Современность как откровенно социологический текст. Для его чтения надо только поменять "малое" сознание на "большое"

Александр Щелкин доктор философских наук Социологический институт - филиал Федерального научно-исследовательского социологического центра РАН

Когда-то Б. Рассел сказал, что историю страны должен писать иностранец. Прирожденный скептик Туманного Альбиона как-то не доверял человеческой субъективности, которая в понимании собственного общества, скорее всего, якобы, не сдержится и собьётся с объективного на «патриотический» лад. Совет сам по себе не плох и, может быть, даже вполне хорош, если бы не одно принципиальное обстоятельство. Жить-то в стране приходиться не только и не столько иностранцам, но и собственно резидентам. А жить — это не только проживать и пользоваться нажитыми условиями и возможностями. Жить на родине — это, по крайне мере, адекватно (ну, хотя бы как-то адекватно) воспринимать и понимать смысл истории и современности на твоей родине. И если ты отвечаешь этому условию, то это ещё значит (даже в первую очередь) быть ещё и ответственным за возводимое, ремонтируемое и перестраиваемое — за технологические структуры, социальные отношения и человеческие ценности-ориентиры, как мы их (ценности) рефлексируем на языке культуры и отстаиваем в жизни. Одним словом, в нашем случае речь идет о российской, роковой и разделяемой поровну ответственности за то, что на вечной латыни называется conditio humana «условия человеческого существования». (Попутно замечу, что прискорбный факт состоит в том, что современный читатель — российский не исключение — скользит ненатруженным глазом по фразе «условия человеческого существования», и ему никогда не придёт в голо- ву сделать смысловое ударение или выделить «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ» в смысле «подлинно-человеческого», «гуманистического» и проч.) И, замыкая этот силлогизм вступительного рассуждения, повторим ту очевидную, прописную, прошу прощения, истину, банальность которая лишь усугубляет вечный укор/приговор нашему вечному неустройству («Россия — гений повторяющихся ошибок. В российской истории вовсю гулял гений повторений, повторений дурных до тошноты». М. Мамардашвилли): участь разбираться в собственной истории выпадает на нас самих, на «Мы», если вспомнить одноимённый роман Е. Замятина. Иностранец, скажем Р. Пайпс, может и разберётся и разобрался в генетике российской истории и структуре её современности, но он не гражданин РФ. Именно САМОСОЗНАНИЕ российских граждан в полном и глубоком смысле этой гегелевской категории есть и должно оставаться ответственным действующим лицом, принимающим вызовы, которые сегодня стоят перед Россией, — действующим лицом, принимающим ответы на эти вызовы.

Немаскирующаяся Современность

Чего, казалось бы, проще отвечать на эти вызовы — в наш-то век, когда самая современность, самая реальность выстроилась, выступает, абсолютно не скрывая, не маскируя свой значимый, зрелый, рискну сказать, «благоприятный» облик в виде своих не худших образцов и моделей? Чего проще понять со- временность, быть в дружбе с реальностью, когда последняя сама убедительно, обнажённо и без всяких миражей говорит и показывает истину о самой себе? Бери и пользуйся «готовой картинкой», «готовой реальностью», «готовым проектом». Ещё раз, о чём идёт речь? Если выразиться о том же самом, но на неповседневном языке философии, на языке Гегеля и молодого Маркса, то получается вполне понятная и удобовоспринимае-мая конструкция: Современность и легко читаемое Будущее — это суть «готовая гносеология», «готовая онтология», добавлю, «готовая социология». Не надо ничего придумывать, не надо изобретать велосипед. И в самом деле, бери и пользуйся. И вроде бы так оно и есть: берут и пользуются. Скажу обобщённо, все хотят быть «современными» и даже «футуристичными». Почему же, однако, в «отдельных случаях» контраст между возможностью быть Современным государством и сопротивлением быть таковым, контраст между свободным устремлением быть современным хоть «вдогонку» и феноменом «принуждения к современности» так красноречиво и драматично присутствует в сегодняшней ситуации? Большого секрета, здесь, конечно, нет. Но прежде, чем дать простор «социологическому воображению» при исследовании ответа на вопрос о природе этой «чудесии», этого губительного парадокса, одним словом, того, что один из наблюдательнейших российских социологов Валерий Крамник, называл «взаимной лояльностью» высшей власти и населения, наблюдаемом в родном отечестве, их взаимной преданности, — небесполезно было бы снова взглянуть на тот репертуар возможностей, перспектив, инструментов или, как сейчас говорят «продуктов», которыми снабжает нас много-жды склоняемая и упоминаемая тут Современность. Так вот, если по порядку. Начнем с того, какую международную среду обитания предлагает нам всё та же эпоха Модерна-Современности.

