Самородное слово в филологической концепции Ф.И. Буслаева

В дни юбилея Федора Ивановича Буслаева (1818–1897) вспомним, что языкознание – это «наука возвратов» (О. Н. Трубачёв), и вновь откроем книги замечательного русского ученого – «О преподавании отечественного языка» (1844), «Исторические очерки русской народной словесности и искусства» (1861), а также итоговый мемуарный труд «Мои досуги» (1886) и попытаемся еще раз представить себе научную картину мира выдающегося филолога, увидеть, как разнообразие исследовательских интересов и гуманитарный энциклопедизм складывались в ту концепцию, которая определила вклад ученого в отечественную культуру.

Важно подчеркнуть, что Ф. И. Буслаев родился и формировался в то время, когда в Европе, включая Россию, господствовал романтизм, когда усилиями Ф. Вольфа и А. Бёка складывалась новоевропейская филология, ориентированная на живые языки, когда В. фон Гумбольдт размышлял над философскими вопросами языка и когда Р. Раск, Ф. Бопп, Я. Гримм и А. Х. Востоков создавали самый мощный в истории гума-нитаристики сравнительно-исторический метод. Однако для формирования концепции важны не только время и личная талантливость ученого, важна та идея, «изюминка», которая способствует кристаллизации массы наблюдений, выводов и предположений автора концепции. Заметим,

что в научной картине мира Ф. И. Буслаева центральное место заняло понятие «самород-ность», вербализованное словом самородный . На страницах «Исторических очерков» не раз встретятся самородные поэмы , а также самородная поэзия . В годы, когда писались «Исторические очерки» Буслаева, другой ревнитель русского языка – Даль готовил к изданию свой великий Словарь, в четвертом томе которого истолковывалось прилагательное самородный как ‘природный’, противоположный искусственному, деланному ¹.

Перечитывая I том «Исторических очерков русской народной словесности», постепенно входишь в содержание прилагательного, ставшего в концепции Ф. И. Буслаева базовым термином. Самородный - в своем происхождении независимый от личного произвола. В слове, полагал ученый, народ видит не произвольную мысль отдельных лиц, а мыслительность целых поколений, никому неведомо - когда и как образовавшуюся. В силу этого самородное принадлежит всем.

Как самородная эпическая поэзия есть произведение всей массы народа, получившее начало неизвестно когда, слагавшееся и изменявшееся в течение многих веков и переходившее из рода в род по преданию, так и язык есть общее достояние всего народа, объемлющее в себе деятельность многих поколений. Как сказка, как предание, язык принадлежит всем, а потому, замечает Ф. И. Буслаев, кто поет песню или рассказывает сказку, тому она и принадлежит как его литературная собственность. Фундаментальным признаком самородности является ее моральноэтическое содержание.

…Едва ли можно допустить в эпической самородной поэзии не только решительное оскорбление нравственного чувства, но даже и малейшее намеренное уклонение от добра и правды2.

Естественным следствием кооперации народа и личности в творческом акте становится диалектность языка и традиционной культуры. Ф. И. Буслаев отмечает как парадокс беспримерную ровность русского языка в его местных применениях. Провинциальные говоры не искажают первоначального организма русского языка, а только развивают его богатства и потому все вместе составляют величественное целое, которое мы называем народным языком русским. Чтобы понять основные свойства русского языка, надо обратиться к изучению областных наречий.

Благодаря самородности народный язык, по оценке Ф. И. Буслаева, свободен в производстве и образовании слов, необыкновенно чувствителен в сочетании звуков для выражения непосредственных впечатлений, прост и ясен в синтаксическом сложении. Эти свойства делают язык до бесконечности разнообразным в его местных видоизменениях и выгодно отличают его от литературного или делового языка (см., напр., [5]) с его «стеснительными границами».

Размышления о самородности слова ведут к предположению о наличии такого свойства, как неоднослойность.

В свое время М. М. Бахтин говорил о двух полюсах текста. С одной стороны, за каждым текстом стоит система языка, которой в тексте соответствует все повторимое и воспроизводимое, все, что может быть дано вне данного текста. С другой – каждый текст как высказывание является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым. Об этом же на примере живописного полотна рассуждал испанский философ Х. Ортега-и-Гассет. Первое, с чем мы сталкиваемся, - мазки на холсте, складывающиеся в картину внешнего мира. Второе – внутренняя жизнь картины, мир идеальных смыслов, пропитывающих каждый отдельный мазок. Эта скрытая картина не привносится извне, она зарождается в картине и только в ней живет. Аналогичная мысль уже на примере художественного текста высказывалась Д. С. Лихачевым. Над текстом, писал замечательный филолог, витает еще некий метасмысл, который и превращает текст из простой знаковой системы в систему художественную.

