Социология детства в романах Ф. М. Достоевского

Не только исторические явление Христа, но и повседневный опыт Достоевского побуждали его к познанию Бога. Почти каждому человеку случается соприкасаться с существом столь чистой души, что в ней светится нечто божественное. Такими считал Достоевский детей.

Дети для Достоевского были как бы иными, чем взрослые, существами, в том числе и по своей природе. Дети, например, благостно смеются, в то время как в смехе взрослых чувствуются черты глупости, пошлости, мелочности или вздорности. Дети беззаботны, они не подавлены заботой или страхом перед жизнью, как взрослые. «Было бы солнышко, радуются... словно птички, голосочки их что колокольчики» [1, с. 482]. Они побуждают взрослых к любви. В них нет ничего нравственно или эстетически отталкивающего. Даже самых дурных лицом детей, если таковые есть вообще, даже самых грязных можно любить «даже и вблизи».

Будучи невинными, они тем самым являют собой неосознанный «образ Христов», более непосредственный, чем у взрослых, у которых он искажен. По словам Христа, Божье царство — в детях. Детская красота и чистота суть отблеск изначального совершенства человека в райском состоянии. Ибо тогда люди были детьми «своего солнца — о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке» [7, с. 350].

Любовь детей к взрослым — все равно как прощение их грехов. Но дети со временем перерастают свое райское состояние, утрачивая его. В их жизни наступает момент, когда душа полнится предчувствием чего-то нового и неизвестного, не зная, радоваться ей или печалиться, и горестно оглядывается на исчезающую землю своего детства. Затем в душе ребенка восходят семена зла, и теперь нужно бороться, чтобы поддержать или, по крайней мере, помнить свою чистоту.

Умственные способности ребенка, по мнению Достоевского, почти всегда взрослыми оцениваются неправильно. Уже к началу школьного возраста большинство детей обладает достойным восхищения глубоким нравственным чувством, столь невероятно точным суждением в вопросах морали (особенно когда они становятся свидетелями несправедливости и бессердечности), что одно это свидетельствует о врожденной нравственной истине, Ребенку в этом возрасте можно говорить полную правду и нельзя лгать. Удивительно, что многие родители не понимают своих детей. Дети хорошо знают, когда от них что-то утаивают и считают, что они ничего не понимают. Дети могут дать чрезвычайно важный совет в трудных жизненных и нравственных вопросах. В известном смысле ребенок знает даже больше, чем взрослый, поскольку в нем еще не заглох голос нравственности. Взрослый в общении с детьми может нравственно оздоровиться, поскольку они «живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам». «Через детей душа лечится». В самые тяжелые времена они для родителей являются родником счастья, так что те охотно терпят лишения, только чтобы их порадовать: «Говорят вот, что детей иметь тяжело? Кто это говорит? Это счастье небесное... Я ужасно люблю [их]» [1, с. 147, 290].

Известно, с какой любовью Достоевский относился к своим детям и лак горевал он, потеряв своего первого ребенка. Воспоминания о детстве имели для Достоевского огромное значение. Он пронес через всю жизнь дорогие и радостные воспоминания о ранних своих годах и о родительском доме. Позже он писал: «Я очень часто задумываюсь и спрашиваю себя теперь: какие впечатления, большею час-тию, выносит из своего детства уже теперешняя современная нам молодежь?» [8, с. 39]. Если родители в ряде поколений чужды народу и вере, если и дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, ребенку трудно приобрести гармоничное, безошибочно направленное и полное любви отношение к миру и народу.

Следует также вспомнить мистический сон Дмитрия Карамазова, в котором иссохшие бабы молча молят за своих плачущих от голода и холода детей: для человечества самое ужасное преступление — мучить и доводить до слез невинных детей. Каждый должен сострадать этим слезам: «А их ведь много, их сотни, и все мы за них виноваты!» За всех «дите», потому что есть малые и большие дети. Достоевский указывал на то, что во взрослых всегда содержится что-то от их детской чистоты, они в широком смысле также принадлежат детству. Открывая в них детскость, мы легче можем и полюбить их, привязаться к ним. Злобность же сеет «семя дурное», которое бессознательно хранится в душе, пока не взрастет оно в воспоминаниях и дурных поступках [4, с. 87].

С особым благоговением Достоевский говорил об акте рождения, которое он считал великой и святой тайной. Эта мистерия вызывала у него глубокую радость. Она вытекала из размышлений о том, что с появлением на свет человека рождается новый дух и начинается бесконечное существование, загорается новая мысль и новая любовь. Телесное рождение, необходимое для продления рода человеческого Достоевский связывал с более важным возникновением духа, который стал бессмертным свидетелем и соучастником божественного творения. Рождение души является актом, который таинственным образом связан с возрождением (метанойей) души раскаивающегося грешника. Рождением и возрождением душа готовится для рая [7, с 353].

