Пути политической модернизации России и традиции политической культуры

DOI:

Цитирование. Стризое А. Л. Пути политической модернизации России и традиции политической культуры // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. – 2021. – Т. 26, № 3. – С. 95–107. – DOI:

Введение. За прошедший ХХ в. в России функционировали три различных по своему политическому содержанию и идеологическому оформлению государственных формы – монархически-имперская, советская и постсоветская. Все они в большей или меньшей мере пытались решать задачи экономической и социально-политической модернизации страны. При этом всякий раз, за исключением кратких периодов, в новых социально-исторических условиях в отношениях народа и власти воспроизводилась авторитарная традиция. Этот феномен устойчивости авторитарной политической традиции нуждается в анализе и осмыслении хотя бы потому, что сегодня и общество, и власть, и российское политическое знание оказались перед необходимостью ответить на вопросы о перспективах изменения сложившегося политического устройства страны, а также о векторах ее социальной и идеологической трансформации.

Методы. В первом приближении устойчивость политической традиции авторитарного управления может объясняться механизмами действия констант российской политической культуры, среди которых, по общему мнению, доминируют авторитарные или близкие к ним ценности и смыслы. Принятие этой гипотезы сталкивается с необходимостью понять, как внутренне гетерогенная и, более того, расколотая, по мнению многих исследо- вателей (cм., например: [4; 11; 12; 15]), российская политическая культура смогла оказать столь явное и устойчивое воздействие. С начала ХХ в. кардинально изменилась культура российского общества и образ жизни всех его слоев. Ценности индустриального модерна, индивидуальной свободы и выбора, городского уровня и стиля жизни, вестернизован-ной (в том числе по-советски) массовой культуры не могли не сказаться на традициях социального управления и политической коммуникации. Возникает вопрос о мере и тенденциях изменения российского авторитаризма и перспективах его сохранения как среды и одного из важнейших архетипов российской модернизации.

Второй возможный подход к объяснению авторитарного тренда российской модернизации восходит к обоснованной еще Т. Гоббсом идее, согласно которой изъятие у общества политических прав при сохранении гражданских (в том числе «права на самостоятельно усмотренную выгоду», на интеллектуальную автономию и автономию частной жизни), фактически создающее авторитарный режим, может обеспечить одновременно и социально-экономическое развитие, и социально-политический порядок (см. подробнее: [19, с. 118–121]). Опыт диктатуры О. Кромвеля и последовавшая затем «Славная революция» 1688 г., явившая миру компромисс либерального и консервативного крыла английской элиты, показали возможности авторитаризма как гаранта успешного развития процесса модернизации. Незавершенность российской модернизации в ХХ в. при слабости демократически ориентированных политических сил делала неизбежным скатывание к авторитарному сценарию трансформации общества и государства.

Третью возможность обоснования устойчивости авторитарного режима социально-политического управления дает нам рассмотрение геополитического и геоэкономического контекста развития России в ХХ веке. Самая большая в мире сухопутная граница в сочетании с растущей и часто принимающей насильственные формы борьбой соседних народов и государств за независимость и политическое самоутверждение требовала не только мощной армии, но и способности к быстрой мобилизации необходимых в кризисных ситуациях социальных ресурсов. Постепенное исчерпание удобно расположенных минеральных и сырьевых ресурсов повышало их стоимость, создавало риски дефицита и требовало, особенно в экстремальных условиях, централизованного контроля за их распределением. Эти факторы обусловливали существование большого централизованного аппарата власти и управления. Именно такие «жесткие» с точки зрения системного подхода организации могут обеспечить единство действий различных социальных сил в чрезвычайных ситуациях, а также концентрацию и распределение дефицитных ресурсов жизнеобеспечения и развития в интересах всего социального целого.

Представляется необходимым сопоставить эти подходы, выявив их взаимосвязь и взаимную дополнительность. Опираясь на принцип детерминизма и метод аналогий, можно представить варианты описания проявлений гомогенности российской политической культуры. Объяснение исторической инерции авторитарных тенденций политической культуры России и возможности актуализации ее демократических тенденций позволит выявить роль в этом процессе объединяющих ценностей и ценностных ориентаций.

