Слухи об отравлении в начале эпидемии холеры 1830/1831 годов в России

В последнее время историки уделяют все больше внимания изучению слухов (см.: [Слухи в России…, 2011; Побережников, 1995; Голубев, 2012; Колоницкий, 2006; Кринко, 2009; Литвинова, 2011; Соколов, 2012]). Это обусловлено тем, что слухи являются серьезным фактором массовых процессов, как влияя на возникновение исторических событий, так и сопровождая и оправдывая их. Изучение слухов в истории связано с решением ряда важных проблем, одни из которых – выяснение того, когда, где и при каких обстоятельствах возникали те или иные слухи, в одном или многих местах возникали, откуда и куда распространялись, а также реконструкция начальной версии слуха.

Например, в историографии есть точка зрения, что одни и те же слухи могут возникать независимо друг от друга в разных местах одновременно. Изучение событий, предшествовавших Великой Французской революции, показало, что «Великий страх», предварявший эту революцию и обусловленный слухами, возникал во многих местах одновременно, и оттуда уже распространялся по обширной территории [Февр, 1991. С. 415]. Во время Первой русской революции 1905– 1907 гг. слухи о преступлениях, которые якобы были совершены революционерами и евреями, также появлялись сразу во многих местах [Шукшина, 2011. С. 329–330].

Цель данной статьи – анализ первых случаев фиксации слухов об отравлении во время эпидемии холеры 1830/1831 гг. в России и попытка ответить на вопрос, возможно ли в принципе на основе исторических источников застать слух в момент его возникновения и изучить его начальную стадию развития.

Холера, в очередной раз пришедшая в Россию в 1830 г., практически сразу вызвала и слухи по ее поводу. В центре нашего внимания будет слух, который вызвал серию

Егоров А. К. Слухи об отравлении в начале эпидемии холеры 1830/1831 годов в России // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: История, филология. 2015. Т. 14, вып. 8: История. С. 95–99.

ISSN 1818-7919. Вестник НГ”. Серия: История, филология. 2015. Том 14, выпуск 8: История

холерных беспорядков в России – слух об отравлении, широко ходивший в народной среде [Каратыгин, 1887. С. 72; Гессен, 1932. С. 11]. Этот слух был зафиксирован в источниках уже осенью 1830 г., в самом начале холерной эпидемии в России. При этом социальной средой, где он был первоначально зафиксирован, были отнюдь не народные массы, а представители «господ» – помещики, чиновники, военные.

Утром 19 октября 1830 г. в доме гвардии подполковника Пересекина в Симбирске состоялся разговор, о котором стало известно из донесения в губернское правление одного из его участников, губернского лесничего Павлова. Согласно донесению, находившийся в доме губернский прокурор Заварицкий, говоря о холере, сказал, что «он слышал, якобы в здешний Исаакиевский колодец положен яд, дабы через сие произвести болезнь», на что Павлов возразил, что «это слишком ложные и даже вредные слухи» 1.

Во время последовавших после донесения Павлова разбирательств упомянутый выше Заварицкий не остался в долгу перед Павловым и рассказал, что Павлов, говоря о мерах против холеры, заявил, что «больных холерой вовсе в Симбирске нет, и что полицейские чиновники без всякой нужды оцепляют дома по своим видам и на карантинах делают разные притеснения». На это показание За-варицкого Павлов возразил, что Заварицкий «представил его слова в превратном свете, чтобы Павлов не огласил собственных его прокурора рассказов о разных нелепых разносимых в городе слухах» 2.

В этом эпизоде мы видим мотивы и детали, которые позднее будут активно фиксироваться в других местах и станут типичными для холерных слухов. Во-первых, отравление колодцев ядом – распространенная тема слухов лета 1831 г. [Гессен, 1932. С. 11]. Во-вторых, что холеры нет, и что чиновники, преследуя корыстные цели, притесняют жителей в их домах и на карантинах [Каратыгин, 1887. С. 19; Гессен, 1932. С. 6]. Заметим здесь и то, что Заварицкий изложил первый мотив, а Павлов, его оппонент, изложил второй мотив.

Из этого эпизода следует также, что источником данных «разглашений» стали слу- хи, которые участники разговора слышали где-то на стороне, скорее всего, в народной среде. Из слов Павлова следует, что Зава-рицкий рассказывал еще о каких-то «нелепых» слухах, которые, однако, не привлекли внимания ни участников разговора, ни чиновников, расследовавших это дело, возможно, по причине своей малой опасности. Что касается слов Павлова о том, что больных холерой в Симбирске нет и о злоупотреблениях чиновников, то они также могли быть услышаны Павловым где-то в народной среде.

