Роль сентенции в историческом дискурсе "Краткой российской церковной истории" митрополита Платона (Левшина)

DOI:

Citation. Solntsev N.I. Sentence Role in the Historical Discourse of the “Concise Russian Church History” of Metropolitan Platon (Levshin). Vestnik Volgogradskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya 4. Istoriya. Regionovedenie. Mezhdunarodnye otnosheniya [Science Journal of Volgograd State University. History. Area Studies. International Relations], 2020, vol. 25, no. 3, pp. 204-213. (in Russian). DOI: jvolsu4.2020.3.18

Цитирование. Солнцев Н. И. Роль сентенции в историческом дискурсе «Краткой российской церковной истории» митрополита Платона (Левшина) // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. – 2020. – Т. 25, № 3. – С. 204–213. – DOI:

Введение. Петровские реформы конца XVII – начала XVIII в. радикально меняют облик России. Становление нового национального самосознания, борьба за независимость, дипломатические перипетии века дали толчок развитию исторической мысли этого времени. В работах Г.Ф. Миллера, Г.З. Байера, А.Л. Шлецера впервые разрешаются вопросы исторического источниковедения. Развернутую картину прошлого представляет «История Российская...» В.Н. Татищева. Оттачиваются приемы научной дискуссии в спо- рах норманистов и антинорманистов, в полемике М.М. Щербатова и И.Н. Болтина ставится вопрос оценки исторического процесса, понимания основ исторического развития.

Несмотря на эти явные успехи, история все еще видится современникам как совокупность деяний исторических лиц, а задачи работы историка зачастую не выходят за рамки фиксации положительных и отрицательных примеров прошлого [14, c. 95; 22, c. 54–55; 23, c. 64–65]. Побудительной основой действия исторической личности становится неизмен- ная человеческая природа, особенностями которой и объясняются все тяготы исторического процесса. Подобный характер исторических представлений XVIII в. отмечает в своей работе С.Л. Пештич. Он указывает на отсутствие в них «диалектичности и историзма» [14, c. 79]. С этим положением трудно не согласиться, историческая аналитика не нуждалась в обобщениях из-за глубокого провиденциализма представлений, характеризующих исторический процесс [11, c. 136–142]. Несмотря на то что история творится не богом, а людьми, в чем исследователи XVIII столетия были уже единогласны, действуют исторические фигуранты все-таки по воле создателя. Это исключало сколь-либо научный анализ исторического события, сводило научное обобщение к минимуму. Недаром видный русский историк церкви митрополит Евгений (Болховитинов), характеризуя задачи историка, замечал, что «сущность истории ... представить бытия и деяния так как они были, и в том порядке как были» [17, c. 529–530].

Окончание XVIII в. с его бурными политическими аккордами зримо поставило перед историками-исследователями задачи разрешения причин исторических событий. Традиционно считается, что первым в русской историографии к выявлению причин исторических событий подходит Н.М. Карамзин. Сформировавшись как личность в XVIII в., он подводит черту под научно-исторической эволюцией этого столетия [22, c. 184–185]. Грядущее XIX столетие ставило совершенно новые задачи перед историком-исследователем. На первый план выходило осмысление исторического процесса через выявление казуальных связей между историческими явлениями. Выявить характер этого осмысления, показать, как и с чего начинает формироваться исторический синтез, и стало целью данной работы, новизна которой выражается в применении некоторых приемов лингвистического изучения текста в историографическом исследовании.

Метод. Статья представляет собой историографическое исследование. Это потребовало применения различных приемов и методов историографического анализа, сочетание которых соответствует принципам научной объективности и историзма. Последние дали возможность рассматривать объект исследования комплексно с историографической и источниковедческой стороны, а также позволили рассмотреть проблему во взаимосвязи с историческими процессами, проходящими в России. В основу исследования положен герменевтический метод, дополненный сравнительно-историческими и лингвистическими приемами исследования текстов. Таким образом, результат работы стал следствием применения как общенаучных, так и собственно исторических методов исследования, использованных в диалектическом единстве.

Анализ. По меткому определению А.С. Пушкина, Карамзин становится «последним летописцем» предшествующих эпох. «Своею критикой он принадлежит истории, простодушием и аповтегмами хронике» [19, c. 40], – замечает поэт. За этой красивой фразой скрывается удивительно точное наблюдение: именно апофегмы Карамзина при всей их простоте ложатся в основу исторического анализа причинно-следственных связей русской истории, многие из которых так или иначе дожили до нашего времени.