Второй «слой», вне всякого сомнения, отличается сложностью. Это то, что недифференцированно относят к смысловому пространству тек- ста. На этом уровне базируется так называемая память языка, осуществляется аккумулирующее свойство слова, возникает предположение о «неявной» культуре, которую называют «скрытой», «имплицитной» и которая проступает как тончайший намек, непонятный даже самим ее носителям, как легкие «дуновения», самые невероятные «бормотания» культуры, основополагающие ее самобытность как своеобразное «поле культурного подразумеваемого». В лекции по истории отечественной литературы, прочитанной наследнику престола, которого он обучал, Ф. И. Буслаев заметил, что под легкою игрою словесного произведения кроется нечто более существенное, нечто необходимое для нравственного бытия и отдельного человека, и целого народа [2: 420].

Напрямую о неоднослойности Ф. И. Буслаев не писал, однако косвенное признание неодно-слойности слова и текста в концепции филолога видится прежде всего в смысловой аккумуляции, о которой он заговорил одним из первых. Слово не только практическое устройство передачи информации, но и инструмент мысли и аккумулятор культуры. Ф. И. Буслаев процесс аккумуляции представлял себе следующим образом: один и тот же герой в продолжение столетий действует в различных событиях народных и тем определяет свой национальный характер. Так и язык, многие века применяясь к самым разнообразным потребностям, становится сокровищницей всей нашей прошедшей жизни [3: 271]. Великий Пушкин обобщил это в своей формуле: «Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!» (Евгений Онегин, XXXVI). Способность аккумулировать в себе культурные смыслы – свойство живого языка. Смысловая аккумуляция слова объясняет, почему при изучении иностранного языка нужны так называемые фоновые знания, что затрудняет перевод текстов, и почему так своевольна коннотация, а также многое другое.

Слово для Буслаева – «вернейшее хранилище предания». И в силу этого язык – самый важный этнический признак. Свою национальность народ определил языком, и по этой причине слово язык используется в значении ‘народ’. Современные авторы философских работ с удовольствием вспоминают тезис немецкого мыслителя М. Хайдеггера - «Язык есть дом бытия», сформулированный философом в XX веке. Веком ранее Ф. И. Буслаев написал о слове: «Оно исключительно принадлежит народу, как родной дом… (выделено нами. – А. Х.)»3. Весьма назидательно для нас звучит вывод великого предшественника: аккумулированное в слове – неисчерпаемый источник познания. Ф. И. Буслаев признавался, что ему гораздо интереснее было анализировать только терминологию семейных отношений, именно самые слова: отец, мать, сын, дочь, брат, сестра, свекровь, сноха, и на основании законов сравнительной грамматики возводить их к санскритскому языку для очевидного доказательства, что наши предки в незапамятные времена вместе с собою вынесли из своей азиатской прародины уже вполне благоустроенную семью [1: 300].

Опыт гуманитаристики показывает, что изучение истории невозможно без обращения к языку, в котором чрезвычайно достоверно и образно отразился весь пройденный народом исторический путь [6]. Об этом писал выдающийся русский языковед И. И. Срезневский:

Каждое слово для историка есть свидетель, памятник, факт жизни народа, тем более важный, чем важнее понятие, им выражаемое. Дополняя одно другим, они все вместе представляют систему понятий народа, передают быль о жизни народа [7: 103].

Учеником Ф. И. Буслаева был замечательный русский историк В. О. Ключевский, оставивший свои воспоминания «Ф. И. Буслаев как преподаватель и исследователь». Историк обязан филологу тем, что тот растолковал значение языка как исторического источника [1: 529]. Вот впечатление Ключевского от статьи Ф. И. Буслаева «Эпическая поэзия»:

Заглавие вызвало во мне привычные представления об эпосе, «Магабхарате», «Илиаде», «Одиссее», о русских богатырских былинах. Читаю и нахожу нечто совсем другое. Вместо героических подвигов и мифологических приключений я прочитал в статье лексикографический разбор, вскрывший в простейших русских словах вроде думать , говорить , делать сложную сеть первичных житейских впечатлений, воспринятых человеком, и основных народных представлений о божестве, мире и человеке, какие отложились от этих впечатлений [1: 529].