Международная обстановка: демократии не воюют

Если сравнить какой она была накануне I Мировой войны, когда произошло самое необязательное событие XX столетия — упоительная, чуть ли не рыцарская на почве зашкаливающего шовинизма и обывательского национализма устремленность (охота пуще неволи) в мясорубку взаимоистребления государств Старого и Нового Света в августе 1914 года; если сравнить международную обстановку в Европе в конце 1930-х, когда все, кроме Германии, не хотели войны и оттягивали очевидную катастрофу подчас даже самыми позорными действиями (Деладье, Чемберлен, Сталин), а в итоге с неизбежностью стали участниками II Мировой войны, — так вот, если сравнить «век нынешний и век минувший», то вывод очевиден: после двух мировых войн ценой почти в 40 миллионов человеческих жертвоприношений, мы ощутимо вступили в незнающую прецедентов международную Современность. Мы уже давно живем в эпоху, в которой не произошло III Мировой войны. И не произойдет.

Умничающие головы вам, однако, скажут: III Мировая уже давно идет. На то они и умничающие головы, чтобы так говорить. Третьей Мировой войны не будет, потому что «развитые демократии не воюют между собой». Об этом подозревал еще и И. Кант в трактате «К вечному миру» (1795). В современной же редакции вышеприведенный тезис, получивший название «теорема демократического мира», принадлежит известному социологу Р. Раммелу (США, 1932 — 2014). На авторитет которого обычно и ссылаются. Последуем в наших интересах и мы за статистикой, тщательно собранной этим учёным. Исследовано 353 пары враждующих сторон в период с 1816 по 1991 год. Демократическое государство воевало с недемократическим в 155 случаях. Диктаторское государство воевало с диктаторским государством в 198 случаях. Нет ни единого примера, когда демократическое государство вступало в войну с демократическим государством. И существенное дополнение к этим фактам: «Некоторые доктринеры играют словами, утверждая, что существуют исключения. Тем не менее, изучите детали и вы убедитесь, что конфликты, поставленные под вопрос, были либо каким-нибудь из проявлений гражданской войны, либо один из участников не был действительно демократическим государством, либо число погибших людей было слишком мало, чтобы вообще назвать конфликт войной» .

А то, что мир стал (становится) ансамблем стран с демократическими режимами — в этом легко убедиться, если посмотреть динамику и современный состав государств-членов ООН, какая бы «демократическая рецессия» не тормозила время от времени тренд «неотвратимости демократии». По результатам исследования Freedom House получается следующая картинка.

1980: свободные страны — 51 (31%), частично свободные — 51 (31%), несвоб. страны — 60 (37%) 1990: свободные страны — 65 (40%), частично свободные — 30 (50%), несвоб. страны — 30 (50%) 2000: свободные страны — 86 (45%), частично свободные — 58 (30%), несвоб. страны — 48 (25%) 2010: свободные страны — 87 (45%), частично свободные — 60 (31%), несвоб. страны — 47 (24%).

Сегодня почти половина стран мира, на которые приходится половина населения мира, признаны «свободными». Больше половины стран в мире имеют демократическую выборную систему. Никогда прежде так много людей не жило в условиях демократии. Проще говоря, мировой контекст, в котором хочет и может существовать мирно каждая страна, сегодня беспрецедентно благоприятный. Третьей Мировой не будет, ровно как и локальные войны (хотя число погибших в них идёт на миллионы) в последнее время всё меньше дают повод умничающим головам поучать необразованную аудиторию прописными сентенциями, изложенными «доисторической» лексикой: «Нет мира под оливами», «Хочешь мира — готовься к войне» и проч. По данным, которые можно почерпнуть в открытой печати, получается: с 1985 по 2003 год количество демократических государств в мире удвоилось. С 1991 по 2003 год количество вооруженных конфликтов в мире уменьшилось на 60%. Количество международных кризисов также снизилось наполовину. tml).

