Роман И. Калашникова "Жестокий век" в художественном сознании современных бурятских прозаиков (на материале прозы А. Гатапова)

В последнее время в литературе Бурятии появился ряд прозаических произведений, отмеченных интересом к истории. Достаточно назвать романы «Девятый рабджун» и «Бальжин-хатун» Владимира Гармаева, «Три меркита» Цыдыпа Цырендоржиева, повести и рассказы Самбу Норжимаева, Алексея Га-тапова. Интересно, что развитие исторического жанра в творчестве этих и других писателей свидетельствует о том, что литературный процесс в республике идет своим чередом, несмотря на пессимистические, чуть ли не апокалиптические заявления о том, что современной бурятской литературы нет, что полноценный литературный процесс отсутствует. Тем не менее по-прежнему литература живет и развивается, по-прежнему «литературный молодняк» учится у своих предшественников, как классиков, так и тех, кто в последнее время пополнил пантеон литературных богов, многому их учит современная действительность, и все это, разумеется, помножено на индивидуальный талант. Закон преемственности в любых более или менее заметных текстах современных бурятских литераторов отчетливо проявляет себя, и по-другому быть не может: ничто не появляется из ничего. Доказательством тому может служить проза Алексея Гатапова. В его лице новое поколение бурятских писателей продолжает благое дело: воспитание в современниках чувства истории. Чтобы увидеть отличие произведений А. Гатапова, посвященных эпохе и личности Чингисхана, от известного романа И. Калашникова «Жестокий век», достаточно сравнить две концепции истории и исторической личности, каждая из которых обусловлена не только временем написания, но и национальной ментальностью.

А. Гатапов – историк по образованию, для него особый интерес представляет история древних племен Центральной Азии. Говоря о своих предшественниках, он называет два имени: И. Калашников и В. Митыпов. Их романы «Жестокий век» и «Долина бессмертников», по его признанию, послужили импульсом для творчества, а настоящими учителями для него стали русские писатели-психологи Л.Н. Толстой и М.А. Шолохов.

Сегодня исторический писатель, живущий в Бурятии, вряд ли может пройти мимо личности Чингисхана, сыгравшего огромную роль в истории многих народов, – масштаб этой личности изначально предполагает не просто интерес художника к исторической эпохе, а возможность выразить глубоко личную тему. О том, что эта историческая личность позволяет затронуть очень важную внутреннюю задачу, свидетельствуют высказывания современных бурятских ученых. Известный историк-археолог Б. Даши-балов не раз выражал свое отношение, окрашенное чувством гордости, к тому, что хоринские монголы (т.е. хоринского происхождения), кочевавшие по берегам реки Онон, были предками великого полководца по материнской линии: ученый называет имя предка Чингисхана – Хорилартай-Мэргэн [1]. А литературовед Б.Д. Баяртуев, исследуя первое литературное произведение бурят – легенду о Бальжин-хатун, заметил, что одной из важных мотиваций судьбоносного выбора бурятских племен – их присоединения к Российской империи стала гордость бывших чингисидов, не возжелавших стать подданными маньчжуров, в свое время побежденных Чингисханом [2, с. 121].

Обращение Гатапова к данной теме во многом можно объяснить этим же историко-культурным дискурсом, связанным с периодом национально-культурного возрождения, проектом коллективной идентичности бурят, бурятской этноидентификации – недаром в начале 1990-х гг. в сознании бурятской интеллигенции возникла тенденция к такой расширенной идентичности: мы – монголо-буряты или буря-то-монголы, поскольку у нас общее происхождение, общая территория [3]. Хотя здесь нужно заметить, что «официально» признанная точка зрения связывает период формирования бурятского этноса с более поздним временем – ХVII в. Кстати, и сам Гатапов принял участие в этом вопросе, написав статью о месте рождения Алан-Гоа, прародительницы чингисидов, чей младший сын Бодончар был предком Чингисхана, – долине реки Баргузин [4]. Известно, что место рождения человека и его почитание для бурят имеет огромное значение, что определяется захоронением там последа. У булагатов, как писал этнограф С.П. Балдаев, есть обряд – весной и осенью съезжаться и «приносить жертву на месте хранения материнского последа своих предков» [5, с.59].