Будущий историк понял, что первое и главное произведение народной словесности есть самое слово, язык народа. Слово не случайная комбинация звуков, не условный знак для выражения мысли, а творческое дело народного духа, плод его поэтического творчества. Это художественный образ, в котором запечатлелось наблюдение народа над самим собой и над окружающим миром. В первых своих очертаниях этот образ заключился в корне слова. Язык всегда растет вместе с народной жизнью, и его история есть летопись этой жизни и летопись художественная, своего рода эпопея, в поэтических образах отразившая народные верования, понятия, убеждения, обычаи и нравы в темную эпоху их зарождения [1: 529–530]. Вот почему будущий историк с благодарностью вспоминал уроки и советы Буслаева, которые касаются строения языка и его связи с народным бытом, учил своих учеников читать древние памятники, разбирать значение, какое имели слова на языке известного времени, сопоставлять изучаемый памятник с другими одновременными и посредством этого разбора и сопоставления приводить его в связь со всем складом жизни и мысли того времени [1: 530].

Именно в силу аккумулятивности, явной не-однослойности слово для Буслаева было самым любимым предметом исследования. Удивительно слышать от профессионального лингвиста признания в том, что ему были нужны не сухие, бессодержательные окончания склонений и спряжений, а самые слова, как выражения впечатлений, понятий и всего миросозерцания народа в неразрывной связи с его религией и с условиями быта семейного и гражданского [1: 308]. Согласимся, что с этого тезиса начинается отечественная лингвокультурология.

Учение Буслаева о самородном слове способствовало возникновению идей, которые дали начало новым областям гуманитарного познания. Имеем в виду создание основ будущей научной дисциплины – лингвофольклористики, которая окончательно сформируется в последней трети XX столетия. Зерна этой дисциплины мы замечаем на страницах всех книг Буслаева, которые только что перечитывали и цитировали.

Само время, когда формировалась личность и творческие устремления будущего ученого, было тесно связано с общественным интересом к устному народному творчеству, вызванным европейским романтизмом. Результативной оказалась собирательская деятельность А. Х. Востокова в России, который обращается к народным стихам и задумывает издать свод фольклора «Цвет русской поэзии», а в 1810 году предлагает программу собирания народных песен. Собственноручную запись народной песни «Отдавала меня матушка» он передает собирателю народной лирики П. В. Киреевскому. Немецкие поэты-романтики Ахим фон Арним и Клеменс Брентано в 1805 году начали публиковать собрание немецких песен «Волшебный рог мальчика». Их младшие друзья Якоб и Вильгельм Гримм приступили к составлению и публикации сборника «Детские и домашние сказки». И. И. Срезневский три года путешествует по славянским землям, изучая говоры, собирая песни, пословицы и другие памятники народной словесности. Внимание к фольклору - это погружение в особый мир языка. Романтический интерес к слову неизбежно приводит к глубокому постижению языка, реализуемого в лексикографических и грамматических трудах.

Ф. И. Буслаев наметил контуры синтетической дисциплины о народной культуре, которая включает в себя элементы фольклористики, лингвистики, этнографии, науки о славянских древностях, сравнительной мифологии, искусствознания. В центре его исследовательского внимания всегда оставалась «сама духовная жизнь народа, перелитая в гармонические звуки родного слова» [2: 428–429].

Ф. И. Буслаев с самого начала был убежден в ценности устного народного творчества, которое является духовной собственностью «всех и каждого». На нем складываются «первые основы его нравственной физиономии». Песня, сказка, поэтическое предание старины дороги народу не как способ заполнить досужее время, не только своими эстетическими стремлениями и позывами. Эти произведения служат дополнением к нравственному существу. В них находится уже готовое выражение тех сокровенных духовных начал, которые ему самому становятся доступны и ясны только в этой внешней, уже установившейся, окрепшей форме.

В фольклоре отчетливее всего проступает фундаментальное свойство «самородности» – способность поэтического творчества целых масс или поколений и творчества отдельной личности слиться во всеохватывающем широком потоке народной поэзии (см. подробнее [4]).

Интерес Ф. И. Буслаева к фольклорному слову пробудился на студенческой скамье под влиянием критика, историка литературы, поэта и академика С. П. Шевырёва. Лекции профессора дали студенту, по его словам, «доступ в неисчерпаемые сокровища разнообразных форм и оборотов нашего великого и могучего языка». Будущий филолог впервые почуял тогда всю его красоту и сознательно полюбил его [1: 134]. Буслаев вспоминал, что лекции Степана Петровича об «Илиаде» и «Одиссее», об истории русской литературы пробуждали мысль о русских былинах, что эти лекции основывались не только на русских рукописях и старинных печатных книгах, но и на народных песнях и преданиях. Студенту запомнилось, что его педагог пользовался знаменитым собранием русских песен, которое принадлежало П. В. Киреевскому.

…Тогда я живо почувствовал и оценил великое значение народного быта, на разработку которого в преданиях русской земли я посвятил бóльшую часть моих ученых работ [1: 136–137].