Самым убедительным доказательством теоремы «демократического мира» является, конечно, Европа после 1945 года. Та самая Европа, которая в ХХ столетии стала очагом двух мировых военных катастроф. Сегодня даже в самом страшном сне не представить Европейский Союз источником конфликта в планетарном масштабе: демократии не воюют. И под угрозой международных санкций не позволяют это делать остальным. Уникальная ситуация! Мир коллективной безопасности, мир международного права с его достаточно эффективным комплексом мер международных санкций и средств «принуждения к миру», — одним словом, тот современный мир, который даёт возможность не втягиваться в амбициозную и параноидальную гонку вооружения — особенно за счет нужд и без того нуждающегося населения и особенно если «враг у ворот» выдуман властью с целью мобилизации национального САМОСОЗНАНИЯ в направлении «массового шовинизма» и, соответственно, обоснования несменяемости и увековечивания этой самой власти. Долгая история выживания государств в малодружественной среде обитания научила их старой премудрости: «не купи двора — купи соседа». Если в этих терминах охарактеризовать внешнеполитический курс стран с необратимой и зрелой демократией, то это называется «принципом добрососедства» как устойчивый политический и моральный стандарт. Поэтому надо иметь особые «таланты», чтобы в условиях готового добрососедства вляпаться в неадекватные отношения с демократическими соседями. Выгоды от такой неадекватности для власти и рядовых граждан, находящихся, как уже говорилось, в недальновидной приятности «взаимной лояльности», — выгоды эти мизерны и недолговечны, а значит ориентация на такой «профит» безответственна. Умничание же на тему, что «мир несовершенен», «погряз в борьбе национальных интересов», что спасение только в «автаркии», «самоизоляционизме», «этическом релятивизме», «ретро-милитаризме» и т. д., — всё это удел именно недемократических режимов.

Можно было бы, следуя старой формуле, сказать, что СОЗНАНИЕ социума, зараженное этим «умничанием», представляет собой «дорогу в никуда», если бы социологическая интуиция не подсказывала, что в необратимой глобальности нашей современности трудно спастись от того, что сегодня называется «неотвратимостью демократии».

«Желающего судьба ведет, нежелающего тащит»

Собственно это два способа стать «современностью»: либо благодаря полному, свободному, самокритичному, без отсылок на «обстоятельства» ОСОЗНАНИЮ понять, что стране с низким уровнем экономического потенциала ничего, кроме собственных «благоглупостей» не угрожает, и после этого включиться с полной самоотдачей в модернизацию, либо придти к тому же самому, но слишком дорогой ценой — экономической, социальной и человеческой деградации, — дав соблазнить себя жалкими ИЛЛЮЗИЯМИ одних и политическим СВОЕКОРЫСТИЕМ других, рождая при этом post factum хрестоматийное «За державу обидно».

Быть в ладу с реальностью мирового порядка и, самое важное, пользоваться, как говорил Мих. Лифшиц, «благодатью истории», «милостью самой исторической действительности», тем более, современной с её беспрецедентными возможностями международной безопасности и даже гарантиями национального суверенитета, — вот что, без риска ошибиться, можно было бы назвать императивом Современности. Отсутствие такого императива в любом национальном САМОСОЗНАНИИ — это далеко небезопасный дефицит. Россия не исключение. Итак, простой до обескураженности вывод. Ссылаться на непреодолимые условия международной обстановки, которая якобы загоняет Россию на тот путь, на которой она вступила в эпоху путинских каденций, — это, как говорит молодежь, «не катит»: международная обстановка более, чем благоприятствует.