В произведениях Достоевского нет счастливых детей. Дети в его романах— не розовощекие, неумолкаемые, смеющиеся дети. Они, как и взрослые, вечно в задумчивости. Противоестественно, но так. Они видят много бед. Они видят смерть своих братьев и сестер.

В одном из писем Макар создает образ ребенка, стоящего у гроба своего девятилетнего брата, образ, вызывающий переворот в душе каждого, способного чувствовать, человека. «Маленькая девочка, дочка, стоит прислонившись к гробу, да такая, бедняжка, скучная, задумчивая! А не люблю я, маточка Варенька, когда ребенок задумывается; смотреть неприятно! Кукла какая-то из тряпок на полу возле нее лежит, — не играет; на губах пальчик держит; стоит себе — не пошевелится. Ей хозяй ка конфетку дала; взяла, а не ела. Грустно, Варенька, — а?» [5, с. 501].

Конечно, ожидать иного поведения ребенка у гроба близкого вряд ли следует. Тут Макар переусердствовал. Но он говорит об этом, зная предшествующую жизнь детей Горшкова. Эти дети тихи и серьезны всегда. «Всегда у них в комнате тихо и смирно, словно и не живет никто». Не менее впечатляющ образ лет десяти мальчика, чахлого, нищего, «чуть ли не босого», стоящего около шарманщика и просящего милостыню.

Эти забитые, задумывающиеся дети, как правило, чисты, самоотверженны, способны на доброту. Жизнь в произведениях Достоевского трудна для всех, кто добр, сердечен.

«Случайные», т. е. непрочные, семьи всегда тревожили Достоевского. Случайные семейства создает Валковский. Плодами их являются Алеша и Нелли. Случайно семейство Мар-меладова, случайно создаваемое семейство Пселдонимова. В каждом романе есть свое «случайное семейство».

В «Подростке» эта тема одна из основных. Здесь показано даже не само семейство, а его результат — Подросток. Он вырос, предоставленный сам себе. Не имел никакой опоры в жизни. Идет по жизни путем проб и ошибок. Весь состоит из чужих мыслей. Видевший силу денег, он выбирает путь накопительства. Никаких иных ценностей не признает. Вот он говорит о поцелуе. Кого желает поцеловать девятнадцати летний молодой человек? Женщину? Нет — десятирублевку.

Но этот путь оказался ошибочным. Подросток с него сходит. Десятирублевка уже не может заменить женщину. Негативное отношение к женщине, которое было у Подростка раньше, заменяется иным. Подросток влюбился. Но его светлые мысли об Ахмаковой чередуются с мыслями о ней с «грязнотцой». И это тоже результат случайности семейства: впервые он увидел обнаженную женщину, будучи ребенком, в обстановке гостиничной, грязной и отвратительной [6, с. 171]. Подросток — в поисках жизненной дороги. Один. Ибо люди, его породившие, отошли от него, создав не нормальное, а «случайное семейство».

Результат «случайных семейств» — страдания детей. Дети всегда в поле зрения Достоевского. И всегда они несчастны, всегда в страданиях. В «Записках из Мертвого дома»

дети страдают «за кадром»; в остроге некоторые сидят за убийство детей, в «Униженных и оскорбленных» — в «кадре». «Нелли оттолкнула меня своей худенькой костлявой рукой» [3, с. 74]. В романе есть костлявый старик, костлявая собака старика. Но это не потрясает. Костлявая рука 12 — 13-летней девочки врезается в память прочно. Но автору этого мало. Герой, только что оттолкнутый костлявой рукой Нелли, встречает на улице просящую милостыню девочку. «Это была маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, не больше, одетая в грязные отрепья; маленькие ножки ее были обуты на босу ногу в дырявые башмаки. Она силилась прикрыть свое дрожащее от холоду тельце каким-то ветхим подобием крошечного капота, из которого она давно уже успела вырасти. Тощее, бледное и больное ее личико было обращено к нам; она робко и безмолвно смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала нам свою дрожащую ручонку» [3, с. 120].

Соседство этих двух сцен неслучайно. Автор здесь дает эволюцию ребенка от дрожащей ручонки до костлявой руки. Это как бы взгляд на жизнь Нелли в прошлом.