Анализ. Среди выделенных нами вариантов объяснения устойчивости авторитарной политической традиции второй и третий раскрывают ее цивилизационно-технологические и организационно-управленческие основания. Оба эти варианта описывают, по существу, объективные условия развития российского политического процесса, детерминирующее влияние которых совпадает с мотивирующим действием констант политической культуры. Выделение этих оснований и выявление их связи с константами политической культуры важны для понимания ее укорененности в разнообразных неполитических практиках социальной жизни. Подчеркнуть это обстоятельство следует еще и потому, что достаточно часто встречаются попытки обусловить содержание политической культуры преимущественно политическими факторами. Например, как пишет Н.С. Сабирова, «политическая культура – это часть политико-правовой системы, всецело зависимая от политического режима государства» [16, с. 146].

По нашему мнению, истоки объяснения содержания той или иной политической культуры, а также механизмов и устойчивости ее воздействия на политический процесс следует искать, прежде всего, в основаниях социальной организации и управления конкретных обществ, особенностях поддержания в них общественной дисциплины и разрешения конфликтов, а потом уже в историческом и политическом опыте. Логику такого подхода к интерпретации политических ценностей как составного элемента политической культуры выразил Э. Шилз: «Центральная система ценностей имплицитно связана с более фундаментальным началом, чем власть. Власть является носителем принципов порядка, которые, однако, выходят за ее собственные рамки и служат средством ее регуляции или, по крайней мере, служат стандартом, на основе которого оценивается существующая власть» [24, с. 163]. Принципы социального порядка и жизнеустройства, о которых говорил Э. Шилз, выражают смысл установок и ориентаций, вплетенных в практики повседневности и легитимированных обычаями, моралью, религией, опытом многих поколений. Все это воплощает совокупный цивилизационный и социокультурный опыт, обладающий значительной исторической инерцией и выходящий по своему содержанию за границы весьма подвижных и изменчивых смысловых полей политико-идеологических концептов, и во многом объясняет устойчивость констант самой политической культуры.

Обратимся теперь к вопросу о структурной гетерогенности российской политической культуры. Концепция социокультурного раскола как основной специфической черты российской истории, восходящая к известной позиции Н. Бердяева [1, с. 7, 16], приобрела в последние десятилетия свое «второе дыхание» в трудах А.С. Ахиезера. Не отрицая факта неоднородности и гетерогенности российской культуры вообще и политической в частности, мы полагаем, что глубина ее раскола и сила его воздействия на общество и политический процесс в нашей социальной и политической теории несколько преувеличены. С точки зрения концепции раскола и отсутствия органического единства в российской истории и культуре трудно объяснить тот факт, что освоение евразийского пространства обеспечило гегемонию русской культуры в имперский и советский периоды российской истории, как наиболее зрелой и развитой, сохранив в то же время культурное разнообразие этого пространства. При этом, несмотря на наличие в русской культуре, как и во всякой другой, консервативных идей и деструктивных начал, ее прогрессивное содержание и конструктивное влияние на иные, в том числе не только евразийские, народы и культуры не отрицается самыми разными исследователями.

В кризисные периоды политической истории России XVII–XX вв. мы могли наблюдать социально-политическую консолидацию общества, совпадение установок и ориентаций «верхов» и «низов», позволявших избавиться от угроз внешнего завоевания и сохранить страну, найдя новые условия баланса сил и интересов. Эта консолидация базировалась, прежде всего, на объединяющей все основные слои российского общества ценности государства. Сущность и предназначение государства могли пониматься по-разному, но сам факт угрозы его существованию и сохранению как независимой, суверенной политической силы, олицетворяющей народ и страну, оказывался достаточным, чтобы глубокие социально-экономические и политико-идеологические различия, разделяющие русское общество, временно отходили на второй план.

И «верхи», и «низы» российского общества в период индустриальной модернизации второй половины XIX – начала XXI в. во многом были едины в понимании отношений государственной власти и народа как отношений патрона и клиента. Даже сегодня большинство российских граждан склонно избирать не позицию активного гражданского участия, а позицию стороннего наблюдателя за ходом политического процесса, заинтересованного получателя государственных субсидий, социальной помощи и льгот. Модель патроната – клиентеллы, доминировавшая в советский период в организационных отношениях на промышленном производстве, не только сохранилась в постсоветских государственных корпорациях, но и воспроизводилась в частном бизнесе и многих иных социальных организациях.

