Репрессированная культура в культурологическом пространстве

Являясь областью человеческой деятельности, а не живым организмом, культура не может иметь собственных целевых установок. Определенные цели есть у общества, поэтому именно общество реализует конкретные цели с помощью различных инструментов, среди которых наиболее универсальным является культура. Так, одним из выводов обществознания нашего времени является: «там, где было общество, стала культура» (Бекинг); социологи культуры утверждают, что нет общества вне культуры, как нет культуры вне общества. Культура, таким образом, может быть рассмотрена и как инструмент управления обществом, а не только как средство создания выдающихся произведений искусства. Общество существует по строгим правилам, включающим в себя нравственные нормы, религиозные каноны, дидактические принципы и эстетические идеалы. Именно культура диктует обществу соблюдение этих правил, а общество, в свою очередь, репрессирует нарушителей тех или иных норм и ценностей, а также определяет им наказания.

Культурологические исследования, как правило, сосредотачиваются на креативных и регулятивных функциях культуры, практически исключая репрессивную. Такая ориентация вполне понятна, поскольку культура ценна для нас тем, что с ее помощью мы упорядочиваем окружающий нас мир и наши представления о нем. Однако, Ю.М. Лотман утверждал, что культура начинается с запретов [3]; А.Я. Флиер отметил, что, если отвлечься от заведомо апологетического взгляда на культуру, то обнаруживается, что культура в той же мере полна запретов, табу и иных ограничений свободы человеческой деятельности и мысли и даже репрессивных мер [10, с. 242]. В определенных случаях запреты имеют вполне утилитарные социальные основания, такие, как не убий, не укради, не нарушай принятых порядков общежития, в иных – складываются случайно, в силу частного стечения обстоятельств, например, религиозные предписания, лингвистические и иные поведенческие нормы.

Проблема запретов в культуре - одна из вечных тем философии и культурологии. Это связано с тем, что понятия «табу», «нельзя», «запрет» относятся к числу универсалий культуры. Данная проблематика запретительных и ограничительных норм в культуре всегда была актуальной и дискуссионной, особенно в кризисные или переломные периоды развития общества. Начиная с Сократа и Платона целый ряд философов затрагивал проблему норм общественного поведения, разрешений, запретов и наказаний за нарушения принятых норм поведения. Любопытно, что в любом правовом своде древности и Средневековья - от законов Хаммурапи до Русской правды - нарушение обычая (т.е. культурной нормы, установки) наказывалось жестче, чем преступления собственно уголовные [10, с. 249].

Если рассматривать нормы как правила, регулирующие человеческое поведение, то культурные нормы представляют собой предписания и требования должного (общественно одобряемого) поведения. Некоторые нормы ограничены частной жизнью, другие - общественной. А поскольку общественная жизнь выше личной, то и нормы частной жизни менее ценны в общественной жизни. Классификация норм, в том числе и культурных, проводится по различным основаниям. Нормы подразделяются на общечеловеческие, национальные, классовые, групповые, межиндивидуальные; нормы, устанавливающие порядки в обществе и составляющих его группах: политические, экономические, культурные (Т. Парсонс); обычаи, нравы, законы (У. Самнер); нормы социокультурного поведения подразделяются на предписывающие и запретительные (Э. Гидденс).

Леви-Стросс в своих работах рассматривает культуру как систему дополнительных ограничений. Обращая внимание на запретительный характер культурных норм, Ю. Лотман высказал идею о том, что культура является системой норм и запретов, ограничений и разрешений. О дисфункциях культуры, в том плане, что культура одновременно обладает как позитивной, так и негативной значимостью, писал Э. Соколов.

Парадигма культуры как репрессии была разработана З. Фрейдом. Культура в его теории трактуется как система запретов, наказаний, а также всевозможных защитных средств от враждебных побуждений человека. Главный акцент он делал на фундаментальном противоречии между природными инстинктами человека и социальным миром, в котором только и может жить человек. Теория Фрейда в дальнейшем была скорректирована в трудах его последователей Э. Фромма «Бегство от свободы» и Г. Маркузе «Одномерный человек». Именно Маркузе своей работой «Эрос и цивилизация. Философское исследование учения Фрейда» в конце 1960-х стал символом контркультуры, духовным наставником студенческого бунта и сексуальной революции.