Неоднослойность самородного слова определила методологию исследований Ф. И. Буслаева, которую он проверил в своей педагогической деятельности: «Я соединил вместе уроки истории с изучением языка, слога и литературы».

Ф. И. Буслаев обратил внимание на такую особенность фольклорного текста, как повышенный удельный вес имен собственных, поскольку в сказке каждый персонаж наделяется собственным именем, а народная пословица умеет олицетворять свои сатирические намеки во всевозможных собственных именах. Явление это в известной мере парадоксальное. Имя собственное в принципе призвано индивидуализировать обозначаемое, но речь идет о фольклорном контексте, который отличается анонимностью, массовостью, стремлением к обобщению. Ф. И. Буслаев объяснил парадокс стремлением исполнителя добиться «живости повествования». Однако при этом ученый отметил наличие в имени собственном тенденции к обобщению.

Так, Дунай , кроме собственного имени, имеет нарицательное значение всякой реки и потому употребляется во множественном числе Дунаи: « за реками за Дунаеми » (как тавтологическое выражение). Собственное имя Ильмень имеет нарицательное значение широкого разлива реки, похожего на озеро, в астраханском наречии, и озера, обросшего камышом, в донском⁴.

В ряде случаев затруднительно интерпретировать причину использования и семантику имени собственного, как¸ например, в пословице из Словаря Даля: «Не у всякого жена Марья, кому Бог даст»5.

Полтора столетия спустя в монографии «Семантика фольклорного слова» [8] мы попытались ответить на вопросы, которые задал великий предшественник.

Приметной особенностью текстов традиционной культуры является постоянный эпитет.

В речи народной мысль, однажды приняв на себя приличное выражение, никогда уже его не меняет: отсюда точность и простота. Выражение, как заветная икона, повторяется всеми, кто хочет сказать ту мысль, для коей составилось первобытно. На этом основывается употребление постоянных эпитетов, в которых особенно очевидно постоянство и единообразие выражений народной речи [3: 285].

Постоянный эпитет – яркое проявление лаконизма русской традиционной культуры. В «Летописях русской литературы и древности» (1859, кн. 1) Ф. И. Буслаев заметил, сколько глубины мысли и верования, сколько жизненности народного быта заключается иногда в кратком сравнении, даже одном эпитете, которым народный певец определяет предмет речи6. И совсем неслучайно в книге «Преподавание отечественного языка» автор мечтательно заметил, что полезно бы собрать все постоянные эпитеты для того, чтобы определить, в какие предметы преимущественно вдумывался русский человек и какие понятия присоединял к оным.

170 лет спустя курские лингвофольклористы М. А. Бобунова и А. Т. Хроленко осуществили эту мечту великого филолога, опубликовав первые выпуски словаря русского фольклора, а также конкордансы к текстам русских народных песен, в которых нашли свое место и постоянные эпитеты.

В разработке теории постоянного эпитета Ф. И. Буслаев воспользовался понятием «икона». Это не случайно. Еще в 1842 году в журнале «Москвитянин» молодой ученый публикует статью «Храм Св. Петра в Риме», а в 1851 году составляет небольшую монографию об античном поэтическом стиле и типах греческих божеств. Одновременно в поле его заинтересованного внимания вошла русская иконопись. Вот эта искусствоведческая подпитка языковедческих выводов обеспечила ценность исследовательского вклада ученого, который признавался в том, что открыл в себе жизненную, потаенную связь между двумя такими противоположными областями своих научных интересов, как история искусства с классическими древностями и грамматика русского языка.

Суждение Ф. И. Буслаева о целесообразности словаря эпитетов – одно из первых в российской гуманитаристике размышлений о возможности лексикографизации методов филологического исследования. Ученый вспоминает, как на заре своей научной карьеры, возвращаясь в Россию из зарубежной академической командировки, в Варшаве посетил известного лексикографа С. Б. Линде, автора словаря польского языка. Двухчасовая беседа с опытным лексикографом и знакомство с его технологией словарного дела запомнились на всю жизнь, и впоследствии он с благодарностью вспоминал о варшавском Линде, когда в пятидесятых годах, следуя его примеру, собирал разнокалиберный материал для своей большой грамматики, изданной в двух частях.

Смутное, еще не установившееся брожение идей, намерений и планов в раздвоении ученых интересов и досужих мечтаний между такими противоположными крайностями, как искусство и филология с лингвистикой, по признанию Буслаева, – объяснение феномена ученого, разгадавшего секрет русского самородного слова, что обеспечило расцвет отечественной филологии, единственной науки, интересы которой совпадают с интересами России.

means). Filologicheskie nauki . 2005. № 1. P. 81–89. (In Russ.)