Спиной к спине: двойная герма Сократа и Сенеки и "визуальная мораль" в античном мире

* Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта 14-0300594 «Иконография античных философов: история и антропология образа».

Герма как знак

Гермы, обычные, но также двойные или тройные, известны с ранней истории Эллады (Ср. Нильссон 1998, 12–14). Они являлись и межевыми знаками, и «верстовыми столбами», а также охранительными памятниками перед входом в дом; они имели ритуальный характер, будучи предметом поклоне-

ΣΧΟΛΗ Vol. 11. 1 (2017)

ния – чему можно найти множество подтверждений, например в античной вазописи. Лица на верхней части этого четырехгранного столба могли изображать самых разных персонажей – первоначально отстраненно указывающих на какое-то божество, а затем имевших вполне «портретный» облик. Вполне возможно «классические» гермы в значительно большей степени обязаны своим происхождением образу Диониса, а не Гермеса, как обычно считается (Goldman 1942).

Место появления первых герм часто связывают с Афинами. По словам Геродота, афиняне, а затем все остальные греки переняли характерный внешний вид гермы от пеласгов (Herodot. Hist. II, 51), а Павсаний говорит, что именно афиняне придали гермам четырехугольную форму (Paus. IV, 33.3). Поскольку фаллосы часто отбивались, то этот атрибут гермы постепенно был утрачен. Один из примеров подобного вандализма, к слову, хорошо известен – в связи с известным «делом Алкивиада» (Никитюк 2005). Впрочем, утрата «маскулинных признаков», вероятно, была связана и с постепенным изменением роли герм в культурном ландшафте Эллады и Рима (если они и будут появляться в римские времена – то уже не как символ плодородия, а как архаический эстетический элемент).

Двойная герма – символическое удвоение признака?

Итак, со временем гермы освобождаются от патронажа культа, становясь все более и более «светскими» культурными объектами (окончательная профанация сакрального содержания герм происходит в XVI веке, когда они стали элементом декоративной и садово-парковой скульптуры). Они были одним из источников становления жанра портретной скульптуры. Эволюция бюстов-герм указывала на глубокие изменения в культуре, проявившиеся в феномене моды, в изменении личных вкусов хозяина дома, загородной виллы с садом. Двойные же гермы сочетали в себе как стилистические особенности гермы, так и портрета. Сохранившиеся примеры двойных герм дают нам сочетания двух одинаковых мужских лиц, либо же лиц молодого и старого (обычно трактуются как «Гермес и Геракл»), лиц мужчины и женщины. Если одно из этих лиц нам знакомо, мы можем пытаться догадаться о персоне второго: в работах по античной скульптуре мы находим способы таких изысканий на примере античных театральных авторов (напр., Richter 1959, 34–36). Двойные изображения не являются каким-то исключением для античного мира: можно привести в качестве примера двойные профили человека и зверя (кабана или волка) на магических геммах, или двойные лики императоров на римских монетах (что должно было подчеркнуть преем- ственность династии). Иногда два лика (например, белый и черный) можно увидеть на противоположных краях какого-то из античных сосудов.

Изначально столбики, на которых изображались лики герм, были квадратными или прямоугольными. Следует указать, что слово «квадратный» в древности имело и ряд дополнительных коннотаций: оно в принципе могло указывать не только на герму или «тектонически» замершую архаическую статую, но иносказательно указывало на морально и физически совершенного человека. С тетрадой пифагорейцы сравнивали справедливость, а Аристотель в «Никомаховой Этике» приводит как распространенное выражение о совершенном человеке как о «безупречно квадратном» (Aristot., Eth. Nic., I, 10, 1100b).

Вполне возможно, что удвоение облика было связано с чисто визуальным стремлением обрести эту безукоризненную полноту изображения. В таком случае правое и левое, молодое и старое, мужское и женское олицетворяли полноту и вечное равновесие мироздания (вспомним «двуликого Януса», юного и зрелого одновременно, или три «двойных» пола перволюдей из диалога «Пир»).