То, что общество посредством культуры управляет человеком и воспрещает ему те или иные действия и мысли, более или менее целенаправленно исследовали преимущественно французские постструктуралисты, в частности М. Фуко и Ж. Бодрийяр. Например, получила широкую известность «гипотеза подавления» Фуко, согласно которой коллектив всегда стремился подавить индивида законами, традициями, обычаями, нравами и в особенности разрешенными и запрещенными формами сексуальности [11].

Таким образом, культура представляет собой своего рода нормативное отношение к миру, которое основывается на определенных образцах, одобряемых большинством членов общества. А культурные нормы, в свою очередь, предстают в двух ипостасях: разрешительном и запретительном. Репрессия неотделима от давления (морального, физического), в результате которого подавляются нежелательные тенденции и формируются требуемые. Акцент на репрессии описывает один из значимых параметров культуры и носит системообразующий характер. Таким образом, репрессия работает на воспроизводство социокультурного целого. «Когда древневосточная толпа побивает камнями нечестивца, бросившего вызов базовым ценностям общества, мы имеем дело с репрессией... Я уже не говорю о таких случаях, когда мать шлепает ребенка, назвавшего бабушку «дурой»» [13]. И.Г. Яковенко считает, что объектом репрессии выступает государство, а субъектом - со- циокультурная целостность, представляющая собой нерасторжимое единство общества и культуры.

С этой точки зрения культура представляет собой несвободу, подавление личности коллективным интересом, набором ценностных установок, соответствующим коллективным потребностям, отказом от собственных желаний и устремлений. Социокультурная история человечества неразрывно связана с разнообразными проявлениями репрессий: геноцид, войны, религиозные гонения и появлением т.н. репрессированных культур, к которым можно причислить, например, ненавистную современникам и активно уничтожавшуюся Амарнскую культуру Древнего Египта или старообрядческую культуру на Руси. Двойственными были эпоха Возрождения, где Сервантес был заключен в тюрьму, а Данте был вынужден жить в изгнании, и эпоха Просвещения. Капиталистическое товарное производство породило ценностную переориентацию познания на получение лишь прагматического полезного знания. Феминистические исследования выявили репрессии Другого, женского, бессознательного, маргинального в культуре. Смена имен улиц и городов также рассматривается как репрессия, как насильственное уничтожение исторической памяти народа. Исходя из этого, можно сделать вывод, что в основе любой репрессии лежит предпочтение, например, религиозное или идеологическое.

Однако, для культурологов в культуре нет ни заведомо хорошего, ни заведомо плохого. Культурологи в этом смысле говорят о существовании эстетически репрессированной культуры. Культурная ситуация не является статичной или неизменной, поскольку в культурном процессе маргинальные жанры могут «канонизироваться», а эталонные культурные явления перестанут интересовать общество. Случается и так, что многие из этих явлений, которые находились на иерархической «верхушке», опускаются вниз и наоборот многие из «низших» могут подняться наверх в системе культурных ценностей. Зачастую сами исследователи своими «авторитетными» мнениями репрессируют те или иные культурные явления, когда дают оценку «это плохо, некрасиво, безвкусно и т.д.».

Эту диалектику изменений в культурном процессе отмечал применительно к литературе, в частности, к жанровому развитию литературы Ю. Тынянов в знаменитой работе «Литературный факт»: «И текучими здесь оказываются не только границы литературы, её «периферия», её пограничные области - нет, дело идёт о самом «центре»: не то, что в центре литературы движется и эволюционирует одна исконная, преемственная струя, а только по бокам наплывают новые явления, - нет, эти самые новые явления занимают именно самый центр, а центр съезжает в периферию.

В эпоху разложения какого-нибудь жанра - он из центра перемещается на периферию, а на его место из мелочей литературы, из её задворков и низин вплывает в центр новое явление...». Схему, выведенную Ю. Тыняновым, можно расширить на культуру в целом: те или иные культурные явления могут «из центра перемещаться на периферию» и, наоборот, «из задворков и низин культуры вплывать в её центр» по воле определённых социальных предпосылок [1].