Впрочем, приоритет Н.М. Карамзина в подобном выстраивании исторического дискурса следует оспорить. В 1805 г. в Москве, в Синодальной типографии в свет выходит «Краткая церковная российская история», принадлежащая перу митрополита Московского Платона (Левшина).

Митрополит Платон являл собой знаковую фигуру как в светской, так и в церковной истории России. Законоучитель цесаревича Павла Петровича, образованнейший человек своего времени, богослов и церковный историк, реформатор духовного образования в России, царедворец и церковный иерарх, он оставляет потомкам значительное литературное наследие, состоящее из богословских и церковно-исторических трудов, проповедей, путевых заметок и обширной переписки [29, c. 406]. Не удивительно, что его личность привлекла к себе внимание многочисленных исследователей [1; 2; 4; 6; 11; 12; 19; 20; 21; 24; 25, с. 3–108; 26, c. 211–230; 27; 30].

Написанная им «Краткая российская церковная история» открыла ряд подобных произведений, публикациями которых по праву гордится XIX столетие. Работа вызвала живой интерес читающей публики и широко обсуждалась. Как часто бывает, современники не смогли дать однозначной оценки произведению. «Не история, а летопись в коей на единое лыко летоисчисления без порядка нанизаны бытия как будто вместе и калачи, и сайки, и бублики», – отозвался о работе Платона его современник и творческий конкурент, тогда еще викарный епископ Старорусский Евгений (Болховитинов) [17, c. 438]. Потомки были более благосклонны к работе. Профессор Казанской духовной академии, историк П.В. Знаменский считал труд митрополита «редким по талантливости, полным обилием фактов, метких замечаний и серьезной критики» произведением [5, c. 105]. Естественно, работу нельзя было назвать безгрешной, она несла в себе все недостатки, присущие историческим произведениям XVIII столетия: летописную повествовательность, отсутствие периодизации и бессистемное деление на главы, несмотря на это, имела, как впоследствии отметил А.В. Карташев, «дар исторического прозрения, способность схватывать причинный смысл давно минувших событий» [9, c. 16]. Именно эта причинность, наличие в тексте подобных заключений, и делает «Краткую историю российской церкви» митрополита Платона столь значимым историческим произведением и ставит ее в один ряд с многотомным трудом Н.М. Карамзина, не только по стилю, но и по содержанию. Собственно, Платон, а не Карамзин первым прибегает к нравоучительному отступлению, как к объяснительной части повествования, которые можно определить, как апофегму или сентенцию.

Известный отечественный лингвист, специалист в области стилистики языка и лингвистики текста И.Р. Гальперин характеризует сентенцию как «такие предложения внутри высказывания, которые прерывая последовательность изложения фактов, событий, описаний представляют собой некоторые обобщения, лишь косвенно (иногда довольно отдаленно) связанные с этими фактами, событиями, описаниями» [3, c. 99]. А.П. Квятковский указывает на возможность автора через сентенцию «в открытой форме высказать свои суждения по различным вопросам, имеющим прямое или косвенное отношение к центральной теме» [10, c. 145]. Кроме того, сентенция, вводясь в ритм изложения, дробит события, приостанавливает ритм развития повествования, способствует более глубокому осмыслению описанного, поднимая представленные факты до ступени обобщения. Характерно, что именно сентенции Платона в первую очередь привлекают внимание читателя в его произведении. Именно на сюжеты, содержащие сентенциальные авторские обобщения и умозаключения, обращает внимание А.В. Карташев, давая весьма обстоятельный обзор «Краткой российской церковной истории» в своем историографическом очерке [9, c. 15– 16]. Не все выделенные Карташевым сюжеты обладают одинаковой сентенциальностью, однако факт их наличия говорит о зримом шаге вперед в формировании исторической аналитики через выстраивание логического перехода от частного исторического факта к его осмыслению в кратком обобщении. Так, сообщая читателю под 1227 г. о казни волхвов и ведунов в Новгороде, Платон морализирует, осуждая жителей города: «Ибо нередко от одного непросвещения и невежества, а иногда и от злобы, люди неповинные пострадали, или больше наказаны, нежели вина их заслуживала» [15, c. 117]. В другом месте он пытается дать оценку психологии предков: «Ибо таковой готовый во всем достаток, а инде и изобилие, уменьшили труд и ввели праздность, а от того расслабление душевное и телесное» [15, c. 62]. Иногда сентенция поднимается до уровня логического обобщения. Говоря о замене старых церковных книг на новые в реформенное время, Платон замечает: «А надлежало было объяснив все причины исправления книг, и представив пред очи видимые ошибки, так же оговорив, что и в старых книгах ничего церкви противного не заключается, а только находятся некоторые от переписчиков ошибки и от переводчиков неисправности» [16, c. 235]. Подобного рода обобщения достаточно широко встречаются в тексте и напрямую из логики описываемых событий не вытекают. До уровня таких понятий, как научная аналитика, исторический синтез, умозаключения Платона пока не вырастают, это и дает возможность определить их как авторскую сентенцию.