Большая часть российской политической элиты, равно как и сообщества граждан-под- данных, ассоциировала государственную (политическую) власть, прежде всего, с силой – императивным принуждением, волевым актом, действием, быстро и радикально меняющим положение дел в стране. Этим объясняется тот факт, что доминирующие черты образа политика в современном семантическом поле власти совпадают в большей мере с чертами образа «государственного человека», «представителя исполнительной власти», должностного лица, губернатора, чем с образами «публичного политика», «партийного лидера», «депутата». Попытки кардинально изменить ситуацию предпринимались, но фактически ничего не меняли. Так, в свое время В.И. Ленин критиковал современные ему парламентские учреждения стран Европы за фактическое полное подчинение исполнительной власти крупному капиталу, настаивая на переходе к советской системе, альтернативной парламентаризму (см., например: [9, с. 46; 10, с. 255]). Но уже в 1922 г. сотрудничавший с большевиками профессор права М.А. Рейснер в статье «Централизация, разделение функций и Советы» признавал существование сходной проблемы: «Совдепия превращается в Исполкомию» (цит. по: [13, с. 52]). Аналогичным образом попытки выстроить систему реального разделения властей без перекоса в сторону исполнительной власти, предпринятые в России в 1992–1993 гг., закончились силовым сценарием изменения соотношения сил во власти и конституционным закреплением «суперпрезидентской республики».

И российский политический класс, и рядовые граждане в системе приоритетов политического действия при выборе средств действия предпочитают прямой, непосредственный контакт с представителями власти или целевой аудиторией политико-правовой процедуре, последовательному движению по инстанциям, обсуждениям и согласованиям. В разные эпохи этот прямой контакт принимал формы то «челобитных и писем трудящихся», то доносов и «сигналов с мест», то поездок первых лиц по стране, «прямых линий» и «телевизионных мостов». При этом с обеих сторон предполагалось, что именно в непосредственном прямом контакте открывается без промежуточных искажений истина действительного положения дел, «правда жиз- ни», реальная политическая ситуация. В соответствии с этим формировались и оценки эффективности действий как управляющих, так и управляемых: и власть и граждане «прощали» друг другу отклонения от норм, правил и процедур, отдавая предпочтение реально полученным результатам, будь то усиление державной мощи или изменения в жизни простых людей. Краткие и во многом случайные моменты психоэмоционального резонанса, возникающие в непосредственном контакте отдельных представителей «верхов» и «низов», ценились больше, чем длительная, устойчивая, хорошо организованная работа больших масс людей.

Во многом сходны и стили политической активности российских «верхов» и «низов». Во-первых, это сходство обнаруживается в дискретности усилий. О трудовых проявлениях такой дискретности писал еще В.О. Ключевский. А.И. Уткин относил ее к одной из черт национального характера русских [23, с. 513–514]. По нашему мнению, это уникальное чередование крайней степени активности с колоссальной инертностью и почти ничем не пробиваемой пассивностью имеет и политическую проекцию: кардинальные ломки прежнего политического уклада, беспощадные «русские бунты» сменялись в истории нашей политической модернизации периодами консервативного застоя и «загнивания», когда начатые реформы сворачивались, а социальные проблемы накапливались и обострялись, приводя к распаду социальных связей и деградации институтов власти и управления. Импульсивность реакций, волюнтаризм порывов и кампанейщина, когда сиюминутные увлечения способны затмить все иные, в том числе стратегические цели, хорошо знакомы российской политической практике.

Вторым проявлением такого сходства политических стилей, во многом дополняющим первое, является политическая бескомпромиссность, доминирующая и в элите, и в массе, неумение и нежелание идти на взаимные уступки в выстраивании политического порядка и отношений между народом и властью. Обычно эту неуступчивость российские исследователи справедливо адресуют политической власти. Так, В.М. Сергеев констатирует: «Историческим проклятием российс- кой элиты является ее “недоговороспособ-ность”, неумение и, главное, нежелание договариваться с обществом. Именно “самодержавный произвол” погубил российскую монархию в 1917 г., привел к распаду СССР, поставил “новорожденную Россию” на край распада и гибели в 1993 г.» [17, с. 21]. Однако существует не менее серьезная проблема публичного обсуждения и взаимного согласования общих интересов, а также организации совместных действий, во-первых, между различными группами граждан, а во-вторых, между гражданами и активистами, постоянными участниками и руководителями общественных организаций и объединений. Неэффективность такого взаимодействия создает ситуацию, когда, по словам В.Л. Римского, «у большинства активистов не складывается понимания политики как совокупности средств и методов решений важнейших общественных проблем, а неумение и нежелание договариваться о совместных решениях понижает уровень их реальной значимости» [15, с. 67].