Однако едва ли только какие-то умозрительные представления были источником подобных изображений, столь популярных в Элладе, а затем в Риме. Вполне возможно имелся и визуальный «прототип» – λάβρυς, или πέλεκυς (διπλούς πέλεκυς), двойная секира, хорошо известная в Ближневосточном мире, а в эпоху минойской цивилизации имевшая обрядовое значение. В классической Элладе она также использовалась как ритуальное оружие, а в ряде случаев являлась атрибутом Зевса или пары Зевс-Гера. Так, на драхме из Тенедоса на аверсе видны лица Зевса и Геры, а на реверсе – двойной топор, отсылающий как могуществу быка. Именно так трактуется лабрис – бронзовый двойной топор, найденный в тронном зале царя Крита (Рис.1). Некоторые из двойных герм как будто специально стилизованы под лабрис – особенно когда оба лица абсолютно похожи друг на друга. Удвоение – символически важный акт, указывающий на удвоение выражаемого качества (подобно двуглавым орлам или львам на гербах рыцарей, правителей , императора), силы, власти и могущества, собранных в неразрывное целое. Вероятно, лабрис как раз символизировал целостность божественной власти и земного богатства. Семантика лабриса могла легко угадываться в двойных гермах – и наоборот.

С другой стороны, в античности можно найти многие примеры проявления этой единой «двунаправленности», которую в свое время Ф. Ницше объяснял наличием дионисийского и аполлонического начал, удерживаемых экзистенциальное напряжение противоборствующих сил, этой застывшей в равновесии полярностью, рождающей нечто их превосходящее: культуру, исторический контекст, цивилизацию. Двунаправленность – способ удержания разных истоков культуры, без противоположной стороны утрачивающей свою полнокровность и животворность. В качестве только одного из примеров можно напомнить т. н. «двойные речи» софистов и риторов, техника подготовки и произнесения которых была важнейшим элементом «высшего образования». В случае двойных герм философов эти речи так и хочется вложить в уста их смотрящих в противоположные стороны лиц.

Рис. 1. Тетрадрахма Тенедоса V в. до н. э.

Рис. 2–3. Слева: двойная герма Геродота и Фукидида, Неаполь, Национальный археологический музей. Справа: Двойная герма Эпикура и Метродора, Капитолийский музей.

Представляется, что для античного интеллектуала, доверявшего пифагорейскому принципу «тело – темница души», было очевидно : реальность телесного есть воплощенность (материализация) эйдетического начала; тело – недолговечный субститут души. В этом смысле портрет – не этап в развитии искусства, а универсальная метафора конструкции взгляда, слепок с неизбывно живой игры умозрения, чувства, долга и страсти. В мифе все смыслы наделены плотью и сделаны живыми существами, но верно и обратное, что каждое живое существо живо настолько, насколько оно есть овеществленный миф, символом коего является представление тела. Такое представление тела вбирает в себя шлейф тотемистических и анималистических грез, привычку к ранениям и боли у граждан, живущих войной с неизбежными ранениями, увечьями, смертями – и поэзией любви на другом полюсе (не странно ли, что увечных героический пантеон практически не знает). Не потому ли это происходит, что зрение получает статус «самого благородного из чувств», а истина обретает истинный взгляд, умозрение, позволяющее видеть невидимое, читать символы и знаки? Вот и двойные гермы - это некоторый «визуальный миф», уравнивающий противоположности, но так, что уравнивание не приводит к равенству. Мы всегда имеем неравновесное равенство, динамическое единство вечно изменяющихся составляющих, событие общности и различия.

Обратимся в качестве примера к широко известной двойной герме Геродота и Фукидида (Рис. 2). Здесь важно все и первичное (скульптурное изображение) и способ репрезентации фотографии ее в различных исследованиях и собраниях изображений античной скульптуры, и наше бессознательное согласие с такой практикой. Что мы имеем в виду? Первое, скульптор сделал голову Геродота несколько выше, а тем и значительнее. Геродот старше, он – начало традиции, продолжением коей был Фукидид. Если сравним с не менее известной двойной гермой философов-эпикурейцев: Эпикура и Метродора, то мы увидим ту же картину (Рис. 3). Эпикур как основатель выше и величественнее. Точно также в двойной герме Сократа и Сенеки Сократ крупнее и выше (Рис. 4).

Посмотрев на двойную герму Аристофана и Менандра (Рис.5), мы обнаружим, что имеются и иные способы выражение значимости и неравновесия этой значимости, оценки вклада изображенных персонажей. Отсутствие различий в «росте» компенсируются возрастом, бородой, внушительностью патриархального образа Аристофана, что в ту пору указывало на старшинство и буквальном и символическом смысле. Отметим, как любопытный казус, что три из четырех предлагаемых нами фотографий герм помещают старшего и более «начального» персонажа слева. Хотя фотографировать гермы, безусловно, можно с разных сторон, мы видим перед собой изображения, в которых персонажи систематизированы по привычному для европейского человека принципу, связанному с той же нашей манерой письма:

слева – начало, справа – завершение процесса.