Собственно и I Мировую Россия могла избежать. И она под руководством премьера Столыпина собственно и избежала. Дело в том, что Первая Мировая война должна была начаться в 1909 году в обстановке боснийского кризиса на Балканах. Столыпин категорически воспротивился вовлечению России в конфликт с Австро-Венгрией и даже уволил своего друга министра иностранных дел Извольского, проще говоря, спас страну от того, от чего не спас её славянофильствующий Николай II в 1914 году (Н. Рутыч. Думская монархия: статьи разных лет. — СПб.: Logos, 1993, с. 61). Собственно и у СССР были хорошие шансы сильно укоротить желание Гитлеру развязать II Мировую войну. Вместо того, чтобы вступить в коалицию с западными демократиями, «отец народов» потрафлял геополитическим аппетитам фюрера и даже дал через Коминтерн немецким коммунистам директиву бороться с германскими социал-демократами, самыми стойкими противниками фашистов. Гитлер, который на выборах в рейхстаг в 1932 году победил с результатом 33%, проиграл союзу социал-демократов и коммунистов, который получил 37% (соответственно 20% и 17%) и который не состоялся по вине «гения всех времен и народов» … Voil?. — Вуаля!

Методология, на которую опираются приводимые здесь аргументы

Задавшись вопросом, что мешает нашей стране быть в топе модернизированных государств в плане помех и невозможностей, которыми будто бы грозит современная международная ситуация и убедившись, что таких угроз в принципе не наблюдается, естественно, задаться аналогичным любопытством в отношении внутренней политики под знаком вопроса, а что препятствует РФ отстроить гражданские и государственные институции под стать современным правовым и демократическим нормам?

Однако такому повествовательному плану мешает авторское подозрение, что, начав с места в карьер, пропущенным оказался существенный методологический момент, который давал бы другу-читателю ключ к авторской манере отвечать на поставленные вопросы, а тем более принуждать к согласию с предлагаемыми ответами. Поэтому несколько слов в объяснение авторской «кочки зрения» на заданную заглавием тему.

Возможно, сегодня не каждому читателю покажется интересным и важным, а, пожалуй, и вообще понятным суждение, высказанное в эпоху философской классики: «Не только мысль должна стремиться к действительности, но и действительность должна стремиться к мысли» (К. Маркс. К критике гегелевской философии права. Введение. К. Маркс, Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 1, с. 423). А между тем, суждение поучительное. Судите сами. Мысль чтобы быть адекватной должна стремиться к действительности. В этом её предназначение и природа. А как же иначе? А вот бывает и иначе! Это когда мысль, прости господи, не хочет или не может (не важно) стремиться к действительности. И тогда на помощь может придти сама действительность — во всей своей обнаженной очевидности и истинности. Но печальнее, если не драматичней, тот случай, когда и эта онтологическая подсказка не помогает. Когда субъект (индивид или социум) «прёт» и «прёт» своим девиантным путем. Во истину хуже всякого слепого, кто не хочет видеть. Хорошо, если этот субъект успевает сесть в последний вагон уходящего поезда — поезда соблазняющей своими возможностями настоящей, подлинной действительности, в нашем случае, Современности. Заинтересованный читатель, этот случай тебе ничего не напоминает? Намёк на родные палестины не навязывается, но и не исключается.

Конечно, хорошо жить, когда всё вокруг тебя складывается в значимые, зрелые, «говорящие» структуры, хорошо, когда у тебя в союзниках всё та же настоящая, подлинная действительность и ты в дружбе с ней. Старик Гегель для самоуверенной и циничной части человечества предложил отличать «действительность» от «реальности». Знаменитый пример Гегеля — «болезнь» или «дурное государство». Конечно, эти примеры взяты немецким философом из жизненной реальности, но действительной жизнью её не назовешь: «…Когда в философском обсуждении говорится о неистинном, то это не должно понимать так, что этого неистинного не существует. Дурное государство или больное тело могут всё же существовать; но эти предметы неистинны, ибо их понятие и их реальность не соответствуют друг другу» . Отсюда и его непонятое многими и шокирующее многих «всё действительное разумно», которое надо понимать в том единственном и простом смысле, что «всё, что разумно, то действительно». Гегель как в воду глядел, подозревая, что дилетанты поймут этот афоризм в своей прямолинейной и облегченной манере. Специально как бы для них Гегель при подготовке лекции по «Философии права» (фрагмент не вошел, однако, в печатный текст гегелевского сочинения) запишет в конспекте шикарное разъяснение: «Всё, что действительно, то разумно. Но не всё, что существует, действительно».

