Terra utopia: хребты и плато

В очерке «Расиновский человек» французский структуралист и постструктуралист Р. Барт обращает внимание читателя на locus трагедийного действа. В трагедиях Расина, по утверждению Р. Барта, три «Средиземноморья», а также «комплекс» воды, пыли и огня. Границы Средиземноморья «сжимаются», образуя складки вокруг пика, — Покоев. Дворец — sancta sanctorum трагедии. Во дворце всегда есть потаенное место, дверь, скрывающая от любопытных взоров секреты обитателей, а также преддверие. В «пред-дверии» томятся, ожидают, волнуются и трепещут [1, с. 143—145]. Область трагедии — складчатая. Locus действа — это подъемы и спуски, череда равнин, холмов и гор. В замкнутом мирке (Дворце, Покоях), препятствующем проникновению чужеродных элементов, складки собираются ничуть не менее (если не более) интенсивно, нежели вне локации. Фразовые комплексы включают в себя многочисленные обозначения таких восхождений и падений, побед и поражений, спокойствия и буйства, человеческого и животного, цивилизованного и дикого. Возможно ли помыслить трагедию или комедию другими, — равнинными? Язык комедии и трагедии — это язык столкновений, коллизий, язык антитез, антиномий, парадоксов. Напряженное молчание того или иного персонажа может звучать сильнее любого крика. Оно указывает на предстоящие события, на готовность перипетий вторгнуться в мир тревожного ожидания. Наличие гористой местности, несмотря на изложенное выше, — не «прерогатива» трагического. Чередование оврагов и хребтов наблюдается и в комедии. В дискурсах комедии и трагедии не трудно увидеть игру контрастов, столкновение противоречий, размытое изображение гористой местности с ее резкими спусками и утомительными подъемами, словно сообщающее: «I got your back».

По крайней мере, одну из локаций — локацию утопии — хочется признать местом «отдохновения». Если локус трагедии — место, откуда, чтобы спастись, нужно бежать, «выжженная земля», то локус утопии — плодородная земля, Мать-Земля. Обильного урожая terra utopia хватает даже чужаку. Чужеродный организм в утопии не умрет от голода. Утопия — «при-станище» путешественника, бросаемого волнами жизни из стороны в сторону. Уто- пия — воплощенная гармония со-бытия с другим. В классической литературной традиции гомогенность социального поля соответствовала ландшафту утопии — территории, участки которой повторяют друг друга, тождественны по микроклимату, форме рельефа и т. д.

Территория утопии имеет границы, но эти границы — пространственные, а не временные. Предполагается, что совершенство социального устройства имеет время рождения, но не имеет времени смерти. Дискурс утопии в этом смысле контрастирует с дискурсами О. Шпенглера, В. Я. Данилевского, А. Тойнби и других социологов, кажется, призван подорвать уверенность ученых в том, что любой цивилизации суждено погибнуть. Локус дистопии (именно она открыто противостоит утопии) — выжженная земля, руины, обломки могущества человека. Земля dys-topia поражена грибком антропогенных и природных катастроф («постапокалиптика»), вспахана Машиной Войны («тоталитарные» дистопии), превращена, по выражению М. Хайдеггера, в гигантскую бензоколонку [9] («потребительские» дистопии). Terra dystopia имеет границы, прорываемые как снаружи, так и изнутри. В тело дистопии постоянно проникают чужеродные организмы, и в теле дистопии они зарождаются. Вирусами являются как индивиды (Д-503, У. Смит, мистер МакКинли, Логан, Дикарь), так и группы лиц («Мефи», движение сопротивления Юргена). Земля дистопии бесплодна. Бесплодность — результат катастрофы и жесткой политики. Даже демократический режим не всегда является гарантом продуманной политики, рационального использования природных ресурсов (в США будущего пахотные земли поливались газированной водой — «Идиократия»).

На пограничье утопии, напротив, безопасно. Крайне редки и не состоятельны угрозы прорыва границ, деформации тела утопии. Путник у Т. Мора начинает рассказ с описания скал, окружающих Утопию [6, с. 143—144]. Эти скалы — гаранты спокойствия и стабильности. Выбор Утопом территории для основания поселения, определение места на карте — это фундамент мудрой политики.

Землю утопии можно уподобить полю, а жителей — всходам. На этом поле нет участков, земли которых не давали бы урожая. Элементы утопии гомогенны. Это ярко иллюстрирует «Золотая книжица» Т. Мора. Всего один из городов — Амау-рот — образует своего рода «складку» на равнинной местности. Столица — политический центр. Эта складка разглаживается в процессе повествования Гитлодея. Путник уверяет: куда бы ни отправился человек, повсюду «внешность» городов одинакова. Но типичная, лишенная специфики структура поселений — это лишь одна сторона медали. Гомогенность социального поля («язык, нравы, учреждения и законы у них [жителей — прим. А. Д.] совершенно одинаковые») — другая ее сторона.

Наиболее сильные складки образуются за пределами u-topos. Это ни что иное, как складки прошлого, гористые ландшафты варварского мира. «У нас нет нечистых мыслей, присущих эпохе насилия» — таково убеждение жителей Мирового Советского Государства [7, с. 228]. Однако от прошлого можно обособиться, используя для этого Стену [3], а также естественные объекты. Единственными складками Утопии являются скалы, окружающие островное государство, горы, не позволяющие прошлому беспрепятственно смешиваться с настоящим. Перипетии, коллизии, подлинная драма жизни, — все это за горами. Горы — защита и граница, сплошная черта, обособляющая гомогенное от гетерогенного, порядок от хаоса.