Рис. 4–7. Сверху справа: двойная герма Аристофана и Менандра. Остальные изображения: двойная герма Сократа и Сенеки, III в. н.э., Берлин.

Основание для сравнения оказывается шире, чем рационально вычленяемые критерии сравнения, потому хотя бы, что образ всегда не равен слову. Образ – открытая зона для все новых и новых интерпретаций. Поэтому мы не можем утешать себя иллюзией, что художественно-образная рефлексия по определению уступает рациональной. Согласно известной максиме Делеза, высказанной им в отношении кино, следует подходить к образу со-размышляя с ним. В нашем случае это верно, как мы увидим ниже, и в отношении скульптурного образа.

Когда же кто-то пытался вопреки воле и вкусу народа создать себе двойное изображение, уравнивая себя с великим человеком из седой старины, то общественное осуждение происходило незамедлительно. Вот что историк Геродиан рассказывает про императора Каракаллу: «Нам довелось кое-где видеть и смехотворные изображения: нарисовано одно тело, а в круге, рассчитанном на голову одного человека, по половине лица каждого: одна от Александра, другая – от Антонина» (Herod. Historia post Marcum Aurelium. IV.8.2, пер. А. К. Гаврилова).

Подлинные герои, поэты и мыслители, пройдя все стадии гносеологических процедур сомнения в видимых достоинствах, значимость свою в истории удостоверяют через портрет: видимость легализируется пантеоном изображений. Здесь же – в двойном портрете Каракалы и Александра Македонского – мы отмечаем пополнение собрания кунсткамеры казусов, гордыни, болезненного самомнения.

Воспитательный ригоризм двойных герм

В какой-то момент гермы стали одной из форм «наглядной агитации» – воспитания членов полиса в рамках той морали гражданской здравости и ответственности, которая стала затребована в обществе. Так, по Диогену Лаэртию, на статуе Анахарсиса было написано: «Обуздывай язык, чрево, уд» (Diog. Laert. I, 8). И даже если истории о нравоучительных памятниках легендарным мудрецам являются эллинистической выдумкой, у нас имеется один очень любопытный исторический «анекдот», сохраненный в ученическом диалоге «Гиппарх», написанном в платоновской школе во второй половине IV в. до н. э.

В нем рассказывается о сыне афинского тирана Писистрата, который, после смерти отца, правил вместе со своим братом Гиппием в 527–514 гг. до н. э. Несмотря на отрицательное в целом отношение к памяти об этих тиранах, которое существовало в демократических Афинах, в диалоге о Гиппархе говорится как о воспитателе и просветителе аттического крестьянства:

«Сократ. Гиппарх <...> показал нам множество прекрасных деяний мудрости <...> Когда же граждане столицы и ее окрестностей стали у него достаточно образованными и все восхищались его умом, он, задумав дать образование жителям сел, расставил по дорогам, на полпути между городом и каждым демом гермы и, выбрав из своей собственной мудрости и из той, коей он был обучен, самое, по его мнению, мудрое, переложил это в элегии и начертал стихотворные изречения на колонна, дабы, во-первых, его сограждане не дивились муд- рым дельфийским надписям, таким, как «Познай самого себя», «Ничего сверх меры», и другим им подобным, но считали бы изречения Гиппарха более мудрыми, а во-вторых, дабы, проходя туда и обратно мимо установленных герм и читая надписи, они отведали бы его мудрости и двинулись бы из сел в школы, где могли бы набраться и прочих знаний. Надписи же эти были двойные: с левой стороны каждой гермы начертано, что Гермес водружен на полпути между городом и демом; с правой стороны стоит: “Памятник этот – Гиппарха: шествуй путем справедливым”. На других гермах начертаны многие другие прекрасные стихи. Например, на Стирийской дороге сделана следующая надпись: “Памятник этот – Гиппарха: друга не ввергни в обман ты”...» (Hipparch. 228b-229b. Перевод С. Я. Шейнман-Топштейн)

Таким образом, эти гермы, во-первых, отмечали место своего нахождения, во-вторых, предоставляли место для некоего морального урока. Начертанные на них слова были в некотором смысле словами самого бога – именно Гермес этого памятника говорил о том, где, кем установлен его изображение, и именно его авторитет заверял значимость моральной максимы. Читавший по дороге в город и обратно подобные поучения, крестьянин «втягивался» в полисную систему нравственных норм, которая – как мы знаем из истории античной философской и политико-этической мысли, в это время как раз активно противопоставлялась «эгоцентрическому» образу эпических богов и героев. А если мы вспомним известное представление о том, что в античном мире большинство читало вслух, то мораль становится не только визуально зафиксированной, но и слышимой.1

То, что скульптурный «жанр» гермы начал использоваться для визуального напоминания о мудрости и нравственности – как это будет иметь место в случае Сократа и Сенеки, – нас удивлять не должно. История о Гиппархе показывает: статуя-герма, вдобавок к своей первоначальной архаически-сакральной функции, могла предоставлять место для сообщения и поучения.