Подобный прием выстраивания текста, примененный митрополитом Платоном, вряд ли можно назвать случайным. Как проповедник Платон проявил себя уже в пору преподавания в Московской духовной академии [24, c. 30]. Еще до окончания академического курса в 1757 г. по представлению ректора академии епископа Геннадия он был назначен преподавать в академии латинский язык и российскую поэзию, при этом на него была возложена еще и обязанность катехизатора. За год пребывания в этой должности Платон сумел снискать себе славу хорошего проповедника, «способного говорить публично, при собрании людей всякого состояния» [13, c. 5]. Характерной чертой его гомилетики был дух классического рационализма. Как отмечает В.П. Зубов, Платон рассуждает «с математической последовательностью, словно доказывая теорему» [6, c. 86]. Подобный принцип ляжет в основу фактического изложения его церковной истории. Однако подводя итог исторического сюжета он, совсем в стиле XVIII в., переходит к чувственному осмыслению события и морализаторству. Это и порождает сентенцию, через которую Платон пытается подвести читателя к правильному осознанию завершенной части повествования, сократить ненужные размышления, оставить читателя с яркой трактовкой исторического события. Подобное чувственное осмысление всегда приветствовалось в проповеди, так как именно это отличало ее в построении изложения от светской ораторской речи [18, c. 161]. Вместе со вступлением оно являлось своеобразным обрамлением проповеди, несло важную логико-психологическую нагрузку – служило завершением выступления проповедника [28, c. 109].

Достаточно много авторских обобщений, выраженных через сентенцию, присутствует в начале повествования, когда речь о идет временах, получивших в древнерусских источниках весьма скупое описание. Последнее заставляло автора дополнять отсутствующую информацию собственным утверждением, которое формировало тезис, сравнивать его с информацией источника, создавая антитезис, однако далее, следуя логике XVIII столетия, переходить не к синтезу, а к демонстрации противоречия между первым и вторым посылами. Это и порождало сентенцию как примитивную форму синтеза, в задачу которой входило примирение этих противоположных положений.

Так, например, описывая религиозное состояние древнерусского общества до крещения, Платон отмечает: «Россия, как и все страны вселенные, находилась во тьме идо-лослужения, доколе не воссиял спасительный свет Евангелия, и не разогнал сей глубокий мрак и погибельный» [15, c. 1]. Тем самым формируется тезис, который тут же подвергается опрокидыванию. «В чем именно состояло идолопоклонство, то есть, какие существенные служения того были догматы, какие обряды, какие жертвы, какие боги, и какое каждому мнимому богу приписываемо было, прямое свойство или сила ... в точности определить трудно или невозможно» [15, c. 1]. Указанное столкновение дает возможность показать всю скудность информации источников, противоречивость указаний на языческое прошлое и пантеон богов, и через это усомниться в глубине первоначального языческого падения русского народа. Но так как представить полный религиозный вакуум данной эпохи и отсутствие каких-либо божеств было просто невозможно, Платон в качестве итога рассуждения формулирует сентенцию: «Человек по развращенной своей природе, и по многим порокам своим и беззакониям, всегда чувствовал в совести виновным перед Богом и заслуживающим Его гнев. Поэтому при всяком случае, особливо страшного явления в природе, боялся и трепетал, и ожидал за свои вины поражения мстительной Вышнего руки» [15, c. 5]. Сентенция как бы предполагала вывод, что религиозность присуща людям, без веры в бога общество существовать не может, поэтому идолопоклонство не порок, а незнание истинного бога.

