Поль Лакомб, Анри Озе, Анри Сэ, Пьер Буассонад, готовых к диалогу с иными социально-ориентированными дисциплинами. Рупором этого нового направления становится все тот же «Журнал исторического синтеза». Но во многом кристаллизацией понимания своих новых задач социальные историки оказались обязаны именно спору с социологами.

В научном воображении данного поколения феномен «социального» понимался двояко. С одной стороны, под ним подразумевались особые, коллективные формы общественного бытия, несводимые, в силу своего многообразия и дробности, к привычной категории государства и выражающие себя в требованиях решения насущных общественных проблем. Таким образом, наряду с привычными нишами экономической, политической или культурной истории заявляла свое право на существование новая тематическая специализация. С другой стороны, «социальное» начинает мыслиться как универсальная ткань человеческого существования, связующая воедино разрозненные векторы индивидуалистических устремлений [17. С. 194–198]. Именно вторая, абсолютизирующая трактовка дала жизнь проекту социальных наук.

Двойственность положения первых «социальных» историков-эмпириков можно проиллюстрировать на примере Анри Озе, изучавшего французское общество XVI в. Занимая кафедру экономической истории Сорбонны, он находился в контакте с немецкой исторической мыслью (в частности, со школой Карла Лам-прехта). Вместе с тем в споре Дюркгейма и Си-миана с Ланглуа и Сеньобосом он оказывался в лагере историков. Для Озе абстрактные формы Симиана были лишены смысла вне конкретноисторического их наполнения. Но методологическая работа Озе [18] подверглась критике и со стороны «традиционных» историков за опасную близость к дюркгеймианству. Они считали его построения слишком поверхностными и слабо подтвержденными историческими фактами [19. Р. 506].

Несколькими годами ранее Озе найти конструктивный ответ социологам пытался и исто-рик-антиковед Поль Лакомб. Он решительно не соглашался с той ролью, которую Симиан отводил истории, но, возражая и «историзирующим историкам», утверждал, что историку нужно идти дальше восстановления отдельных индивидуальных фактов с тем, чтобы выявить объединяющие их институты, которые и должны составлять главный объект исторического изучения. Но для этого ему пришлось отмежеваться от исследовательской программы «историзи-рующей», «событийной истории» [20].

Озе утверждал: «История любого периода, и по определению, была социальной наукой, и уже некоторые историки Античности придали ей этот характер» [18. Р. 242]. Как покажет будущее, именно «социальная» тенденция в развитии исторической мысли возобладает, создав доминирующую в историографии традицию «Анналов». Однако отношения между социаль- ной историей и социологами останутся сложными. Наиболее близким дюркгеймианцам будет Марк Блок, понимавший под социальной историей прежде всего историю общественных групп и их репрезентаций. В отличие от него Люсьен Февр станет утверждать, что прилагательное «социальное» не имеет никакого точного содержания, представляя собой некий общественный эфир, связующий воедино различные пласты реальности.

Однако и здесь разрыв с методической школой будет более декларируемым, чем фактическим: используя аргументацию Симиана в борьбе с эмпиризмом «историзирующих историков», Февр станет пользоваться в своей практике исторического исследования традиционными основами исторического метода. Базой конструкции исследования у него останется введение в научный оборот и изучение исторических документов, предметом исследования – определенная историческая эпоха или регион, способом анализа – движение от исторической конкретики к выводу. Симиан утверждал совершенно противоположный вектор исследования, в котором предварительная постановка вопроса определяет сбор документации.

Таким образом, философский диспут между историками и социологами полностью предопределил характер эпистемологической дискуссии между практиками различных направлений социальных наук для всего ХХ в., большая часть которого пройдет под знаком «школы Анналов».

Материал поступил в редколлегию 02.11.2006