Именно с этим культурным дискурсом связана историософская концепция спектакля «Чингисхан» (автор пьесы Б. Гаврилов, режиссер С. Бальжанов), с успехом идущего на сцене Бурятского академического театра драмы им. Х. Намсараева. Именно в русле этой историко-культурной точки зрения А. Гата-пов пишет свой роман «Тэмуджин», первые части которого опубликованы на страницах журнала «Байкал». Эта концепция опирается на тезис о глобализационном, цивилизационном значении личности Чингисхана, сформулированный Б. Дашибаловым следующим образом: «Монголы XIII века были носителями идеи евразийства, они разрушали замкнутость, косность сознания, религиозную нетерпимость и создавали открытое евразийское пространство и планетарное мировоззрение… Громадное государство Чингисхана просуществовало более 200 лет потому, что его жители обрели справедливость, закон и порядок» [1].

Конечно же, для А. Гатапова как историка огромное значение имеет дотошное знание эпохи, ее реальное наполнение деталями давно протекшей жизни, а научная точность и историческая строгость являются основными принципами. Но он прежде всего художник, и потому не всегда придерживается документально подтвержденных сведений, некоторые факты, названия иных племен и родов у него во многом вымышленные. В центре внимания писателя оказываются нравственные вопросы, для его героя важна гармония с самим собой, с природой, обществом. Отрицая «слишком идеологический подход» И. Калашникова к личности Чингисхана, т.е. грешащий односторонностью, Гатапов тем не менее утверждает и свою «идеологию», отражающую сегодняшнее историческое знание и сознание.

Так, неким эпиграфом для романа А. Гатапова о юности Чингисхана может стать рассказ «Первая охота» из его книги «Первый нукер Чингисхана» [6], в котором говорится о взрослении маленького героя в течение одного дня. На своей первой самостоятельной охоте мальчика пронзила мысль о том, что люди, в сущности, те же хищники, мысль, отравившая радость судьбоносного дня, но свидетельствовавшая о духовном становлении личности. Ведь интуитивно Бато пришел к тому выводу, который затем сформулирует его дядя: «…человек берет столько, сколько ему надо, и не больше. Вот ты сам сегодня убил одну и решил, что хватит… Почему? Потому что ты человек, а не волк» [6, c.66]. Очевиден дидактизм рассказа, но, перекликаясь с другими произведениями, включенными в книгу, и с главами, посвященными детству Чингисхана, из нового романа «Тэмуджин», он (дидактизм) придает ей искомую целостность.

Для исторического писателя, быть может, более чем для других, важна концептуальность, тот взгляд на историческую эпоху, которую исследователи часто называют историософией. Гатапову близка прежде всего позиция Ю. Тынянова, который все делал для того, чтобы стереть грань между наукой и исторической прозой, чтобы документальная точность была и тогда, когда писатель не имел под рукой соответствующего документа, а опирался только на свое творческое воображение. Правда, известен и другой, иначе сформулированный Тыняновым принцип: «Там, где кончается документ, начинаю действовать я».

Иную концепцию предлагают другие исторические писатели, например А. Солженицын, автор «Красного колеса»: подлинная история творится Богом, а писательская задача – ее художественно реконструировать [7, с.362]. Отсюда профетический, нравоучительный характер его произведений, когда реконструируемая художником история становится незыблемым уроком, неотменяемым реальным фактом для будущих поколений.

И. Калашников в дневнике записал о своем принципе в работе над романом «Чингисхан»: «18 февраля 1971 г.: …мне хочется сделать вещь так, чтобы казалось, события происходят сегодня... Главное – внутренняя психология и вопросы жизни, которые важны и сейчас, спустя семь столетий» [8, с.70]. Позиция исторического художника проявилась в том, что он конструировал историю в соответствии с идеалами, представлениями своего времени. Именно так понимался им принцип историзма в художественном творчестве.

Гатапов также интерпретирует историю и историческую личность в соответствии с идеалами своего времени. Так, за сказочным сюжетом повести «Волк» о далеких временах, когда наши предки переходили от охоты как единственного способа добывания пропитания к кочевому скотоводству, скрывается метафорическая мысль писателя, проводящего своеобразную антиномичную параллель между приручением дикого животного и одичанием человека, ослепленного жадностью и гордыней. Некоторая «сказочность» присутствует и в его одноименном романе «Тэмуджин», где герой обладает необычайным для юного человека искусством стрельбы из лука, которое окружающими и самим мальчиком объясняется «шаманской кровью» [9, с.11], т.е. свойственным ему каким-то иррациональным чувством, даже мистическим прозрением.