Характерно, что, обращаясь к аналогичному эпизоду своей «Истории государства Российского», Н.М. Карамзин, не по букве, но по смыслу воспроизводит сентенцию Платона. «Грубый ум людей непросвещенных заблуждается во мраке идолопоклонства и творит богов на всяком шагу, чтобы изъяснить действие Природы и в неизвестностях рока успокаивает сердце надеждою на высшую помощь!» [7, c. 106]. Однако, воспроизводя смысл сентенции, Карамзин теряет в своем произведении ее назначение.

Смысл назидания Платона, изложенный в данном рассуждении, сводится к следующему: славяне были язычниками, достоверных данных о характере славянского язычества мы не имеем, но без бога человек существовать не может, следовательно принятие истинного бога было неизбежным делом ближайшего времени. Ничтожность языческой религии подчеркивается отсутствием ее описаний, если их нет, а Платон акцентирует в своих рассуждениях этот тезис, значит они были настолько неважны для людей, что не оставили следа ни в источниках, ни в народной памяти.

В «Истории...» Н.И. Карамзина сентенция имеет иную функцию. Она либо открывает повествование, играя роль предисловия, своеобразной пресуппозиции, либо становится стилистической уловкой, разрывающей текст и позволяющей автору дозировать весьма обширную информацию. Во втором случае это было просто необходимо, так как фактический материал, изложенный Карамзиным, явно превосходит сказанное преосвященным историком. В остальном же схема построения изложения явно тяготеет к выкладкам Платона. Смысл экскурса в древнерусское язычество и у Карамзина, и у Платона сводится к констатации факта, что все язычники в конечном итоге самой судьбой своей обречены увидеть свет истинной веры. Но если Платон, как и положено проповеднику, ставит данное положение в заключение своих размышлений, то Карамзин начинает свое повествование с данного тезиса: «Общежитие, пробуждая или ускоряя действие разума сонного, медленного в людях диких, ... рождает не только законы и правление, но и саму Веру столь естественную для человека, столь необходимую для гражданских обществ, что мы ни в мире, ни в истории не находим народа, совершенно лишенного понятия о Божестве» [7, c. 92].

Схожи не только общие выводы, одинакова и структура подачи материала, авторы приводят описания богов, рассматривают назначение языческих идолов, дают оценку жреческому сословию. Однако, если для Платона важно показать исключительность древнерусского этноса (отсюда и констатация отсутствия храмов и жрецов у славян), это должно было доказать, что восточные славяне никогда не погружались в пучину язычества и, следовательно, самим богом были уготованы для христианства, то Карамзин в большей степени озабочен демонстрацией восточнославянского язычества как части общих для всех народов Европы религиозных норм. В этом он явно следует традиции XVIII в., произведениям В.Н. Татищева и М.М. Щербатова, перечисляя древнерусских богов в одном ряду с греческими, римскими и германскими. Таким образом, сентенции Платона по поводу древнерусского язычества порождают своеобразную концептуальность, которой он будет придерживаться во всем своем повествовании. Н.М. Карамзин же в своем экскурсе подобной задачи не ставит, сентенция позволяет автору подняться над информацией источника, придать повествованию дискурсивность.

Несмотря на эту разницу, сентенция как резюмирующая часть исторического дискурса является неотъемлемой составляющей изложения как у Платона, так и у Карамзина. Кроме того, многие оценочные суждения авторов по смыслу странным образом совпадают. Так, давая оценку древнерусскому обществу во времена, предшествующие Батыеву нашествию, Платон восклицает: «Ежлиб между российскими князьями всегда было согласие, или паче ежлиб единому вое подвластны были: не только Татары, но и сколько ни было народов, Россию победить, или себе покорить никак бы не возмогли» [15, c. 125]. Ему практически теми же словами вторит Карамзин: «Наконец скажем, что если бы Россия была единодержавным Государством ... то она не уступила бы в могуществе никакой Державе сего времени; спаслась бы вероятно и от ига Татарского...» [8, c. 225]. «Еще удивляться надобно, и благодарить милосердие Вышнего, что не сделалась Россия совершенною пустынею» [15, c. 124], – констатирует Платон. «Одному собственно счастью надлежит приписать то, что Россия в течении двух веков не утратила своей народной независимости» [8, c. 199], – резюмирует Карамзин.

