Титулатурная война Московского государства с Великим княжеством Литовским на рубеже XVI-XVII веков: коммуникативно-прагматический аспект

,

,

Одним из ключевых направлений внешней политики Московского государства по отношению к Великому княжеству Литовскому (ВКЛ) во 2-й половине XVI в. стала борьба московской дипломатии за признание литовской стороной царского титула. Так называемая «ти-тулатурная война» [Хорошкевич, 1994; Филюшкин, 2006] между соседними государствами началась в конце 1540-х гг., когда Ивану IV – первому московскому государю, официально принявшему царский титул, неожиданно для себя пришлось отстаивать право называться царем в дипломатической коммуникации с королем Сигизмундом II.

Этот раунд борьбы за титул был проигран московской стороной: ни Сигизмунд II, ни его преемник Стефан Баторий так и не признали Ивана IV «царем» и «самодержцем». Причину этого исследователи усматривают прежде всего в отсутствии четкого и последовательного обоснования легитимности царского титула, а также в неготовности русской дипломатии отстаивать его на международном уровне [Филюшкин, 2006, с. 127–129].

После некоторого затишья в эпоху правления последнего из Рюриковичей – царя Федора Ивановича, титулатурная война Москвы с ВКЛ разгорелась вновь с приходом к власти в 1598 г. Бориса Годунова. Первый русский избранный, а не «прирожденный» государь отчаянно нуждался в укреплении своего авторитета как на внутренне-, так и на внешнеполитическом уровне, и вопрос о легитимизации царского титула для московской стороны в это время снова становится одним из приоритетных в дипломатических отношениях с Литвой.

Упоминания о титулатурных спорах Бориса Годунова и польско-литовского государя Сигизмунда III в научной литературе фрагментарны и встречаются преимущественно в исследованиях исторической и литературоведческой направленности (см. [Прохоренков, 2018; Кавалёў, Казбярук, 1999; Tyszkowski, 1927; Gajda, 2011] и др.). Вместе с тем лингвистический аспект титулатурной войны Московского государства и ВКЛ на рубеже XVI–XVII вв., который до сих пор не был предметом научного изучения, чрезвычайно интересен с точки зрения становления языка русской дипломатии и подразумевает не только анализ лексики терминологического характера и устойчивых языковых формул, но и исследование особенностей выстраивания коммуникативных стратегий, использование приемов аргументации и речевых манипуляций, что логично следует из самой сущности дипломатической коммуникации – с помощью языкового инструментария добиться определенных политических целей на выгодных для себя условиях. В этом отношении XVI в. оказался переломным и особенно значимым для Московского государства, ведь после двух с половиной веков вассальной зависимости и невозможности осуществлять самостоятельную внешнюю полити- ку русским правителям и дипломатам предстояло утвердиться на международной арене и восполнить недостающий опыт внешнеполитической коммуникации.

Материал и методы исследования

Уже в 1600 г., вскоре после избрания Годунова на царство, в Москву отправилось литовское посольство в составе канцлера ВКЛ Льва Сапеги, каштеляна Варшавского Станислава Варшицкого и писаря ВКЛ Гелиаша Пельгримовского. Целью посольской миссии являлось подписание мирного соглашения с Московским государством, крайне необходимого ВКЛ в условиях непростой международной обстановки на границах государства [Флоря, 1973, с. 142–143]. Г. Пельгримовский, выполнявший обязанности секретаря дипломатической миссии, вел дневниковые записи, где не только описывал подробности пребывания литовских послов в Москве, но и размещал стенограммы переговоров и копии посольских документов.

Оригинальные заметки (или прозаический дневник 1) Г. Пельгримовского, не сохранились, однако известны несколько копий, воспроизводящих отдельные фрагменты первоисточника [Tyszkowski, 1927, s. 2]. Материалом для настоящего исследования послужила наиболее полная сохранившаяся копия прозаического дневника Г. Пельгримовского, текст которой был опубликован в 2002 г. Институтом истории Литвы (Lietuvos istorijos institutas) с сохранением языковых особенностей рукописного оригинала 2 – «Pilgrimovijus E. Didžioji Leono Sapiegos pasiuntinybė į Maskvą, 1600–1601 m» (Pilgrimovijus, 2002). Несмотря на отсутствие датировки и подписи, установлено, что время создания копии практически совпадает со временем появления оригинального дневника: не позднее 1-й половины XVII в. (Pil-grimovijus, 2002, s. 11–12), что минимизирует вероятность существенных орфографических и лексических расхождений и, соответственно, обусловливает ценность данного текста не только как исторического, но и как лингвистического источника.

