«Только плохо с этой гражданской войной»: репрезентация событий 1917-1918 гг. в детских нарративах

DOI:

Цитирование. Рожков А. Ю. «Только плохо с этой Гражданской войной»: репрезентация событий 1917– 1918 гг. в детских нарративах // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. – 2022. – Т. 27, № 4. – С. 225–238. – DOI: jvolsu4.2022.4.20

Введение. Несмотря на обширную историографию о Гражданской войне в России, мы до сих пор мало знаем о положении и переживаниях детей в период ожесточенного гражданского противостояния. Речь идет не только о детях враждующих сторон, но в широком смысле о детях России как одной из самых пострадавших половозрастных групп, «застигнутых революцией» (Х. Раппапорт). Здесь вполне применимы оценки Ш. Фицпатрик, данные Русской революции и Гражданской войне: «То, что для одних было освобождением, для других обернулось бедой и трагедией» [30, c. 7].

В свете «нарративного» и «интерпретативного поворота» в историографии мы исходим из нового ракурса взгляда на проблему гражданского противостояния, который очень точно сформулирован И.С. Коном: «Если до сих пор ученые смотрели на детство глазами взрослых, то теперь они хотят перевернуть угол зрения, рассмотреть взрослый мир сквозь призму детского восприятия» [9, c. 62]. Этот подход инициировал обращение историков к «детским текстам». К последним относятся нарративы, созданные непосредственно детьми, в отличие от текстовых источников о детстве, созданных взрослыми, – «текстов о детях» и «текстов для детей». Детское авторство определяет содержание, жанр, структу- ру и стиль «детских» текстов [20, c. 117]. Соответственно, под нарративом нами понимается любой повествовательный («осюжечен-ный») текст, функция которого – информировать адресата о событиях.

За последние десятилетия наибольшую известность приобрели два комплекса документов такого характера о Гражданской войне. Прежде всего, это жизненные истории детей, покинувших Родину, – по их сочинениям, написанным в эмиграции [6]. Несколько позднее вышла в свет книга О.И. Молкиной [11] и были опубликованы некоторые документы (письма, дневники, воспоминания, фотографии) [16] о детях Петроградской питательной колонии, которые, убегая от войны, совершили вынужденное кругосветное путешествие в 1918–1921 годах. Однако эти документы, при всей их уникальности и пронзительности, опубликованы и сравнительно хорошо изучены. Поэтому любые новые источники в этой области могут дать новое прочтение как самого исторического периода противостояния, так и его отображения детьми.

Цель статьи – реконструировать образы детства в период гражданского противостояния через интерпретацию корпуса «детских писем» 1917–1918 гг., обнаруженных нами в НА РАО. В конкретные задачи исследования входит понимание на основе изучения жиз- неописаний детей того, как они воспринимали и переживали этот непростой для них и их семей исторический период, как репрезентировали его в своих письмах, какие значения придавали своему жизненному опыту. При этом мы, вслед за И.С. Коном, стремимся к рассмотрению этих жизнеописаний не как биографий детей «вообще» в период «жизни в катастрофе» (И.В. Нарский), а как историй мальчиков и девочек [8, c. 17].

Судя по изученным «детским» текстам, именно в этот период у многих детей начинался «потерянный рай» в связи с болезнями или смертью родителей, эпидемиями, голодом, утратой домашнего очага и Родины.

Методы и материалы. Проблема детства в условиях гражданского противостояния в России начала ХХ в. привлекает все большее внимание со стороны историков. Появляются работы о социальных проблемах детей и опыте их преодоления в Советской России [25; 29] и русском зарубежье [10; 12]. Фундаментальный труд К. Келли о российском детстве также не обошел вниманием эту тему [33]. Вопросы восприятия детьми событий Гражданской войны нашли отражение в работах В.Б. Аксенова и П.П. Щербинина [1; 32]. Интересные результаты анализа детских рисунков начала гражданского противостояния в России представлены учеными из Санкт-Петербурга [13]. Это исследование продолжает традицию изучения детских свидетельств периода революции и Гражданской войны, которая начала складываться в первой половине 1920-х гг. в виде отдельных публикаций педагогов и педологов (включая работы В.С. Воронова [3; 4]). В последние годы историография исследуемой проблемы активно расширяется благодаря новаторским исследованиям А.А. Сальниковой. В ряде своих публикаций известный историк из Казани рассматривает «детские» тексты через призму восприятия детьми революции и гражданского противостояния как катастрофы [18; 21]. В других своих работах она выбирает предметом исследования нарративы детей в качестве источника по истории революции и раннего советского общества [23], а также обстоятельно описывает специфику «детских» текстов [19; 24].