Кроме смыслового совпадения приведенных цитат, существует и общая схожесть авторского изложения материала, выражающаяся в глубокой назидательности сочинения. Проследить истоки подобного стиля у Пла- тона достаточно просто, историческое сочинение для него – форма проповеди, назидания со всеми присущими этому аспектами. «Не остается мне более, как желать, и молить Бога, чтобы сия издаваемая мною история послужила к пользе и наставлению юношества...» [15, c. X]. Отсюда и краткость в изложении событий, отраженных в небольших по объему главах, отсюда и наставительность сентенций, выступающих в роли вывода или заключения, объясняющего общий смысл изложенных фактов. Сентенция становится для него своеобразным аналитическим послесловием, определяющим отношение автора к историческому событию, формирующим авторскую концептуализацию, которую он пытается привить его читателю в качестве наилучшего объяснения событий каждого конкретного исторического эпизода. У Карамзина, который «искал духа и жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить с систему, ясную стройным сближением частей; изображал не только бедствия и славу войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей...» [7, c. XX], сентенция является в большей степени морализирующим отступлением в процессе формирования текста, позволяющим раскрыть прагматическое направление повествования. Концептуализация в столь масштабном историческом произведении не выражена так ярко, поэтому сентенция для Карамзина выступает как некий набор когнитивных признаков, позволяющий пополнить информацией описываемый исторический процесс, раскрыть авторское отношение к конкретному сюжету повествования. Она придает изложению контекстуаль-ность, сообщая смысл каждому последующему историческому эпизоду. Как следствие, Платон пытается наставлять и убеждать, Карамзин – наставлять и констатировать, однако и в том, и в другом случае сентенция становится для авторов инструментом концептуализации исторической информации в своих произведениях.

Естественно возникает вопрос о возможном влиянии «Краткой истории российской церкви» митрополита Платона на «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина. Несмотря на то, что произведение Платона увидело свет раньше, чем вышли первые тома «Истории государства Российского», однозначно ответить на этот вопрос чрезвычайно сложно. Работа митрополита Платона по выходу своему в тираж пользовалась известностью и широко обсуждалась в читающем обществе. Тем не менее, открывая свое произведение, Карамзин не упоминает опубликованных работ своих предшественников, перечисляя во введении только лишь источ-никовый материал. Трудно предположить, что Карамзин прошел мимо этого значимого произведения, впрочем, как и мимо работ В.Н. Татищева, М.М. Щербатова, И.В. Неха-чина, о которых он не упоминает во введении к своей «Истории...». Вне всякого сомнения, они были ему знакомы. Как следствие, предположение о смысловой связи двух произведений весьма возможно, хотя бы потому, что именно в произведениях Платона и Карамзина впервые подвергается сколь-либо обстоятельной оценке русское язычество, даются меткие характеристики общественным нравам, появляется авторская оценка исторического события, близкая по смыслу к исторической аналитике.

Кроме того, не следует сбрасывать со счетов и некоторое иное родство двух произведений в смысловой и констатирующей их части. Как заметил Н.Я. Эйдельман, конец XVIII в. создал русский язык, а начало XIX – русского читателя [31, c. 49]. Выпестованные прошедшим XVIII в., оба автора оказались на высоте исканий начала XIX века. Их стиль был созвучен эпохе, в которой сентенция проповеди сформировала прообраз исторического синтеза, ставшего неотъемлемой частью исторического дискурса, а это разительно отличало труды этих историков от трудов предшественников и создавало совершенно новый стиль исторического повествования, где появился автор, пытающийся публично рассуждать, делать обобщения и выводы, строить диалог с читателем.

Результаты. Таким образом, можно с высокой долей уверенности утверждать, что на рубеже XVIII–XIX вв. русская историческая наука вплотную подходит к формированию концептуально-аналитических обобщений, первоначально приобретающих в работах митрополита Платона (Левшина) и Н.М. Карамзина форму сентенции в виде морализирую- щего отступления. Несмотря на некоторую разницу в использовании сентенциальных обобщений в текстах сочинений указанных авторов, она формирует резюмирующую часть исторического дискурса как неотъемлемую черту авторского стиля в подаче исторического материала. Сентенция становится первым шагом в формировании научной аналитики, позволяющей историкам начала XIX в. подняться над информацией источника, расчленить информационные потоки, придать повествованию научную дискурсивность, сформировать концептуальность авторских выводов.