Двойные гермы философов

В римское время возникла мода создания бюстов философов, которые украшали убранство частных домов и частные сады. Бюст этот имел как знаковое (указание на просвещенность), так и эстетическое значение, занимая особое место в общем интерьере жилища, и нес определенный смысл: внешний облик мудреца напоминал о философском образе жизни, моральных поучениях, каких-то событиях из жизни этого мыслителя. В об- щем можно сказать, что их ролью было напоминание о чем-то хорошо известном и поучительном, однако теряющемся в нашей повседневной суете. С другой стороны, само их наличие указывало на определенный статус хозяина, на его образованность и утонченность. К тому же, интерес к гермам философов выражал возросший статус последних в античном обществе. В объяснении причин их появления, уместно вспомнить первоначальную функцию ориентиров и указателей на дорогах. Философы тоже становились указателями, но не в прямом, а в переносном смысле: ведь наряду с морской навигацией Платоном провозглашалась навигация «вторая», связанная с умозрением, то есть ориентацией в мысли с помощью собственных усилий, где именно мудрецы могли бы стать ориентирами правильного пути.

В ряде случаев выбор и установка тех или иных герм была вполне продуманной и даже изысканной стратегией, правда не всегда для нас понятной. Это можно сказать, например, о «Вилле Папирусов» в Геркулануме, раскопки которой идут, начиная с XVIII столетия. Наличие там статуй мыслителей, представлявшие конфликтовавшие друг с другом школы, истолковывается современными исследователями как один из аспектов попытки систематизировать реалии римского мира середины I в. до н. э. (когда она, вероятно, создавалась), а также универсума в целом. В Вилле Папирусов найдены не только противостоящие друг другу философские школы стоиков и эпикурейцев (возможно олицетворявшие две стороны римской жизни – эпикурейское наслаждение res privata, выражавшееся в досуге-otium, и стоическое требование следования моральному долгу, понятому в Риме как res publica, как гражданское дело-negotium и даже обязанность-officium). Там противопоставлялись также оратор (Демосфен) и правитель (Деметрий Фа-лерский), возвышенный эпос (Антимах из Колофона) и сатира (Менипп из Гадары), культура (Афина и Аполлон) и природа (изображения сатиров и пикантная группа «Пан и коза»). Вполне вероятно эти противопоставления не имели целью фиксировать разорванность и противоречивость общественной и культурной жизни, но диалектически соединяли их в одном месте, в одном целом – своего рода элизиуме утонченного и образованного мужа (Немировский 1991).

Двойная герма Сенеки и Сократа

Сочетание представителей разных школ могло выражаться и не только в расположении их в одном пространстве. Известная двойная мраморная герма Сенеки и Сократа (III в. н. э.), обнаруженная в 1813 г. во время раскопок «Виллы Маттеи» близ Рима и хранящаяся ныне в Берлине, предлагает нам иную форму «систематизации» наследия культуры. Объединение «бо-

Р. В. Светлов, В. В. Савчук / ΣΧΟΛΗ Vol. 11. 1 (2017) 217 соного афинянина», простота и безыскусность образа жизни которого продемонстрирована и прической, и известной «силеновостью» черт лица (правда, несколько смягченной в сравнении с иными его изображениями – Рис. 6), с породистым римским аристократом, ухоженным, властным, грузным (второй подбородок придает тяжелую значительность его облику – Рис. 7) может быть истолковано в самых разных аспектах.

Первое, что объединяет их – это насильственная смерть. Оба были осуждены и казнены властями и оба же эти суда были признаны неправедными, а власть, осудившая философов, запятнала себя этим приговором в глазах потомков. Второе – философия, которая объединяет эллина и римлянина, человека родовитого (Сенека) и рядового (Сократ – если следовать традиционной его социальной идентификации), одного из богатейших людей своего времени, и бедняка, имевшего всего 5 мин годового дохода. Третье – то, что этика была главным предметом их интереса, и они остались в культурной памяти именно как этические учителя. Четвертое – их верность тем моральным принципам, которые они проповедовали во время своих бесед (Сократ) или в своих сочинениях (Сенека). Верность эту они проявили особенно перед смертью: Сократ отказался бежать из темницы, а Сенека, которому, к слову, в отличие от Сократа, «было что терять» – статус, достояние, именно в конце жизни доказал, что его слова и дела не противоречат друг другу и не пытался каким-то образом договориться с Нероном.