Приступая к работе, мы стремились несколько выровнять сложившийся перекос в сторону воспоминаний детей-эмигрантов, а также ввести в научный оборот новые источники. Анализу подверглись письма детей и подростков (1917–1918 гг.) из коллекции, хранящейся в Научном архиве РАО [14]. Весомым доводом в пользу такого выбора является синхронность этих письменных свидетельств с изучаемым периодом.

По Р. Барту, письма приоритетны с точки зрения притязания на истинность при репрезентации прошлого, тогда как воспоминания и автобиографии по своей структуре ближе к понятию «классического» нарратива как выстроенного в логико-временном порядке законченного текста [2, c. 106]. По классификации А. Сальниковой письма относятся преимущественно к неспровоцированным «детским» текстам. По содержанию среди писем встречаются как «детские» тексты «о Времени» (исторические события глазами детей), так и «о Себе» (описания себя и о себе – размышления о жизни в семье, в школе, об отношениях с родителями) [22, c. 67, 213].

Исходя из задач исследования, аналитические процедуры с нарративами детей базируются на интерпретативном подходе, основанном на «понимающем» прочтении «детских писем» путем неформализованного анализа текстов. Поскольку это наш первый («разведывательный») опыт работы с данными текстами, предпочтение было отдано реалистическому подходу к качественному исследованию по Д. Силвермену [35] и тематической модели анализа по методологии К. Рис-смена [34], что предполагает широкое цитирование источников, чередующееся с нашими комментариями.

Анализ. Корреспонденция Кирилла Родионова и его матери, Ирины Ивановны, представляет собой перепечатанные на пишущей машинке плохого качества 54 текста писем детей и подростков. Печатный вид текстов, конечно, упрощает прочтение и процедурные манипуляции с ними, но лишает исследователя эффекта восприятия специфики детского почерка, проделанной ребенком работы с текстом (зачеркивания, исправления, ошибки и т. д.), как и несколько снижает ощущение аутентичности источника.

Судя по косвенным признакам, коллекция была сдана в архив мамой Кирилла не ранее 1950–60-х гг., после его гибели. Вся корреспонденция расположена в архивном деле в строго хронологическом порядке. Атрибуция писем облегчена благодаря педантичному отношению к текстам со стороны Ирины Ивановны. Все письма датированы, указаны места их написания. Известны имена авторов, возраст каждого из них. Всего в папке письма десяти мальчиков и девяти девочек. Самому младшему (Кире) на момент первого письма в коллекции было 7 лет, самой старшей (Ольге) – 17. Первое письмо датировано 2 января 1917 г. по старому стилю, последнее – 29 августа 1918 г. (по новому). В архивном деле и описи фонда нет исторической справки о коллекции, поэтому все сведения об авторах писем, их связях и отношениях можно предположить только косвенным путем на основе текстов писем. Насколько можно понять из писем детей, подвижница Ирина Ивановна работала в подмосковной деревне Бунь-ково (до переезда в Москву в сентябре 1917 г.), вероятно, учителем и воспитателем в устроенном ею детском саду, участвовала в организации клуба для подростков. Ее сын Кира был тесно вовлечен в это сообщество детей и подростков. По каким-то причинам (скорее, в войну) дети разъехались, поэтому география переписки обширна – Петроград, Баку, Тифлис, Кисловодск, Княжьи Горы, Буньково, Красково, Бугуруслан, Задонск, Кавказская, Москва. Это позволяет увидеть разнообразную палитру событий в России на пороге и во время революции и Гражданской войны глазами детей и подростков.