Да, разумное не всегда актуализировано, представлено в текущих эпизодах истории, но в наступившей Современности оно накопилось и обозначилось в значимых масштабах. Так и напрашивается рецепт «Доверьтесь и пользуйтесь!» О том, что «реальность» и «действительность» суть две большие разности, люди, похоже, подозревали еще и до наблюдательных одесситов. В этой связи припоминается, что у Шекспира шут из «Двенадцатой ночи» подарил нам запомнившейся парадокс, который с тех пор гуляет по свету по причине его неоспоримой точности: «Всё не так, как на самом деле». Это «подозрительное»

отношение к реальности, безусловно, делает честь человеку, готовому не всё принимать в «реальности» за подлинность. В этом смысле Ницше не был сильно оригинален, когда назвал свою доктрину «искусством подозрения», равно как и в наше время П. Бурдье, который социологию предпочитал называть «средством бдительности» (П. Бурдье. Начала, 47). Да и вообще, как выясняется, серьёзная человеческая мысль всегда различала эти два модуса бытия: «реальное» и «подлинное». У Платона бытие не умещается в реальность. Истинное бытие, по Платону, своей «резиденцией» выбирает «идеи», квартирующиеся «нездесь», на звёздах, а «здесь» можно, если по-человечески, достойно etc. постараться, — можно держаться только в окрестностях «идеального» (от слова «идея»), сопротивляясь, понятно, искушениям, потворствам, «слишком человеческому», и оставаясь бдительным («Бдительность — это всё», Гамлет») — бдительным к реальности. Средние века — те и подавно — образец настороженности к очевидностям (и грехопадениям) повседневной жизни: в Средние века различали «реальное» и «наиреальнейшее»: a realibus ad realiora. Новое время тоже отметилось неслабыми симптоматическими афоризмами: «Наш мир очень даже правдоподобен» (Ницше), «Реальность — лучшая видимость самоё себя» (Бентам). Непревзойденным образцом чуткости ко всему «аутентичному» и «эссенциальному» в социуме в противоположность к ловушкам и миражам «превратной» реальности был Маркс. «Ложным реалиям» постфеодального капитализма никакой другой реальности не противостояло. «Ложные реалии» и не воспринимались как ложные. Они долгое время оставались хорошо «дополнены», легитимизированы, таким же «превратным», «фетишистским», «обыденным» сознанием. Но в этом не вина сознания. Сознание — это «зеркало мира» (speculum mundi). «Не сознание религиозно, а религиозно общество», — скажет по этому поводу Маркс.

Да, — чего не бывает — реальность вполне может складываться в «неправильные», «ложные», «девиантные», «религиозные» структуры. Первой же непосредственной и, можно сказать, импульсивной реакцией сознания будет, скорее всего, отражение этих «нелучших» реалий как «нормальных», а, возможно, и «вечных» реалий. Первой реакцией, но, слава богу, не единственной. Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним. В арсенале человеческих возможностей есть и то, что было названо «свободным духовным производством». Именно так Маркс и сформулировал дебют человеческой эмансипации.

«Свободное духовное производство»

«Свободное духовное производство», — а другим «духовное производство» и быть по своей природе (дух витает, где хочет) не может. Если же оно «обусловлено обстоятельствами», всегда «ограниченными», «историческими» и т. д., то какое же оно (духовное производство) свободное? А вот, с другой стороны, если оно «обусловлено» Вечным, Настоящим, Существенным, Природой вещей, Классикой, Духом времени (Zeit Geist) и проч. и проч., то это и есть случай «свободного духовного производства», чья «продукция» (Истина, Добро, Красота) — что показательно — принадлежит «всем», а не отдельным «классам», «сословиям», «фракциям». В нашем случае, впрочем, важно подчеркнуть, что когда говорят в том духе, что свобода — это осознанная необходимость, просто хотят сказать, что свобода — это не произвол, не «кувырк-коллегия».