Как следует из записей Г. Пельгримовского, московская сторона наотрез отказалась от переговоров до тех пор, пока не будет решен вопрос о царском титуле. В результате первая переговорная сессия была посвящена исключительно обсуждению титулования русского государя. Кроме того, от имени царя Бориса литовской стороне был вручен письменный документ – своего рода нота с претензией польско-литовскому королю Сигизмунду III и прибывшим послам о неполном именовании русского монарха «не по царскому достоянию» и перечнем аргументов, которые, по убеждению московских дипломатов, являлись достаточным обоснованием традиционного и легитимного характера царского титула. Список этого документа сохранился в составе дневниковых записей Г. Пельгримовского под заглавием «Cеdula od Moskwy podana o Carski Tytul» (Pilgrimovijus, 2002, s. 35–38). На полученную от московских бояр ноту участники посольской миссии ВКЛ подготовили письменный ответ (в состав прозаического дневника этот текст включен под заглавием «Respons Ich Mci na te cedulę Moskiewska, o Carski Tytul» (Pilgrimovijus, 2002, s. 38–41), предприняв попытку разбить доводы политических оппонентов контраргументацией.

Поскольку оба текста – и претензия московской стороны, и ответ литовских послов – сохранились в записях Г. Пельгримовского, на страницах дневника возник своего рода заочный полемический диалог о титулатуре московского государя, где каждая сторона пыталась любой ценой отстоять свой взгляд на исконность и легитимность царского титула, используя арсенал разнообразных коммуникативных средств. Таким образом, выбор методов исследо- вания – риторический и дискурс-анализ в сочетании с культурно-исторической интерпретацией – полностью предопределен целью работы и спецификой языкового материала.

Оба текста написаны «латинкой» с соблюдением принципов, сформированных под влиянием польского письма ( sz [ш], cz [ч], ch [х] и т. д.), и в целом отражают фонетические особенности языка официального делопроизводства ВКЛ XV–XVII вв. ³ При этом важно заметить, что формуляр списка текста, переданного московской стороной литовским послам, в том числе инвокация и интитуляция, соответствует старорусским дипломатическим текстам эпохи, что свидетельствует о стремлении переписчика сохранить содержательные особенности оригинального документа.

Обсуждение и результаты

Центральное место в системе доводов московской стороны занимает аргумент преемственности по праву наследования , основанный на легенде о «дарах Мономаха», повествующей о передаче символов верховной власти византийских императоров князю Владимиру Мономаху: «Nam Wielikim Hospodarom Boh dal od preznich Wielikich Hospodarey Carey Rosij-skich po czen od Wielikoho Hospdra Wladymierza Monomacha ot hrek vvysoko dostoynieyszoho czesc wosprieniszoho y wienczan Czarskim Wiencom y diademoiu ot wielikich Hospdrey od Constantinopolskich Carey» (Pilgrimovijus, 2002, s. 37).

Легенда о «дарах Мономаха», однако, не более чем политический миф, возникший на рубеже XV–XVI вв. и впервые упомянутый в «Сказании о князьях Владимирских» и чине венчания Дмитрия Ивановича «Внука» [Бычкова, 1993, с. 251] – текстах, имеющих на внутригосударственном уровне программный характер с точки зрения обоснования и укрепления формирующегося в то время института царской власти. Во внешнеполитической коммуникации эта легенда впервые прозвучала в 1549 г., когда московские послы, отправленные Иваном IV для ратификации перемирия, получили наказ объявить Сигизмунду II, «абы его Ко-ролевъская милость въ листе докончалномъ и во всихъ инъшихъ справахъ своихъ Господара ихъ Царемъ писалъ по венчаньи его, которое онъ маетъ отъ предковъ своихъ Великихъ Князей меновите отъ Великого Князя Киевъского Манамаха» (КПМ-I, c. 51).