Поскольку публикация романа «Тэмуджин» еще не завершена (хотя писателем он дописан и определен как первая книга и начата работа над второй), обратимся к произведениям о Чингисхане, опубликованным в упомянутой книге Гатапова. Это прежде всего рассказ «Первый нукер Чингисхана», давший название книге, – история встречи Тэмуджина, разыскивающего угнанных коней, с Боорчи, поверившим в него и ставшим его первым нукером. Другой рассказ «Анда» повествует о поддержке Тэмуджина ханом кереитов Тоорилом и вождем племени джадаран, андой (клятвенным братом) Тэмуджина Джамухой в его походе против меркитов, ограбивших и увезших жену (поддержка эта много значила для молодого Тэмуджина, позволив собрать под свое начало отцовский улус, вернуть земли и скот). Вызывает восхищение повествовательная техника автора, позволяющая передать всю сложность человеческих отношений, неоднозначность характеров, переплетение эгоистических интересов и высоких помыслов. И здесь психологизм как знание потаенных уголков внутреннего мира нойона или простого нукера помогает читателю ответить на вопрос: кто есть кто? Оба рассказа, как и другой рассказ – «Рождение вождя», формально к теме Чингисхана не относящийся, стали исходным этапом в работе над романом о юности будущего полководца.

Рассказ «Рождение вождя» – несомненная удача писателя. Вновь мы видим подробное воспроизведение быта, образа мыслей людей далекой эпохи, описание мельчайших движений их психологии. Но, кроме этого, автор вызывает у читателя эмоциональное потрясение. Он показывает древний обычай выбора вождя воинами племени. Необходимо, чтобы они поддержали решение старейшин девяти родов, входивших в племя: Шулун Зэбэ должен удачно провести облавную охоту, которая обеспечит все семьи мясом на зиму, и тогда собрание изберет его вождем племени хорчидов. Испытание прошло успешно, много зверей попало в круг облавы. Автор передает радость героя, который все же не торопится дать сигнал о начале забоя зверей: не дает Шулун Зэбэ покоя взгляд зверя – вожака лосей, который смотрит не в глаза, а в самую его душу. И он принимает решение – отпустить половину загнанных животных, возместив эту потерю бедным семьям, которым не хватит пропитания на зиму, из личного стада. Повествование строится так, что это решение, которое и станет основополагающим в избрании Шулун Зэбэ вождем, принимается им не вдруг, не спонтанно, им движет личный интерес, но свое великодушие он проявляет вовсе не из желания во что бы то ни стало вызвать похвалу у соплеменников. Ведь прежний вождь, отец героя, учил его быть равнодушным к похвалам, которые часто губят мужчину. По мнению Шулун Зэбэ, вожак должен быть человеком, радеющим о благе всех доверившихся ему людей, об этических нормах в их отношении к окружающему миру. Писатель заставляет задуматься над вопросом, каким должен быть политический деятель, глава государства, племени, рода, тот, кому суждено управлять народом и страной. Не случайна фраза: «Только ум и прозорливость вождя могут уберечь племя от многочисленных врагов и дать соплеменникам благополучие» [6, c.56]. Характерен финал как высшая эмоциональная точка в рассказе: «Тысячи воинов восторженно возглашали его имя… Это собрание племени утверждало его своим вождем. Отныне его право на это место непоколебимо. В этот день Шулун Зэбэ родился вождем племени» [6, c.57].