Возникает резонный вопрос: в какой степени можно доверять этим текстам? Очевидно, ровно в той же мере, как и всем «детским» текстам с учетом особенностей детского восприятия и мышления, памяти, речи, склонности детей к фантазированию и гиперболизации [31, c. 121–131]. Разумеется, ценность этих источников для историка не в информации о каких-то событиях, а в том, как дети воспринимали и рефлектировали происходящее в стране и мире. Исходя из задач исследования, нас в большей степени интересовало не только то, о чем писали дети, но и как они рассказывают об этом, а также с чьих слов – тоже было важно. Мы полагаем, что общие источниковедческие подходы к частной переписке вряд ли здесь применимы, однако разделяем мнение авторитетных специалистов о том, что письма – один из немногих источников, которые сохраняют для потомков живые разговорные интонации, язык, присущий данной эпохе и данной среде, и субъективность эпистолярных текстов – это не недостаток, а возможность проследить «эволюцию исторического самосознания человека» [15, c. 165, 167], в том числе в детском возрасте.

Что касается ограничений данного корпуса источников, то они затрагивают несколько вопросов: была ли и насколько переписка детей отредактирована постфактум мамой Кирилла (особенно в части детского языка, грамматических ошибок, лексических норм, терминологии и фразеологии, что вполне могло быть проделано учителем автоматически), включая датировки по новому стилю; остались ли письма, умышленно не включенные ею в эту коллекцию (и почему)? Одной из самых больших сложностей для анализа данной группы источников как жанра «естественной письменной речи» по параметрам коммуникативно-семиотической модели Н.Б. Лебедевой [27] является невозможность определить, кому конкретно адресованы эти письма (Ирине Ивановне, Кириллу или кому-то из детей). Значительно усложняет анализ переписки и невозможность обнаружить в общем потоке писем ответы на конкретные письма конкретных адресантов, что позволило бы выявить связи между корреспондентами. Очевидно, мы имеем дело только с содержательной частью нарративов, а вступления (возможно, и иные элементы структуры нарративов по У. Лабову – резюме, резолюция, кода [28, c. 143]) составитель коллекции, вероятно, посчитал излишними.

Тем не менее тексты писем детей и подростков из этой коллекции вполне подвергаемы интерпретативному анализу и уже с первых строк разительно отличаются от тех, которые изучала и комментировала А. Сальникова. Если, по ее справедливой оценке, все изученные ею воспоминания детей-эмигрантов объединяет общее чувство «Потери, Утраты и Страдания» [23, c. 331], то побудитель- ную модальность изученной нами коллекции можно описать словами «Революция, Свобода, Прогресс». В отличие от сочинений, написанных детьми в эмиграции, многие авторы писем принадлежали совсем к другой социальной среде – семьям русской интеллигенции и рабочих, позитивно воспринявших революцию, в значительной части своей сочувствовавших большевикам либо состоявших в их рядах, как мама Киры.

Приступая к анализу писем, данную коллекцию мы условно определили границами фрейма (по Е. Мещеркиной [28, c. 156]) «дети во время социальной катастрофы». В процессе интенсивного анализа текстов писем были выявлены основные тематизации, что позволило структурировать содержание детских писем. Для удобства обработки большой и разнообразной текстовой информации мы сгруппировали тематизации в девять основных блоков: «война» (отношение к войне, смерти, страданиям), «революция» (отношение к политике, партиям, преобразованиям, религии, новому быту, стилю, духу эпохи), «лишения» (голод, болезни, миграция), «детское» (детские игры, детские сообщества, детская непосредственность), «взрослые» (восприятие родителей, возраста, отношение к другим взрослым), «жизнь» (смыслы жизни, детские наблюдения и суждения о новой жизни), «протест» (гражданская активность, хулиганство, самоуправление), «учеба» (гимназия, школа, учебный процесс, отношение к учителям), «чувства / эмоции» (отношение к суициду, эмоциональные оценки и поступки). Эти темати-зации с некоторой условностью укладываются в три слоя повествования по В.Б. Голофасту: рутина, событийная культура и тайная, малопонятная и неожиданная сторона жизни, загадка [5]. Ограниченные рамки статьи позволяют сосредоточиться только на первых трех блоках (по образному выражению П.А. Сорокина, «четырех монстрах» [26] – войне, революции и лишениях в виде эпидемий и голода).