Тогда, в середине XVI в., попытка использования мифа о «дарах Мономаха» в качестве инструмента легитимизации царского титула на международном уровне потерпела неудачу лишь по причине изменившихся геополитических условий (Киев в это время входил в состав ВКЛ и, соответственно, претендовать на наследование титула киевского князя в 1649 г. мог в равной степени и Сигизмунд II), не встретив в остальном сколь-нибудь серьезных возражений со стороны литовской знати. Однако через полвека ответ Л. Сапеги, данный Борису Годунову, продемонстрировал глубокое и скрупулезное изучение этого вопроса литовской стороной: «Nieslychali iesmo toho niodkoho tolko od was y nieczytali toho wzadnych Kroynikach wktorych opisany suс wsi dziei» (Pilgrimovijus, 2002, s. 39). Констатируя таким образом фактическое искажение действительности в послании, полученном от московских дипломатов, литовские послы не преминули намекнуть на нарушение принципа династической преемственности и нанесли тем самым удар по болезненному самолюбию Бориса Годунова.

Тем не менее использование русской стороной легенды о «дарах Мономаха» в качестве фактологического довода вряд ли можно рассматривать как попытку преднамеренной манипуляции, поскольку в XVI в. на фоне активных процессов становления этнического самосознания миф о царе Мономахе очень органично встроился в концепцию национальной идентичности, став неотъемлемой частью представления русского общества о себе – тем самым «изобретением прошлого» (термин Л. А. Репиной [2012, с. 7]), которое снимало противоречия в настоящем и объясняло причины происходящих событий. Именно поэтому для москов- ской стороны исконность и преемственность являлась ключевым и вполне логичным доводом в обосновании легитимности царского титула, несмотря на объективные, казалось бы, контраргументы литовских дипломатов.

Преемственностью по праву завоевателя объясняется появление титула царь с «географическими» титулами в составе официального именования русского государя – царь Астраханский , царь Казанский , царь Сибирский.

Титулы «царь Казанский» и «царь Астраханский» впервые появились в официальном именовании русского государя после завоевания московскими войсками Казанского (1552 г.) и Астраханского (1554 г.) ханств, правители которых в старорусских деловых документах именовались царями. В середине XVI в. боевые успехи Москвы пришлись как нельзя кстати и в титулатурной войне: в попытке склонить литовскую знать к признанию русского государя царем этот факт стал одним из ключевых аргументов: «а нынѣ государю нашему Богъ далъ къ его государству великіе два мѣста царскіе, на которыхъ госдарствахъ и вѣчно цари же были» (Сб. РИО, т. 59, с. 452).

Практика наследования титула правителя завоеванных земель вслед за Иваном IV была использована для легитимизации царского титула и Борисом Годуновым, который к титулам «царь Казанский» и «царь Астраханский» добавил титул «царь Сибирский» после окончательного подчинения Сибири в 1598 г.: «Nietokmo szto rosyskoho Hspdrstwa Carskoie, ymiе-nowaniе boh Nam podarowal y musulmanskich Hspdrstw Carstwa Kazanskoho y Astrachanskoho y Sibirskoho» (Pilgrimovijus, 2002, s. 37). Впрочем, в отличие от первого раунда титулатурной войны, на рубеже XVI–XVII вв. этот довод в системе аргументации московской стороны вряд ли можно назвать ключевым: о титулах «мусульманских господарств» в рассматриваемом документе упоминается лишь вскользь, как бы между прочим, что вполне объяснимо. Московская сторона сделала вывод из неудачи полувековой давности, когда, мотивируя свой отказ называть Ивана IV царем, Сигизмунд II заметил, что так называют только «бусурман-ских» правителей, «а онъ, братъ нашъ, есть Господаремъ Хрестианьским» (КПМ-I, с. 96). Однако в то же время Сигизмунд II указывал и на то, что среди христианских монархов лишь цесарь – император Священной Римской империи имеет право на царский титул (КПМ-I, с. 51), эксплицируя тем самым очевидное противоречие – царем может называться только наиболее авторитетный из христианских монархов и в то же время все «бусурманские» правители, которое усугублялось традицией написания титула ц҇рь «под титлом».

Вероятно, правящей элите ВКЛ так и не удалось разрешить сложившееся в середине XVI в. противоречие, связанное с непониманием семантики русского титула царь и его места в иерархии европейских монархов, в результате чего довод преемственности по праву завоевателя, использованный Борисом Годуновым в полемическом споре с литовскими послами, был проигнорирован в ответном послании канцлера Л. Сапеги.