Другой случай оглашения «опасных» слухов о холере был зафиксирован в ноябре 1830 г. и также не в народной среде. Заседатель херсонского земского суда Попов 24 ноября 1830 г. донес исправляющему должность херсонского гражданского губернатора, что, прибыв по службе в имение помещика Херсонского уезда, отставного губернского секретаря Ивана Блажкова, войдя к нему в дом, услышал, что Блажков говорил такие слова: «Он слышал, что граф Воронцов (новороссийский и бессарабский генерал-губернатор. – А. Е. ) выпустил 120 человек иностранцев под названием шпионов с разными вредными лекарствами, которые ходят по разным местам Херсонской губернии и вредят не только давая жителям под видом излечительным, но бросая тайным образом в колодцы, от чего самого существует и болезнь, под названием якобы холера, которых (иностранцев) поймано в с[еле] Александровке головою Сычевым три человека». Эти слова Блажкова слышали еще три человека, находившиеся в доме, помещик штабс-капитан Рогуля и двое офицеров Полоцкого пехотного полка, поручики Бердяев 2-й и Бердяев 3-й ³.

На следствии Блажков заявил, что он ничего подобного не говорил, но присутствовавшие при разговоре под присягой показали обратное. Бердяев 2-й показал, что он «застал разговор о каких-то иностранцах, выписанных якобы графом Воронцовым, ходивших по разным местам с заразительными лекарствами, кои по сомнению и пойманы в Александровке головою, но куда они представлены и от кого Блажков сие слышал ему Бердяеву неизвестно» 4.

Рогуля показал, что Блажков говорил, что «какая-то александровская женщина сказывала ему, что посланные от графа Воронцова 120 человек иностранцев кидают отраву в колодцы и берут за хлеб покупая (видимо, речь идет о том, что яд вкладывали в хлеб. – А. Е. ), от чего отрава пристает и люди умирают» ⁵.

Бердяев 3-й (брат Бердяева 2-го) показал, что «слышал говоренные Блажковым слова, что графом Воронцовым распущены люди по Херсонской губернии с разными вредными лекарствами, коим наносят болезнь, о чем он Блажков слышал от некоего александровского жителя» 6.

В описанном эпизоде мы также видим активно фиксировавшийся в слухах уже летом 1831 г. мотив – о том, что людей травят иностранцы [Каратыгин, 1887. С. 26, 72; Гессен, 1932. С. 24]. Что касается источника зафиксированного слуха, то он находился в народной среде.

Итак, нами были изложены первые зафиксированные в 1830 г. III Отделением слухи об отравлении. Более того – это единственные по состоянию на осень 1830 г. случаи фиксации слухов об отравлении в фонде III Отделения, учреждения, которое уделяло большое внимание регистрации слухов. Что касается основного массива сообщений о зафиксированных слухах об отравлении, то они приходятся на лето следующего, 1831 г., при этом слухи фиксировались уже именно в народной среде, среди крестьян и горожан. Эти слухи, судя по сообщениям источников, имели очень активное хождение, вызывая массовую панику, волнения и бунты, подобные событиям в новгородских военных поселениях (см.: [Евстафьев, 1934]).

Нас интересует вопрос: почему слух об отравлении не был прямо зафиксирован в народной среде еще осенью 1830 г., хотя, судя по изложенным выше эпизодам, мы знаем, что слухи об отравлении в народе ходили и что именно народная среда была источником «опасных» разговоров среди «господ»? На наш взгляд, у этого факта есть две взаимосвязанные причины. Первая – это то, что осенью 1830 г. слухи об отравлении еще не были очень интенсивными, людей больше беспокоили санитарные кордоны, мешавшие торговле и передвижению населения, а также врачи, которые якобы убивали людей в больницах [Каратыгин, 1887. С. 16; Канищев и др., 2009. С. 160]. Вторая – это то, что слухи об отравлении не вызвали осенью 1830 г. массовых противозаконных действий населения. Именно по этим двум причинам мы знаем о хождении слухов в народе осенью 1830 г. только из их обсуждения «господами», вернее, благодаря «бдительности» отдельных его участников, как раз и определивших их первыми как «слишком ложные и даже вредные слухи» и не замедливших донести о них «куда надо».

Осенью 1830 г. государственные органы не были ориентированы на выделение из разговорной практики населения именно слухов об отравлении. Когда же слух об отравлении стал интенсивным и опасным, вызвав волнения, а это случилось уже летом 1831 г., вот тогда государство сориентировалось на первоочередной поиск и регистрацию именно этого слуха, и именно поэтому основная масса сообщений о нем приходится на лето 1831 г.

Все это позволяет сделать вывод о том, что в самом начале своего существования слух находится как бы в «теневой» зоне, когда он уже функционирует, но еще не фиксируется источниками в массовом количестве.

Описанные нами эпизоды есть чистая случайность, казус, который на мгновение вывел слухи об отравлении из тени, чтобы они вновь вернулись в нее уже до лета 1831 г. Нужно понимать, что в случае с другими слухами такой удачи для исследователя, как случайная фиксация, могло и не быть. А отсюда следует, что изучение слуха в момент его возникновения и на начальной стадии его развития на базе исторических источников представляет серьезную трудность для ученого. Слух на уровне массовых регистраций, репрезентативных для адекватного анализа, появляется в источниках уже в «зрелом» виде, уже пройдя начальный этап своего развития. Это обстоятельство нужно учитывать при изучении слухов в рамках исторического исследования.