В «Подростке» помимо главной линии дети встречаются и в эпизодах. «Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и отошла дальше, оставив его одного в темноте. Я подошел было, но он с чего-то вдруг меня испугался и побежал дальше» [2, с. 210].

Де^и испуганны, дети недоверчивы. Есть и дети-самоубийцы. Таков в «Подростке» мальчик, который «два кулачка вот так к груди прижал, к обоим сосочкам» — ив воду. Всего десять слов, а каков образ!

Очень интересен образ Lize в «Братьях Карамазовых». Это больная девочка, и физически, и душевно, следовательно, анализ такого типа — дело психиатра, а не психолога. Но в характеристике Лизы Хохлаковой Достоевский указал черты и причины, обусловившие возникновение характерных свойств, которые часто встречаются в жизни нормальных детей, вызывают у них подобные же черты, только в слабейшей степени.

Лизе 14 лет. Она страдает истерическими припадками и параличом ног; бедная девочка не может ходить, и ее возят уже с полгода в кресле на колесах. Личико у Лизы прелестное, немного худенькое от болезни, но веселое; что-то шаловливое светилось в ее темных больших глазах с длинными ресницами. Таков портрет ее с внешней, физической стороны.

Со стороны психической изображение Лизы несравненно труднее; это весьма сложное явление. Лиза чрезвычайно нервная девочка, прежде всего и больше всего комок нервов. Каждое впечатление, каждое чувствование переживается ею очень глубоко, бросает ее то в одно настроение, то в другое. Оставаться долго в одном настроении, питать одно чувство, поддерживать настойчиво принятое решение Лиза не может; она непрерывно, почти с минуты на минуту, изменяется — сейчас она такова, а несколько минут спустя совсем другая. Отсутствие душевной устойчивости — самая характерная ее черта. Она любит Алешу Карамазова, пишет ему весьма нежное и трогательное письмо, но это не мешает ей подшучивать и всячески издеваться над Алешей, поднимать его на смех. «Вы в мужья не годитесь, —- заявляет она ему, — я за вас выйду и вдруг дам записку снести, тому, которого полюблю после вас, — вы возьмете и непременно отнесете да еще ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы все так же будете мои такие записки носить» [1, с. 314].

Но быстрая изменчивость настроения — свойство, довольно распространенное среди детей; они скоро переходят от одного настроения к другому, противоположному. У Лизы Хохлаковой была черта более опасная, чем быстрая изменчивость настроения — извращенность стремлений, чувств, вкусов. Нормальные люди любят удовольствие, добро, счастье; Лиза по временам любила страдание, зло, преступление. Такая душевная извращенность доходила у нее до весьма значительных пределов. «Я хочу, чтобы кто-нибудь женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал. Я не хочу быть счастливою!» — «Я хочу беспорядка. Я все хочу зажечь дом. Я воображаю, как это я пойду и зажгу потихоньку, непременно, чтобы потихоньку. Они-то тушат, а онто горит. А я знаю да молчу». — «Я не хочу быть святою... Пусть меня Бог осудит. Я пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдруг им всем и засмеялась в глаза» [1, с. 318, 320].

Такая глубокая извращенность чувств и стремлений не могла не отразиться и на религиозной сфере. Действительно, оказывается, что Лизе снятся черти, наполняющие все углы комнаты и готовые схватить ее. Вот они подходят, вот хватают, а она возьмет да перекрестится, черти-то и отступят и ждут. «И вдруг мне ужасно захочется вслух Бога бранить, вот и начну бранить, а черти-то опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь, а они все назад. Ужасно весело, дух замирает» [1, с. 325].

По своей природе Лиза была очень нервная девочка, худенькая, у нее нервная деятельность преобладала над всеми другими. При этом она была подвержена истерическим припадкам, которые ее сильно расстраивали, нередко она не спала ночью, была в сильном жару. Наконец в довершение всего у нее отнялись ноги, и она проводила время в длинном кресле, полулежа, с кресла созерцая жизнь и принимая в ней участие. Таким образом., условия физического развития были крайне неблагоприятны, движения и игры отсутствовали, зато сильные ненормальные потрясения были налицо. Отчужденная от здоровой бодрой физической деятельности, Лиза была вынуждена в долгие месяцы сидения в кресле передумывать свои думы, и за это время чего только она не передумала! А Лиза была 14-летним подростоком, и критическое время, приносящее с собой так много новых ощущений девушке, ею было пережито, вероятно, недавно, так что она не успела еще установиться после перелома. Таким образом, вся физическая натура Лизы в момент действия романа была глубоко потрясена, предрасполагая ее к самым неожиданным фактам в сфере душевной жизни.