Механизмы репрессирования культурных явлений могут быть различными и не обязательно носить идеологический или административный характер, о чем упоминалось выше. Конечно, в советскую эпоху репрессированной культурой было творчество Мандельштама, Бабеля, русских эмигрантов, диссидентов, поскольку по своей природе советская система была идеократической и подвергала репрессиям те культурные явления, которые идеологически ей противостояли. В современной России данные идеологические механизмы формирования репрессированной культуры работают плохо, поскольку само государство по своей сути не является идеократией. Формируется же она именно эстетическими механизмами [1].

Так, в архитектуре ХХ в. теоретикам и проектировщикам, которые пытаются отделить себя от недавнего прошлого, любое упоминание возвышенного или прекрасного кажется принудительно репрессированным: «Позитивистский акцент на рациональности и функции маргинализирует прекрасное и возвышенное как субъективные архитектурные вопросы. Следуя психоаналитическим и деконструктивистским моделям, некоторые теоретики (Вайлдер и Эйзенман) считают, что источник обновленной теории требует обнаружения ее репрессированных аспектов, например, гротеска и безобразного как составляющих частей возвышенного» [6, с. 100]. Выставка «Репрессированная культура», проходившая в Москве в 2006 году, основной своей целью определила показ различных подходов к сохранению архитектурного наследия авангарда на примерах памятников конструктивизма Москвы и построек «Современного движения» 1920-х годов в Германии. В рамках выставки проходила целая серия фотовыставок, которые наглядно демонстрировали плачевное состояние ярчайших построек этого времени [4].

К.Н. Анкудинов под «репрессированной культурой» понимает «параллельную культуру», ту, что в иерархии культуры находится внизу. Эта униженная культура, находящаяся «на периферии, на задворках и в низинах». Так, сегодня в отечественной культуре репрессированной или параллельной культурой он называет современную неоромантическую поэзию [1]. А.А. Аствацатуров в работе «Феноменология текста. Игра и репрессия» открывает новые векторы в истории литературы XX века, которые прежде не были замечены исследователями. Так, особое внимание им уделяется проблемам борьбы с литературной формой как определенным видом репрессии [2].

И. Яковенко к существенным характеристикам любой традиционной культуры, в том числе и отечественной культурной традиции, относит ее репрессивность. Культуру, акцентирующую наказание, он определяет как репрессивную. Подобная культура является первичной, однако в последнее время в некоторых обществах акцент на репрессию снижается, происходит т.н. «смягчение нравов». В русском языке, как отмечает автор, не сложилось терминологического обозначения данной культуры, которую автор условно называет «культурой, центрированной на вознаграждение» или «культурой поощрения». В качестве основных характерных свойств данных культур И. Яковенко выделяет: умение самосохра-няться в конкурирующем с ними мире и широко транслировать собственную систему ценностей, навязывая ее аскетически репрессивному миру традиции. Этот конфликт, это столкновение непримиримых позиций репрессивной культуры и культуры поощрений превращается в один из решающих факторов современности, охватывая все более широкое пространство, выходя на глобальный уровень, двигая регулярные армии и сети террористических организаций [13].

Л.Л. Штуден под репрессированной культурой понимает «катастрофизм культуры», связанный с репрессивным воздействием, нацеленным на уничтожение той или иной традиции. В результате чего сильно сужается механизм культурной трансляции, что приводит к губительным искажениям. К таким культурным катастрофам автор относит принятие христианства, которое хотя и было прогрессивным, но тем не менее насильственным актом. Язычество, будучи корневой религиозной системой древних славян, никогда не исчезало полностью из крестьянской России: вера в духов, языческие праздники. Введение христианства на Руси, по его мнению, послужило началом длинной цепи культурных репрессий: разгром «нестяжателей», опричная реформа Ивана Грозного, искоренение скоморошества в 1648 году, Никонианский раскол Церкви, а появление нового класса просвещенного дворянства породило раскол внутри самой российской культуры. Другими словами, под репрессированной культурой он понимает погубленную культуру [12].

С конца 1980-х и по настоящее время чрезвычайно острые дискуссии развертываются вокруг сложных процессов трансформации российского общества и государства, при этом не спадает и интерес в современной России к наследию советского государства, к феномену «сталинизма», вокруг которого, по мнению многих исследователей, был сформирован правовой институт советского государства в форме репрессий. С советской эпохой связывают становление феномена репрессированной науки в рамках отечественной культуры.