Еще одним веским аргументом в пользу легитимности царского титула являлось, по мнению московской стороны, его «всеобщее признание» : «proslawlena nasza prewysoczayszaia Carskaia Stepien Wieliczestwa slawoiu y czestiu wowsiey wselenniem ot wsich wielikich Hspdrey, y wsie Wielikiie Hspdry Cesar Rymski y Korol Hiszpanski y wsie Chrescianskie Hspdry y Koroli, y Naywyzszy Papa Rymski y Musulmanskie Hspdry Szach Perski y Soltan Turski y o te Musul-manskiie Hspdry wsie opisuiuc Nasze Carskoie imia s polnym Carskim imienowaniem» (Pil-grimovijus, 2002, s. 37). Помимо апелляции к авторитету группы в данном случае усматривается и попытка суггестивного воздействия на оппонентов за счет гиперболизации и лексического повтора: неоднократное употребление форм местоимения весь (= ‘без исключений’), расширяет авторитет перечисленных (немногочисленных!) правителей до масштабов большинства.

Особое внимание в системе обоснования легитимности царского титула московская сторона уделила фактам венчания Годунова на царство и своевременного оповещения об этом польско-литовского монарха, которые можно было бы обозначить как «аргументы к традиции». При этом венчание как внутрироссийская практика легитимизации власти не имело особой значимости на международном уровне в отличие от обычая «сослаться» и «государство обвестити», по которому новый монарх грамотой через посыльных должен был уведомить соседних и дружественных государей о своем монаршем статусе. Для московской стороны этот момент был крайне важен, поскольку в середине XVI в. именно отсутствие такого рода уведомления стало для Сигизмунда II одним из поводов не признавать царский титул Ивана IV. И вот спустя почти полвека русский государь намеренно заострил внимание на том, что на этот раз всё сделано в соответствии с традицией: «posylali y Zygimontu Korolu Hspdrstwo Nasze obwiescici poslannika naszoho y Dworanina Dumnoho y Iasielniczoho y Na-miesnika Mozayskoho Michayla Ihnaciewicza Tatiszczewa Diaka Iwana Maximowa y znimi y Zygmontu Korolu prykazowal, cztob Zygimont Korol pisal knam y Wielikomu Hspdru s polnym Carskim imienowaniem» (Pilgrimovijus, 2002, s. 38).

Последнее замечание, впрочем, глубоко возмутило Льва Сапегу с товарищами: «nikomu sie nie zoydet tak wielikomu Hspdru prykazowac, nikomu Wielikiie Hspdry nieposluszni tolko samomu bohu, y Wasz Hspdr Korola JE Mci Hspdru Naszomu niczoho prykazowaci niemozec » (Pilgrimovijus, 2002, s. 41). «Возмущение» литовских послов здесь, однако, не что иное, как коммуникативная уловка, основанная на эквивокации многозначного глагола приказывати , который в языке эпохи, помимо прочих, имел значения ‘рассказать’ или ‘уведомить’ (СРЯ XI–XVII, вып. 19, с. 173). Во 2-й половине XVI в. практика «приказов» являлась стандартной формой дипломатической коммуникации московского и польско-литовского монархов и не имела модальности жесткого императива, скорее подразумевая настойчивую просьбу или пожелание ⁴. Обыгрывая в своем ответе значения ‘приказать’ и ‘уведомить’, Лев Сапега хотел вызвать чувство неловкости и расшатать тем самым позиции уверенных в своей правоте оппонентов.

В попытке отстоять царский титул Борис Годунов также не ограничивается только рациональной аргументацией и в свою очередь пытается воздействовать на эмоции оппонентов, упрекая польско-литовского монарха во враждебности: «Zygimont Korol <…> nielubie oka-zuiec Nasze Carskie Wieliczestwo opisuiec, niespolnym Carskim ymienowaniem» (Pilgrimovijus, 2002, s. 38).