Тяжелое физическое состояние девочки требовало тщательного за ней ухода, вполне гигиенической обстановки, применения серьезной продуманной воспитательной системы. Ничего подобного не было, Лиза совсем не получила никакого воспитания. Об ее отце в романе не сообщается ничего, ее мать была вдовой уже пять лет. О Хохлаковой-матерн в романе говорится очень много, она изображается единственной воспитательницей дочери. Хохлакова-мать была женщина богатая, кокетливая, словоохотливая и бестолковая. Серьезно воспитывать дочь она не могла, никакой разумной воспитательной системы она не только не могла придумать, но и поддержать. Она могла воспитывать дочь лишь примером собственных действий, а последние были далеки от того, чтобы быть особенно поучительными. Лиза росла и развивалась сама по себе, никакого авторитета, никакой сдержки она не знала, она командовала матерью, та во всем ей подчинялась. При физическом положении Лизы развитие способности сдержки, умение держать себя в руках было существенно важно: только таким путем можно было до некоторой степени уравновесить неблагоприятные условия ее физического развития. Но Лиза не знала преграды желаниям, мать не ставила ни во что и поступала всегда, как хотела; она смеялась над матерью в глаза и за глаза. Хотела писать любовные письма — писала; желала без разрешения матери принимать братьев Карамазовых — принимала, назначала им свидания в квартире и без церемоний выталкивала из комнаты мать, оставаясь с молодыми людьми одна. Мать знала все это и ничего не могла сделать, только подслушивала, и дочь при случае подслушивала тоже. При такой вполне бестолковой обстановке росла Лиза, так сильно нуждавшаяся в твердом и энергичном руководстве. Никаких нравственных сдерживающих начал, никаких вообще разумных убеждений ей не внушали, бедная девочка была предоставлена сама себе, своим инстинктам, которые проснулись в ней рано и толкали ее на нехорошую дорогу [4, с. 75 — 76].

Если из образа Лизы Хохлаковой исключить те черты, которые делают ее больной физически и духовно (паралич ног и истерические припадки, извращенные чувства и стремления), в результате останется типическое изображение многих нынешних детей. Характерными чертами этого множества будут физическая слабость и хилость, нервность, отсутствие сдержки, слишком раннее развитие. Перечисленные свойства, и не поодиночке, а в большем или меньшем числе и сочетании, встречаются у многих современных детей, составляя их характерное отличие от прежних детских поколений. Нынешние дети очень часто бывают «развинченными», какими нередко бывают их родители. Вот эта-то «развинченность» и составляет основную черту Лизы Хохлаковой как типа современных девочек. А вызывается это качество у наших детей теми же причинами, что и у Лизы: некоторой небла- гоприятной наследственностью (Хохлакова-мать была «развинченная* женщина), бестолковым воспитанием, решительно не заботящемся о развитии собственной сдержки, абсолютным лидерством детей в семье и слишком ранним вкушением всех благ и удовольствий, не оставляющим почти ничего дальнейшим возрастам.

К детям, у которых в жизни существуют проблемы, можно отнести Илюшечку — сына отставного штабс-капитана. Семья, в которой воспитывается мальчик, чрезвычайно бедна и неустроенна. Отец часто пропивает последние средства, однако в этой изломанной натуре как-то странно проявляются остатки достоинства — в виде шутовства и кривлянья. Б гимназии Илюшечку высмеивают товарищи и за его бедную одежду, а еще больше за отца, которому даже и прозвище подыскали: Мочалка. Защищая достоинство свое и отца он, не раздумывая, вступает в драку — один с шестерыми ребятами. Илюша — очень впечатлительный ребенок, с большим сердцем. Один негодяй подучил его бросить собаке кусок хлеба с булавкой. Он подчинился плохому влиянию, но раскаивался, когда осознал свой поступок.

Яркими жизненными чертами наделены и товарищи Илюши — гимназисты Коля Красоткин и другие, Коля хороший, умный, волевой, хотя излишне самолюбивый мальчик. Не случайно он пользуется большим авторитетом у своих товарищей, не случайно его горячо любит Илюша, и все, даже ссора обоих мальчиков, говорит об их серьезной дружбе. У постели умирающего Илюши Коля проявил себя как верный друг, развлекал, утешал больного мальчика [9, с. 170].

Итак, Достоевский, остро переживающий человеческую боль, был большим другом детей, и недаром на его похоронах, привлекших сотни тысяч людей, среди многих венков был и венок с надписью «От русских детей». Не было для Достоевского большего выражения большего зла, чем страдающий, обиженный ребенок.