Неологизм «репрессированная наука» был введен М.Г. Ярошевским и его соавторами в книге «Репрессированная наука», поддержанных Д.С. Лихачевым: «...объектом репрессий оказалось научное сообщество в целом, его ментальность, его жизнь во всех ее проявлениях. Речь должна идти не только о репрессированных ученых, но и о репрессированных идеях и направлениях, научных учреждениях и центрах, книгах и журналах, засекреченных архивах. Одни дисциплины запрещались: генетика, психотехника, этология, евгеника, педология, кибернетика. Другие - извращались. Например, история. А кто возьмется определить ущерб, который нанес сталинский диктат экономической науке? Третьи - деформировались. Вся физиология была сведена к схоластически истолкованному учению И.П. Павлова, а в психологии было наложено вето на изучение бессознательных душевных явлений. В «незапрещенных» науках каралась приверженность теориям, на которые падало подозрение в идеализме» [7, с. 5].

М.Г. Ярошевский при этом отмечал, что некоторые оппоненты возражали против этого термина, считая возможным говорить лишь о репрессированных ученых, деятелях культуры, изъятых книгах, рукописях и т.п. Мы же согласимся с автором, что термин «репрессированная наука» имеет более общий и широкий смысл, который подразумевает деформацию научного сообщества под давлением государственной идеологии и ее карательного аппарата [14, с. 9-34]. А ведь еще Гумбольдт провозглашал свободу в качестве обязательного условия для научной деятельности. Он подчеркивал то, что государство не должно вмешиваться в научную деятельность, поскольку не обладает ни полномочиями, ни административным аппаратом, ни организационной концепцией для того, чтобы руководить системой образования и научными исследованиями. Государство должно лишь финансировать научные исследования.

И.И. Мочалов в статье «Репрессированная наука: становление феномена (19171922)» отмечает, что «репрессированная наука» шире и точнее должна рассматриваться в контексте репрессированной культуры. Автор полагает, что политические репрессии как социальный феномен, как явление охватили собой не только отдельных ученых или их коллективы, не только целые науки, научные направления и саму науку в целом (как он сам отмечает, «Большую науку»), но также и отечественную интеллигенцию, которая была вплетена в сложнейший, полный контрастов и противоречий контекст исторической эпохи, когда происходила глобальная трансформация политической, экономической, социальной и культурной сфер страны. Внутри этого социокультурного контекста Молчанов И.И. видит становление феномена репрессированной науки. «Насколько все здесь сложно и неоднозначно, насколько позитивное переплелось с негативным, разрушительное - с созидательным, возвышенно-творческое - с невосполнимыми потерями, драмами и трагедиями» [5].

Согласимся с таким расширительным толкованием словосочетания «репрессированная наука», поскольку за два-три десятилетия исследователи посчитали закономерным писать о «репрессированной лингвистике», «репрессированной тюркологии», «репрессированной психологии», «репрессированной геологии» и т.п.

По этому поводу Э. Соколов отмечал, что поучительно было бы проследить судьбы науки в тоталитарных, политизированных и идеологизированных обществах, в которых обостряется противоречие между познавательным интересом и социальным заказом, стремлением к истине - и идеологическим императивом, коммуникацией по поводу истины - и той, которая имеет целью доказать правоту партии или доктрины. В таком обществе ученый находится в трудном положении. Он разрывается между желанием продолжить свободное движение своей мысли и необходимостью считаться с «правилами игры», при- нятыми в его стране. Ученый хочет выжить как человек и гражданин, сохранить право работать в науке, не оттолкнуть учеников, не способных еще воспринимать научные идеи иначе, чем в идеологическом обрамлении. Но при этом он хочет сохранить разум свободным, оставаться ученым, искателем истины. Стремясь разрешить подобные противоречия, мысль выбирает иногда запутанные, компромиссные пути, а нередко вырывается за рамки науки – в искусство, публицистику [9].

Современный культурный и научный контекст, который предоставляет широкие возможности для методологических экспериментов, позволит восстановить и реабилитировать репрессированные, «параллельные», униженные, забытые явления культуры и сами эти культуры.