Сближение этих фигур было настолько очевидным для последующей истории культуры, что – безотносительно к нашей герме – мы видим сочетание Сократа и Сенеки в моралистических рассуждениях Джанцо Манетти, написавшего в 1440 году трактат Vitae Socratis et Senecae.

Отметим, что это тяготение к восприятию философии как целостного, а не разорванного академическим изложением явления становится характерно уже для I в. до н. э. – времени, когда интерес к философии становится обычным делом в римском обществе. Связано это и с педагогической стороной вопроса: знакомство с историей философии как бы уравновешивает и рядополагает школы, так и с синкретическими процессами в самой тогдашней мысли. Именно тогда начинают формироваться представления о некой «единой философии». Платоник Антиох из Аскалона (ок. 130–68) был одним из основателей данного представления. Он подчеркивал необходимость вернуться к искаженному скептиками, начиная с Аркесилая, учению Древней Академии, к которой помимо Платона, Спевсиппа, Ксенократа и Полемона Антиох относил Аристотеля и Теофраста. Во времена же создания гермы Сократа и Сенеки восприятие образованными людьми философии как целостного явления было довольно устойчивым, о чем свидетель- ствуют сочинения христианских апологетов (хотя на уровне «профессиональной философии» противостояние между «идеалистами» платониками и, например, стоиками или эпикурейцами было вполне очевидным и актуальным).

Вместе с тем воспоминание о судьбе объединенных в двойной герме мыслителей добавляет и новые смыслы: власть неправедная в случае Сократа была демократией, а в случае Сенеки – монархией. Власть народа и власть единственного лица оказались враждебны философии: не означает ли герма из Виллы Маттеи, что философия обречена на преследование со стороны «града земного», какой бы способ правления в нем не был? С другой стороны, Нерона, ученика и, одновременно, палача Сенеки в римской исторической традиции всегда описывают как тирана, и нельзя ли тогда проинтерпретировать эту герму как подтверждение платоновской оценки демократии, действующей по строгим юридическим нормам, и беззаконной тирании как наихудших для философов видов правления (см. Plato. Polit. 302е–303а)?

Похоже, художник, создававший герму, стремился передать облик философов перед самым важным вызовом в их судьбе – перед смертью. Оба всматриваются в что-то перед собой: то ли в уже миновавшую жизнь, то ли в ожидающую их смерть. Оба спокойны и невозмутимы: действительно, что и кому им доказывать? Все уже сказано и сделано, и оценивать их станут не земные судьи, но кто-то иной. Само расположение Сократа и Сенеки – затылок к затылку, спина к спине, придает этой двойной герме еще и воинский смысл: философы словно бы занимают круговую оборону в схватке с обступившим их обыденным разумом (который в ту пору носил мифопоэтический характер), испокон веку сопротивляющимся философии. Внутренние противоречия философов отступают перед лицом превосходящего противника. Их в этой битве осталось только двое и в ней они, безусловно, падут, но не посрамят своих философских убеждений – как не посрамили себя спартанцы при Фермопилах.

Однако двойная герма может нести и еще один смысл, намекающий на то сопоставление и сравнение римского и эллинского, которое мы видим в «сравнительных жизнеописаниях» Плутарха. Как известно этот историк, философ и моралист пытался сближать друг с другом те фигуры римской и эллинской истории, судьбы которых были схожими. Основание для сопоставления «простеца» Сократа и утонченного Сенеки нами уже описано – конфликт с властью и неправедная казнь. Однако Плутарх заканчивал парные биографии сравнением и некоторой моральной оценкой. Здесь же и сопоставление, и оценка оставлены на суд созерцателя скульптуры. И во- прос о том, что выбрать: римское утомленное величие, или же греческую природную непосредственность, решать должен зритель.

Таким образом, двойной портрет Сократа и Сенеки позволяет наметить те возможные пути, по которым происходила «визуальная систематизация» морального философского наследия в поздней римской культуре. Гермы с философами, мудрецами, политическими деятелями, показывали противоречивое единство этой мудрости, конечную целостность универсума, полноту исторической традиции – от Эллады к Риму.