При этой неуступчивости противостоящим силам и интересам и власть и общество в России всегда были более лояльны и снисходительны к «своим», «единокровным», близким по кланово-корпоративному или сословному духу представителям. Отмеченное в русской литературной классике желание «Ну как не порадеть родному человечку!» хорошо знакомо представителям и «верхов», и «низов». Оно проявлялось в суррогатах социальной солидарности, когда они, «закрывая глаза» на многие их «прегрешения» и «слабости», часто шли в сообществе «своих» – светском, деловом, чиновничьем, общинном, соседском, – на неоправданные компромиссы и сомнительные сделки. Одновременно с этим виновники неудач, ошибок и «перегибов», как правило, находились не в своей среде: ими могли быть и простые «стрелочники» на местах, и «голова», которая у рыбы гниет, как известно, первой...

Описанные нами проявления единства политической культуры России объясняют устойчивость основ российского политического порядка, в котором сложились парадоксальные отношения между народом и властью, обществом и государством. Характеризуя эту парадоксальность, В.Б. Пастухов от- мечал, что «русскому обществу с государством всегда плохо, а без государства невозможно» [11, с. 111]. Аналогичное можно сказать и о русском государстве, которое всегда тяготилось своими социальными функциями, но было неспособно решить важнейшие задачи самосохранения и развития без мобилизации широких слоев населения. Парадоксальность этих отношений во многом объясняет и долготерпение «низов», и самоуверенный консерватизм «верхов», признававших необходимость смены политических декораций и модернизационных усилий исключительно в ситуации внешнего давления, угрожающей их благополучию и безопасности.

Непоследовательность модернизационных устремлений, обусловленная слабостью прогрессистски настроенной элиты и относительной малочисленностью ее поддержки в обществе, наталкивалась на активное неприятие и пассивный саботаж не только среди консервативно настроенных «верхов», но и среди значительной массы «низов» города и деревни. При этом желание сторонников модернизации ликвидировать наиболее острые противоречия, вопиющие несправедливости и безнадежно отжившие нормы и учреждения одобрялось и даже поддерживалось большинством, но всякий раз, когда за первыми шагами обновления стала просматриваться необходимость долговременной и систематически организованной работы по кардинальному изменению социально-политического порядка и привычного уклада жизни, число сторонников перемен заметно сокращалось, а их позитивное содержание выхолащивалось. Тот факт, что политическая модернизация «сверху» осуществлялась без привлечения широких слоев населения, часто объясняется незаинтересованностью элиты в реальной демократизации общества. Однако этот факт может быть объяснен также нежеланием и неспособностью широких слоев населения, в частности, в силу ограниченности их социального опыта и интересов, расширять горизонты своей повседневной жизни, использовать открывшиеся возможности включения в публичные общественно-политические процессы. Причины и проявления этого достаточно подробно исследованы в литературе (см.: [7; 14; 15; 18; 22]).

С определенными оговорками авторитарная политическая культура может быть согласована и с курсом на модернизацию политической системы. Это обусловлено не только тем, что демократические политические нормы и формы организации далеко не сразу наполняются адекватным содержанием, практиками гражданского участия, реального плюрализма, парламентаризма и гражданского контроля, а политико-правовые инновации, воплощающие цивилизационный прогресс, обгоняют социокультурную эволюцию социума. Дело еще и в том, что модернизация и в своих первичных, органических проявлениях в Англии или во Франции, и в иных, вторичных, догоняющих формах далеко не сразу решала свои исторические задачи.

Эта историческая стадиальность, различающаяся не только содержанием, но и глубиной трансформации социума, в «снятом» виде присутствует и в современных теоретических моделях модернизации. Так, П. Штом-пка выделяет три толкования модернизации: 1) историческое (модернизация – это вестернизация или американизация); 2) релятивистское («инновации в моральных, этических, технологических и социальных установках, которые вносят свой вклад в улучшение условий человеческого существования»); 3) аналитическое (модернизация – комплекс структурных изменений, формирующий специфический, современный тип личности) [25, с. 173–175]. Представляется, что эта классификация подходов может быть развернута темпорально, как периодизация углубляющегося процесса социальной трансформации.