В повести «Путь к миру» показана история примирения двух племен – халиудов и начидов – после изнурительной войны, в которой погибла большая часть воинов. Старейшины одного из них, пострадавшего от воинственности и несправедливости противников, настояли на прекращении военных действий, иначе не осталось бы мужчин для защиты и продолжения рода. Но для автора важен момент, предшествующий мудрому решению стариков: герой рассказа Шоно занес саблю над головой такого же подростка, как и он, из враждебного войска, а затем опустил ее, дав возможность своему противнику остаться в живых. Важен потому, что именно этот поступок как свободный выбор личности стал началом примирения двух племен. Мир позволил племенам размножиться, укрепиться, затем и породниться. И в конце рассказа Шоно через много лет «ехал к свату, тестю своего старшего сына, деду своих внуков – к тому пареньку, которого он чуть не зарубил пятьдесят лет назад, когда хмурым дождливым утром полусотня их рода во главе с Бату напала на курень пришельцев» [6, c.194]. Здесь мы имеем дело с рефлексивностью – произвольным конструированием собственных жизненных идеалов художника-историка. Кого-то, быть может, не устроит излишняя поэтизация изображаемых Гатаповым героев и событий. Но именно она и свидетельствует о концептуальной позиции прозаика, отличающей его коренным образом от предшественника – И. Калашникова. М.Н. Ломунова в своей книге приводит еще одну запись из дневника Калашникова: «Писать возвышенное сказание я не намерен… Разумеется, окраска, колорит должны быть. Это все в очень умеренных дозах» [8, с. 80]. Совсем по-другому относится к субъективной интерпретации истории Гатапов: поэтизация не выглядит идеализацией, содержит чувство гордости за прошлое своего народа – чувство подлинного потомка чингисидов. Поэтизация для современного прозаика – это проникновение в поэтическое мышление кочевого народа, которое так увлекло его в начале профессиональной карьеры, когда он работал над переводом эпоса «Шоно-батор» (который, кстати, принес Га- тапову первую премию в международном литературном конкурсе).

В еще не завершенном романе Гатапова о Чингисхане взросление, мужание мальчика Тэмуджина происходит под непосредственным влиянием отца Есугея. На вопрос сына: «Что самое плохое для мужчины» – Есугей отвечает: «…это потерять лицо. Можно быть и рабом, имея свое лицо, а можно быть нойоном и не иметь его. Вечером перед сном и утром после сна мужчина должен думать о том, как достойно нести свое лицо и не уронить его. Это главная мудрость мужчины» [9, с. 7]. Назидательность этого эпизода объясняется позицией автора, согласного с теми учеными, кто подчеркивает глобализирующий характер деятельности Чингисхана, ее исторически оправданную целенаправленность. Так, известный философ И.С. Урбанаева писала: «…великий степной реформатор сознательно культивировал отрефлек-сированную им центрально-азиатскую традицию… чтобы обеспечить единство своего мира и навести в нем порядок, соответствующий понятию человека и человеческого достоинства» [10, с. 214].

В такого рода публицистически-лирических вставках («…всю свою жизнь до глубокой старости, падая и поднимаясь, стоя у края пропасти и на вершине могущества, он будет помнить эту мудрость, завещанную отцом: беречь знамя предков и лицо мужчины») можно усмотреть не только дидактизм (в духе А. Солженицына), но и субъективно-личную интенцию Гатапова. Историческое знание необходимо ему для того, чтобы осознать самого себя, свою идентичность, в том числе национальную. Здесь уместно сравнение писателя с известным литературным героем – тоже историком по образованию, который следовал своему глубоко личностному восприятию канонизированной Евангелием истории и даже восклицал: «О, как я угадал!». Именно такую сверхзадачу и ставит перед собой исторический писатель сегодня.

От Митыпова, сознается Гатапов, вернее, от героя «Долины бессмертников», поэта Олега Аюшее-ва, ему передались беспокойство и тревога, которые не отпускают и требуют исхода в писательстве, творчестве. Произведения Гатапова позволяют ответить на вопрос: чем же так волнует и тревожит писателя избранная им эпоха? Книга «Первый нукер Чингисхана» (как и снятый по рассказу кинофильм) вызывает интерес и благодарность современного читателя, уверовавшего в правоту субъективного прочтения истории. Соединив прошлое и настоящее, взгляды очевидцев, сохраненные в документах и преданиях, и историческое знание нашего современника, Гатапов пытается утвердить своеобразный этический идеал на все времена, тем самым утверждая, что с изменением исторических представлений растут масштабы духовного зрения человечества.

На наш взгляд, традиция – это не просто продолжение разговора, это, прежде всего, спор, полемика. Если рассматривать прозу Гатапова в типологическом аспекте, рефлексивная позиция автора и его героев позволяет не только поставить ее в один ряд с романом И. Калашникова, с историческими романами 70-х гг. (А. Солженицына, Ю. Давыдова, Б. Окуджавы, В. Митыпова), но и, с точки зрения единства ментального подхода, сравнить ее с произведениями последнего времени, написанными писателями Монголии и Бурятии и посвященными эпохе Чингисхана, – задача, актуальная для будущих исследований.