На эвристическую, рецептурную, парадигмальную сущность концепта «свободное духовное производство» настойчиво обращал внимание Мих. Лифшиц. Вторая половина XIX и весь ХХ век находились в гордом убеждении, что главное в науке о сознании — это объяснить, какими детерминирующими факторами определяется форма, а главное, содержание этого сознания. Так действовал вульгарный, примитивный материализм. В социологии этого периода вся «духовная продукция» рассматривалась как производное от классовых и социальных обстоятельств и «интересов» (истмат). Во фрейдизме, который тот же Мих. Лифшиц назвал довольно «пошлой» философией человеческого сознания, последнее детерминировано асоциальными, биологическими факторами. Оба направления и близко не попадают в цель.

Можно сказать, говорил М. Лифшиц, что в модели «классовой» и вообще «средовой» детерминации (в наивно понятой формуле «бытие определяет сознание») «сознание [выглядит] слепо, невменяемо, лишено отношения к истине, субъективно» (в смысле общественной, коллективной субъективности) и даже иррационально — поскольку его активность возбуждалась только классовым «нутром», а не отражением внешнего мира. Главным признаком всякого сознания молчаливо признана его ограниченность, конечность, т. е., зависимость от определенной позиции» . «Сознание может быть подавлено «материальными условиями жизни», и тогда получается род «»исторического бреда», по выражению Герцена, т. е. «идеология» как превратное, ложное сознание, нечто противоположное понятию сознания, его сознательности» (Там же). «Бытие малое, ограниченное данной … социальной средой, рождает кривизну нашего сознания, замыкается нами» (Там же). «Сознание нельзя свести к переживанию бытия, стоящего «позади субъекта»» . «Сознание, сведенное к определенной сумме условий, всегда конечной, вступает в противоречие со своим собственным понятием [то есть не выполняет своей полноценной миссии — А. Щ.]» . В этой связи М. Лифшиц считает уместным говорить собственно о двух видах сознания — об «обусловленном», «малом», «фактологическом», «безответственном», «ложном», с одной стороны, и о «бесконечном», «понимающем», «мыслящем», «не лишенном собственной природы, сознательности», «ответственном», «истинном» — с другой. «Подобно тому, как есть большое и малое бытие, есть, естественно, большое и малое сознание» (М. Лифшиц. Диалог с Ильенковым. — М.: Прогресс-Традиция, 2003, с 172).

Поэтому, возвращаясь к марксовой формуле «свободного духовного производства» в только что рассмотренном смысле, мы можем продвинуться в более существенном понимании свободы сознания. Не просто как свободы от государственной цензуры, от идеологического прессинга, обывательских штампов и часто нерефлексируемых (невидимых) «средовых» детерминант (узко-классовых, профессиональных, поло-возрастных, религиозных и т. д.). Этот тип свободы сознания, кстати говоря, дается субъекту, скорее, с помощью того механизма, который сродни гуссерлевскому «эпохэ», феноменологической редукции, «вынесению за скобки» и имеет в значительной степени характер субъектно-волевого акта. На порядок выше иная свобода сознания — сознания от «видимости», той самой видимости, которая пуще реальности и которая-то и принимается за реальность, даже не подозревая, что не всякая реальность, как показал (см. выше) еще Гегель, есть действительность. Уже понятно, что речь идет о сознании в формате «идея-понятие», которому открывается именно «онтология вещей», т. е., не просто всякая реальность (в том числе и иллюзорная, си-мулякрная), но как раз подлинная, истинная природа вещей. Уместно в связи «с онтологией вещей» напомнить — что и делал постоянно М. Лифшиц — о том, что по настоящему философский подход определяет «онтологию» не просто как «учение о бытие», но «учение об истинном бытие», имея в виду, конечно, что в реальности опять же есть и «неистинное», «отклоняющееся от самого себя бытие».