Первым этапом модернизации в этом случае выступает политика, в которой доминирует внешнее копирование образцов социальной и политической организации стран-лидеров модернизации. В российской истории это период реформ второй половины XIX в., также период 1905–1907 годов. Второй этап предполагает наряду с социально-экономической институциональной трансформацией изменение политической архитектуры – конструирование политических институтов, основанных, говоря языком Дж. Ролза, на справедливости и иных социально значимых добродетелях. Это конструирование призвано обеспечить, прежде всего, эффективное функциони- рование макросоциального порядка, одной из сторон которого был бы прогресс в социально-гуманитарной сфере. Попыткой решить эти задачи был, по нашему мнению, советский и отчасти постсоветский этап российской модернизации.

Наконец, третий этап модернизации предполагает такую структурную перестройку социальных и политических институтов, которая, наряду с созданием условий инновационного развития сложившегося порядка, затрагивала бы и обновление практик повседневности и тем самым выходила бы на уровень изменения личностных характеристик человека. Тем самым возникает возможность достижения оптимального соответствия практик гражданского демократического участия с системой ценностей и ориентаций образа жизни личности. Современная повестка дня в политико-правовой сфере приближает российское общество к решению этих задач. Это позволит в максимально возможной, по сравнению с предыдущими этапами модернизации, мере наполнить демократические формы соответствующими их духу практиками, минимизировать авторитарные проявления российской политической культуры.

Одними из итогов осуществленной в России модернизации стало формирование определенного типа личности, доминирующего в обществе. По словам В.Б. Пастухова, Россия «встала рядом с Европой. Она вошла в шеренгу культур “победившей индивидуальности”, но заняла в этой шеренге самое крайнее место. Потому что индивидуализация в России не сопровождалась персонализацией. “Советский человек” оказался больше именно индивидом, чем личностью. “Азиатчина” была вытеснена из его сознания в его подсознание» [11, с. 116]. Эту оценку подтверждают и российские социологи, указывающие на атомизацию российского общества и низкий уровень социальной солидарности в нем, без которой трудно представить демократически организованную гражданскую активность.

Как справедливо отмечал Дж. Дьюи, «Демократия гораздо шире, чем особая политическая форма, чем способ организации управления... Она есть нечто более широкое и глубокое. Она... есть образ жизни, социальный и индивидуальный» (цит. по: [20, с. 16]).

При этом в основе этого образа жизни лежит личный опыт жизни в коллективе, совместного решения общих проблем. По мысли Дж. Дьюи, «Ясное осознание того, что представляет собой жизнь в ассоциации во всех ее аспектах, и составляет идею демократии» [6, с. 109]. Проповедуя ценности коллективизма в официальной идеологии, советский социализм во многом извращал и сковывал бюрократическим контролем и заорганизован-ностью личную инициативу и коллективную самоорганизацию, убивая тем самым ростки демократии. Без современных форм культивирования этих черт личности вряд ли возможно рассчитывать на успех институциональной политической модернизации.

Выход на личностный уровень модернизационных изменений возможен, поскольку на предшествующих этапах социальных трансформаций были созданы не только институциональные и политико-правовые формы современной демократии, но и такие ее социокультурные предпосылки, как урбанизация общества и формирование модернизационно ориентированной массовой культуры. Масштаб и значение решения этих задач, как показала история перестройки и постсоветских реформ, все еще не осознаны в достаточной мере политической элитой российского общества.

Во второй половине ХХ в. СССР превратился в городское общество с кардинально новой поселенческой структурой, потребностями и культурой. Сегодня электоральный ландшафт России определяют более десятка городов-миллионников и крупных городов, оказывающих инновационное воздействие на настроения, образ жизни и развитие значительного ареала сельских территорий. Городская субкультура генерирует и воспроизводит важные для демократической политики ценности информации, знания, инноваций, личного достоинства, плюрализма и самоорганизации. Важнейшим результатом модернизационного процесса в ХХ в. было формирование советской массовой культуры, ориентированной на смысложизненные и эстетические ценности интеллигенции. Сама советская интеллигенция, привыкшая к положению культурного авангарда, постоянно оппонирующего политико-идеологическому официозу, настолько увлеклась ставшими ей доступны- ми в конце 80-х гг. западными культурными модами и стандартами, что не заметила полной утраты своих позиций в отечественной массовой культуре. Сегодня роль «законодателей мод» в российской массовой культуре играют ценности и стандарты англо-саксонской массовой культуры, а также дворовокриминальной субкультурной архаики, а также соответствующие им установки и образцы политического сознания и поведения в публичной сфере. Тем не менее в ней не утрачены стремление к образованию, индивидуальному самовыражению, свободному выбору, чувства ответственности и терпимости к иным взглядам, значимые для решения задач модернизации.