В целом во второй части царского послания риторика Бориса Годунова кардинально меняется: логические доводы уступают место аргументации «ad baculum» («к палке») – шантажу и угрозам, традиционно рассматриваемым как тактики конфронтационной коммуникативной стратегии [Иссерс, 2008, с. 70]: «budet Zygimont Korol naszoho Carskoho ymienowania nieopisze spolna po Naszomu Carskomu dostoianiu, y miez naszoho Carskoho wieliczestwa y Hspdra Waszoho Zygimonta Korola <...> pokoy Chrzescianski statysią niemozet ykrowo rozlicie wo chrzescianstwiе nieperеstanet A Hspdra Waszoho Zygmonta Korola Zygmontom Polskim y Wielikim Kniaziem Litowskim a nie Korolem » (Pilgrimovijus, 2002, s. 38). Цель столь агрессивного речевого поведения вполне понятна – оказать психологическое давление на литовских послов, обрисовав возможные последствия в случае дальнейшего обращения к русскому государю «не с полным царским именованьем», и тем самым с позиции силы принудить их к принятию выгодного Годунову решения.

Ответом на декларативные угрозы московской стороны в этой заочной полемике стала известная фраза Льва Сапеги: «Woynu poczac Wy mozеcie ale koniec Woyny w rukach Bozych» (Pilgrimovijus, 2002, s. 41), которая не только вскрывала несостоятельность «палочных» доводов, но и недвусмысленно напоминала о неблагоприятном для московской стороны исходе силового решения титулатурного спора Ивана IV с польско-литовскими правителями в середине XVI в. В то же время литовские послы со всей очевидностью понимали решитель- ность царя в решении титулатурного вопроса и всячески пытались сгладить конфронтацию, прибегнув к тактике солидаризации с акцентом на территориальное, конфессиональное и языковое единство ВКЛ и Московского государства, что проявляется в использовании лексических средств со значением общности: «Wy sami wiedaiecie szto iesmy sobie susiedy», «kotoryiestescie znami odnoho Narodu y iezyka Slowienskoho y odnoie wiery» (Pilgrimovijus, 2002, s. 41).

Заключение

В титулатурной полемике Бориса Годунова с литовскими послами, развернувшейся в 1600–1601 гг. во время дипломатической миссии канцлера ВКЛ Льва Сапеги в Москву, основной коммуникативной стратегией московской стороны по вполне объяснимым причинам стала стратегия аргументации ⁵. При отсутствии значительного опыта международного общения использование рациональных доводов для того, чтобы убедить литовских оппонентов в традиционном и легитимном характере титула царь в составе титулатуры русских монархов, представлялось для московского государя и переговорщиков наиболее понятным и логичным.

При этом к новому витку титулатурной войны, развернувшейся между государствами еще в середине XVI в., московская сторона подошла гораздо более подготовленной. Наивная и фрагментарная аргументация эпохи Ивана IV в послании Бориса Годунова литовским дипломатам сменилась последовательной системой логических доводов, среди которых: 1) апелляция к социально-общественным нормам эпохи, предполагающим преемственность титула как по праву наследования, так и по праву завоевания; 2) апелляция к авторитету – в данном случае к авторитету группы, сообщества христианских и мусульманских правителей; 3) апелляция к традиции, что подразумевает выполнение устоявшихся ритуализованных действий и дипломатического протокола. С учетом сложившейся на рубеже XVI–XVII вв. геополитической ситуации Борис Годунов решает прибегнуть и к использованию агрессивных коммуникативных тактик, рассчитывая запугать литовских оппонентов и продемонстрировать готовность заполучить титул любой ценой, что тоже вполне оправданно в рамках полемического дискурса.

Вместе с тем избранная московской стороной линия коммуникативного поведения слишком открыта и прямолинейна: от перечисления доводов фактологического (и псевдофактоло-гического) характера к декларативным угрозам. Все попытки речевых манипуляций при этом остаются на поверхности, легко «считываются» и игнорируются литовскими оппонентами, которые, в свою очередь, пытаются уйти от открытой конфронтации.

Во время посольства Льва Сапеги в Москву спор о царском титуле так и не был завершен. Решение титулатурного вопроса было отложено до ответного визита русских послов к Сигизмунду III для ратификации перемирного соглашения, что лишь подстегнуло московскую власть и дипломатов к поиску новых средств коммуникативного воздействия и совершенствованию коммуникативных стратегий и тактик дипломатической полемики в отстаивании государственных интересов.