Гетерогенность территориальных единиц и социального поля — внеутопическое, существующее за . Эта разнородность, поляризация старого мира выражается антитезой «старого англичанина» — персонажа утопии Л. Мерсье. Противопоставление алмаза и навозной кучи — одна из поразительных и удачных антитез в мировой литературе: сияющее — гниющее, творение рук человеческих — вторичный продукт животного, продукт труда — результат органических процессов, воплощение роскоши — воплощение гнусности и низости и т. д. Для социального поля утопии характерна не только координация деятельности индивидов и социальных институтов. Автор «Год 2440» прямо указывает на отсутствие складок, гор и оврагов. Куда бы ни пытался скрыться преступник, везде его будут знать лишь как преступника, как пытавшегося разрушить constitution [5, с. 45]. Убийца подобен одинокому дереву, возвышающемуся над равниной (какой из городов захочет принять в свое лоно преступника?). Перманентная смена локаций не приводит ни к чему: повсюду один и тот же город, везде одни и те же люди, охраняющие порядок.

Выраженные суждения, вне сомнения, до известной степени карикатурны. Их нельзя признать ложными, но и истинность их может быть поставлена под сомнение. Утопия — антипод трагедии? В дискурсе утопии не отображаются никакие коллизии? Разглаживаются все складки? Верным представляется иное: дискурс утопии ведет двойную игру. На равнинной местности (гомогенном социальном поле, ландшафте, рельефе), где почти невозможно отличить одного человека от другого и одно поселение от другого, тоже образуются складки — происходят преступления и совершаются казни. Сами означающие преступления, преступника, казни, раскаяния — тектонические разломы утопии. Утопия могла бы разломиться, но всегда восстанавливается. Каким образом разрешается противоречие гомогенного и гетерогенного, спокойствия и возмущения? Преодолеваются ли антитезы «горы» и «равнины», статичности и тектонических сдвигов? Задача преодоления противоречий лежит на оправдании. Роль оправдания велика. Персонаж, сожалеющий о казни преступника, указание на то, что жизнь раба едва ли не вольготней, нежели жизнь свободного человека, убийца, бьющий себя в грудь и раскаивающийся в содеянном. С какой бы утопией читатель не начал знакомиться, везде он отметит сосуществование преступности и законопослуша-ния, сознательности и нон-конформизма. Указание на нон-конформизм — один из распространенных способов «обмирщения» утопии. Утопию нельзя обнаружить на карте, однако в человеке утопии, где бы он ни селился, все же остается нечто «слишком человеческое». Идеальный робот, по оценке персонажа рассказа П. Буля, есть робот, совершающий ошибки [2]. Таков, по-видимому, и совершенный человек — человек, оставивший за собой право на ошибку. В трагедии ошибка (убийство, слепое мщение и т. д.) является своего рода критической температурой, накалом и пиком. Ради ошибки (и не всегда — ради исправления которой) завязывается сюжет. Собственно говоря, такова же роль ошибки и в комедии. В утопии, напротив, человеческая природа уходит в тень, на ошибку лишь намекают, но никогда не выпячивают. Ошибкой, как правило, предваряют утопию. Ее сюжет никогда не завязался бы, не будь на равнинной местности гористых складок, не будь извечного противоречия алмаза и навозной кучи. Достаточно уже того, что у человека по-прежнему остаются его страсти, против которых Ш. Фурье (и не только он) отказывался бороться, ибо любой утопический проект разбивается об иррациональность [8].

Не удивительно то, что путешественник (равно как и заснувший) имеет дело с цельным, «собранным» человеком. Цельная, гармоничная личность — проводник по незнакомому, но легко познаваемому миру — миру, в котором нет места «саморазо-рванному» и «самопротиворечивому» (выражение К. Маркса [4, с. 386]), нет места детонирующему плюрализму. Напротив, горельефной фигурой дистопии является человек разломленный, испытывающий муки от столкновения литосферных плит — плит тела и духа. В дискурсе дистопии оправдание преступника сопряжено с обвинением порядка, сохранение осколка — с признанием непрочности целого. В дискурсе утопии и оправдание, и обвинение преступника сопрягается с оправданием порядка. Слезы преступника и кровь на его рубашке (Л. Мерсье) — не случайные детали, которые можно отбросить без всякого ущерба для целого. Это знаки-индексы, «индикаторы» подлинного раскаяния, лучше любых слов указывающие на срастание разорванного, на заживление раны. В дискурсе утопии человек, нанося раны социальному целому, наносит их самому себе. В определенном смысле преступника в утопии можно назвать бичующим самого себя. На что же еще указывают слезы и кровь, как не на крайнюю разочарованность индивида в самом

Философия и социология

себе, в своих силах? Индикаторы раскаяния, конечно, возникают в дистопиях. Однако преступник не бичует себя, а является мучеником, претерпевает, страдает . Авторы дистопий с изощренностью фантазии описывали орудия насилия — механический пес, устройства комнаты № 101, Колокол и Машина Благодетеля, каллокаин и т. д. Над преступником в обществе дистопии некто вершит правосудие. Этот «некто» — вовсе не глас совести.

В дистопии уязвимыми являются границы: Зеленая Стена (Е. И. Замятин) как будто создана лишь для того, чтобы ее преодолели или, более того, — образовали в ней брешь, впустив «варварский» мир и смешав порядок и хаос, заорганизованность и дезорганизацию, закономерность и случайность. Демонтаж Стены — не только известная совокупность действий. Крушение Стены символично. Земля утопии избавлена от несанкционированных вторжений, а вплетенные в ткань означающие складок гор и являются индикаторами стабильности, защиты, обороны порядка от хаоса.