Уже с конца 50-х гг. ХХ в. наше общество испытывает на себе неуклонно нарастающие, разнообразные по содержанию и направленности глобальные цивилизационные и социокультурные влияния. Их отражением являются динамика потребностей и ценностей как личности, так и широких слоев населения, их растущее разнообразие и усложнение. Выражением этого является тенденция к росту социальной активности, стремление граждан к социальной автономии и самоорганизации. Попытки советского, а затем и постсоветского консерватизма остановить эти процессы, представив их как катастрофическое по своим последствиям разрушение традиционной идентичности и противопоставив им разные варианты изоляционизма, как показывает политический опыт, несмотря на их возможный временный успех, лишены исторической перспективы.

Ориентированная на национальные интересы стратегия социально-политической модернизации не может игнорировать объективные процессы глобализации и информационной открытости. Ответом на эти вызовы является постоянное совершенствование форм и средств управления социальной активностью. В свете этого весьма актуальны высказанные почти век назад соображения Дж. Дьюи: «Демократию надо постоянно открывать и переоткры-вать заново, переделывать и преобразовывать; воплощающие ее политические, экономические и социальные институты должны все время меняться и перестраиваться с учетом тех сдвигов, которые происходят по мере фор- мирования у людей новых потребностей и появления новых источников их удовлетворения... Демократия как форма жизни не может стоять на месте. Чтобы жить, ей нужно развиваться в соответствии с переменами, уже свершившимися и только грядущими. Если демократия не движется вперед, если пытается остаться неизменной, она вступает на путь регресса, ведущий к ее угасанию» (цит. по: [20, с. 12]). Одним из проявлений такого регресса и угасания являются проавторитар-ные по духу и содержанию тенденции к имитации демократической идеологии, ценностей, практик и процедур, своеобразные «симулякры демократии», существующие в политической культуре современных сложноорганизованных обществ.

Развитие современных социальных и политических технологий, апеллирующих к социокультурным основаниям управления массовым политическим поведением, делает актуальным выявление и использование демократического потенциала российской политической культуры. Прежде всего, отметим, что демократические традиции и тенденции всегда присутствовали в российской политической культуре, проявляясь в общинной, сословнокорпоративной, либеральной и социалистической формах. Напомним, что даже в махровоконсервативной черносотенной среде этот демократизм, по мнению В.И. Ленина, присутствовал: «В нашем черносотенстве есть одна чрезвычайно оригинальная и чрезвычайно важная черта, на которую обращено недостаточно внимания. Это – темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий» [8, с. 19]. Демократические проявления политической культуры противостояли авторитарным в той мере, в какой были сильны и последовательны их представители в самом обществе, а также в элите. Такая сила во многом поддерживается социально-экономической политикой, использующей логику развития и возможности цивилизационно-технологического и культурного прогресса. Не меньшую роль играет и создание демократических политикоправовых институтов, особенно на локальном и муниципальном уровне.

Важным фактором консолидации сторонников демократически ориентированной модернизации являются объединяющие ценнос- ти и связанные с ними ориентации политического поведения. Их актуализация могла бы снизить риски социально-политического раскола общества. Такая актуализация базируется на возможности переинтерпретации ценностей в современном обществе. Ценностный релятивизм, подвижность и размытость границ большинства базовых ценностей и культурных норм допускает наличие нескольких вариантов их интерпретаций, часто дополняющих друг друга. Как писал А. Турен, нужно отличать «культурные ориентации, составляющие систему исторического действия, от социальных норм, которые служат инструментами воспроизводства и легитимации установленного порядка» [21, с. 73]. Это отличие позволяет видеть различные средства и варианты достижения общих целей, сохранения общих идеалов и ценностей в современном плюралистическом обществе с его гибкими институциональными и сетевыми структурами. Одной из основ плюрализма путей и средств действия сегодня является изменение соотношения индивидуального и коллективного начал в технологической и экономической организации общества. Выражением этого изменения стали полиморфизм собственности в современной экономике, конвергентные тенденции в образе и стиле жизни. Практически – политической проекцией этих процессов стало появление и широкое распространение современных идеологических концептов, построенных на основе сочетания элементов классических мировоззренческих доктрин. Среди них можно назвать социал-либе-рализм, социал-демократизм, социал-консер-ватизм, либеральный консерватизм.