«Несвободное» сознание

«Несвободное» сознание (оно же: «эгоцентричное», «националистическое», «шовинистическое», «черносотенное», «суеверное»), будучи не способно к обзору a vol d'oisear (с высоты птичьего полёта), обречено всё подгонять под свою узость, мерить на свой аршин. С этим как-то приходится мириться, потому что это — род неизбежности. Но с какого-то (исторического) момента в этой неизбежности нет никакой необходимости. Это происходит тогда, когда сама реальность (противостоящая «несвободному» сознанию), щедро сияет и говорит о себе со всей полнотой и самоочевидностью. История экономической, социальной, политической жизни общества подтверждает это на каждом шагу и со всей убедительностью. Рыночная экономика методом «проб и ошибок» становится «современной» и самовоспроизводящейся структурой. Социальное государство через ряд «итераций» становится «современным» и отвечающим своему понятию. Политическая демократия становится «современной» формой гражданского общества, которую берут на вооружение все страны, вступающие в процесс полноценной модернизации.

На фоне такой убедительности и самоочевидности преимуществ Современности узость и своекорыстие «несвободного сознания» выглядит откровенным атавизмом и карикатурой на человеческое сознание, чья природа состоит не в демонстрации своей узости и своекорыстия, а в отражении реальности, в понимании её здоровых и лучших сторон и тенденций. И уж совсем не годится, когда опять же сама действительность, которая, по мысли, классика «должна стремиться к мысли» и действительно стремится и предстает перед «узким» и «несвободным» сознанием, застрявшим в своих «исторических» формах, — предстаёт во всей своей «зрелости» и «прозрачности» (как сказал бы Маркс), во всей своей «рациональности» и «расколдованности» (как сказал бы Вебер). Велосипед изобретен. — Пользуйтесь и не надо изнуряющей отсебятины.

Современность как «optimus mundus»

Одним словом, как бы ни выглядели «теневые» стороны Современности, это не повод относится к ней с анархической разрушительностью или мнительным и подозрительным своекорыстием. «Теневые» стороны Современности взывают к критической мысли, и лучшим ответом на этот вызов был бы взлет «критической социологии» (запаздывание и растерянность которой авторы «Нового духа капитализма» назвали «самым обескураживающим фактом»). И вот почему «Новый дух капитализма», по мнению Л. Болтянски и Э. Кьяпелло, поощряет и культивирует социологическую критику как самую существенную «услугу» беспрецедентной Современности.

Для многих стран Современность остаётся всё еще их Будущим. И здесь — как всегда в жизни — все карты путает предыстория или, как сейчас говорят, back-ground. Одни страны и народы смотрят на будущее с опаской, другие — с предвкушением. Легко догадаться, что настойчивое любопытство ведет нас к первому казусу, когда на Будущее, сиречь, Современность смотрят «с опаской».

Слегка забегая вперед и чтобы не потерять читателя, а главное не выглядеть в его глазах автором, утонувшим в упрощениях и облегчениях своего исследовательского энтузиазма, намечу ремаркой начало неизбежной темы, которую придется развернуть чуть ниже.

Le vin est tire — il faut le boire

Вино откупорено, надо пить! (Но не напиваться). Рефреном присутствующий здесь рецепт «Доверьтесь Современности и пользуйтесь Ею» как-то непроизвольно рифмуется с нестареющим девизом Вольтера, который в эпоху Просвещения разглядел на свой несколько натуралистический лад (культ Природы, как-никак) все то же различие между повседневной реальностью и «природой вещей». Лозунг Вольтера гласит: «Пользуйтесь [природой вещей], но не злоупотребляйте!». И что? Приглядываясь к ментальному ландшафту Современности, которая по причине «постмодернистской (контр)революции» переименована в Postmodern, «Пост-Современность», можно сказать, что ситуация первых десятилетий XXI столетия, если не скандальная, то достаточно неровная и драматичная. Те, кто воспользовались Современностью, ею же в чем-то и злоупотребили. И, наоборот, тот кто, не воспользовался Современностью, тот, естественно, и не злоупотребил. Хрен редьки, конечно, не слаще. Но разница есть. Злоупотребление Современностью может быть, в принципе, исправлено силами самой Современности. А вот неупотребленная Современность — это ровно как не быть в Современности. Небольшое достижение. Не больше, чем бессмертие неродившегося человека.

Вернемся, однако, к прерванному рассказу — прерванному и навязанному читателю авторскими заботами о методологии приводимых здесь аргументов.