Если говорить о ценности сильного государства, то наравне с ее традиционным военно-державным и запретительно-ограничительным истолкованием сегодня необходимо культивировать понимание государства как умной, справедливой, «мягкой» силы, противостоящей не только классическим внешним угрозам, но и таким современным вызовам, как экстремизм и терроризм, организованная преступность и коррупция, различные формы мошенничества. Очевидно также, что умная и «мягкая» сила государственной справедливости проявляется в современной экономической и социальной политике, стимулирующей не только деловую активность, но и иные ее проявления, значимые для общества. При этом важнейшая для российской политической культуры ценность справедливости, как показывают последние данные ВЦИОМ, все больше воспринимается гражданами не эгалитарно (примерно одинаковый для всех уровень жизни – 17 %), а либерально-демократически (равенство всех перед законом – 32 %) [3].

Интерпретация функции государственного патроната сегодня должна быть скорректирована с учетом изменения ее адресной направленности. Традиционно патронат органов власти связывался с защитой социально уязвимых слоев и групп, в отношении которых в российском обществе сложился устойчивый консенсус (семьи, имеющие детей, инвалиды, ветераны, пенсионеры). Однако необходимость минимизировать новые риски и вызовы требует поддержки инновационно ориентированных социальных слоев и групп, которые обеспечивают ускоренное научно-технологическое развитие страны, поддержания здоровья общества и его медико-биологической безопасности. Их политическое сознание в большей мере ориентировано на демократические ценности, активность и самодеятельность, а потому государственный патронат в их отношении связан с созданием условий для этого, со стимулированием развития их социального капитала.

Ценность прямого действия проявляет себя в современной политической культуре не только в формах локальных (муниципальных, поселенческих) референдумов и голосований. Электронные средства коммуникации во все большей мере превращают прямые обращения граждан к органам и представителям власти в часть повседневной жизни, требуют придать этому взаимодействию характер диалога [2, с. 68–69; 5, с. 25]. Развитие и совершенствование таких форм демократического участия предполагает повышение их прозрачности и эффективности, превращение их в форму постоянного гражданского контроля за принятием решений, особенно на местном уровне. В современном обществе возникают возможности демократического прочтения таких особенностей российской политической культуры, как ограниченность (пунктирность) компромиссов и дискретность усилий и граждан- ской активности. В условиях растущей социальной мобильности бесконфликтная адаптация мигрантов в местных сообществах требует от принимающей стороны обозначить средствами межкультурной коммуникации как круг вопросов, при решении которых мигранты должны принять и соблюдать сложившийся нормативный порядок, так и сферу, где сохраняется их локальная автономия. Необходимость этого обусловлена тем, что неполитические по своей природе культурные нормы и традиции гендерного, конфессионального и кланово-корпоративного характера нельзя полностью стереть или игнорировать. Однако, не будучи ограничены, они могут провоцировать политические конфликты. Аналогичный принцип пунктирности нормативных запретов и дозволений, по нашему мнению, должен сохраняться и при решении проблем ряда других сообществ, например, субкультурных или маргинальных. Насыщенность современного общества рисками и чрезвычайными ситуациями ставит вопрос о таких режимах управления и политического реагирования, при которых необходимы кратковременные активные массовые действия в сочетании со строгими массовыми ограничениями. В современном политическом и социокультурном пространстве, в котором ни политические действия, ни их отсутствие не могут носить абсолютного, неограниченного характера, многие черты российской культуры и ментальности могут получить новые истолкования и проявления. Социальные технологии XXI в. дают возможности для подобного демократически ориентированного политического конструктивизма.

Выводы. Ценности и традиции российской политической культуры отражают не только исторический и политический опыт общества, но и социокультурный опыт самосохранения, управления и развития. Достижение этих целей предполагает интеграцию и консолидацию дифференцированного во многих отношениях сообщества. По мере решения задач социальной и политической модернизации в ХХ в. доминирование авторитарных тенденций в российской политической культуре ослаблялось. Современный этап развития России создает предпосылки для демократического решения задач политической модер- низации при снижении вероятности раскола общества. Важную роль в снижении рисков раскола может сыграть переинтерпретация интегрирующих ценностей российской политической культуры, отражающая социокультурную специфику начала XXI века.