Тема войны (Мировой и Гражданской) пронизывает многие письма. Часть авторов писем были детьми фронтовиков и поэтому ненавидели войну. Они не думали о победе страны, главное – чтобы отец или брат вернулся с фронта живым. 7-летний Кира пишет

9 января 1917 г.: « Я раньше был за войну, а теперь против, потому что от нее народу плохо. Пусть нас хоть немцы победят ». Его 8-летний друг Сережа из Буньково свое отношение к войне выразил в предрождественском письме к солдату на фронте: « Милый солдат Грязнов, я послал тебе на фронт колбасу сухую и консерву, чай и все остальное. У нас в школе был спектакль про старину, как бояре народ обижали. Приезжай к нам поправляться, у нас хорошо жить » (02.01.1917). А вскоре Сережа уже с кем-то делится новостями с фронта: « Получил я уже 4-е письмо от Грязнова – видно, скучно дяденьке в окопах! Как мне жаль его! И как я хочу его видеть глазами! Ведь уже больше года получаю от него письма с тех пор, как к прошлому Рождеству мы всей школой послали солдатам письма и подарки на фронт » (29.01.1917). Надя пятнадцати лет пишет из Питера о старшем брате: « Его, наверно, уже скоро отправят на позиции, ему сразу сделали три прививки » (30.01.1917). « Вот Сережкин Грязнов ему с января не пишет, и мой дядя Саша тоже – боюсь, что они убиты », – заключает Кира (Красково, 25.06.1917) [14, л. 1, 5].

В связи с Октябрьским переворотом у ребят возросли ожидания скорого окончания войны: «А Митя говорит, что теперь, наверное, уже скоро кончится война, и м[ожет] б[ыть], даже навсегда. Вот хорошо бы!» – мечтает в письме Кира (06.11.1917). В отличие от отношения к войне мировой, совершенно иные ожидания и настроения появляются у него через несколько месяцев, когда речь шла уже о гражданском противостоянии. Его распирает гордость за Красную армию в борьбе с внутренними врагами, о чем он пишет: «В прошлую субботу около нашей школы было выступление анархистов против большевиков. Ну их живо усмирила новая Красная армия. Все-таки одного красноармейца они успели убить, и мы видели его торжественные похороны» (28.04.1918). О новой армии упоминает и Надя: «Приезжал к нам на 10 дней с фронта брат Павлуша и опять уехал. Он записался в новую социалистическую армию, хотя говорит, что ему страшно надоел фронт. Мама его бра- нила за это, а мы его подняли на ура» (Петроград, 17.02.1918) [14, л. 8, 10].

Активная фаза Гражданской войны не запечатлена в изучаемой коллекции, однако градус противостояния в обществе весьма ярко отображен в тематическом блоке «революция». Поскольку изучаемое нами эпистолярное сообщество в основном поддерживало большевиков, оценки и эмоции юных корреспондентов понятны: «. ..после этих скучных дней теперь НАСТАЛ ПРАЗДНИК, И БОЛЬШОЙ, а именно – 27 ФЕВРА-ЛЯ !»¹, – пишет из Питера Надя (27.02.1917). « В России революция! – вторит ей Кира из Буньково. – Царя отставили. Я очень был бы рад, если б не выбирали другого царя, потому что от царя много бед. У нас теперь и взрослые люди ходят с красными флагами и с пением, а раньше ходили только школьники и детский сад в первомайские дни. И мы злимся на нашу учительницу, что она нам не рассказывала про то, что бывают революции ...» (04.03.1917). Фрося 15 лет вносит в повествование девичью специфику: « Мы, девочки, да и взрослые женщины, очень гордимся перед мальчишками и большими мужиками тем, что революция в Питере началась с бабьего бунта, с хлебных очередей. Знать, когда нужно, и мы храбры! » (05.03.1917) [14, л. 2–3]. Эта девочка, вероятно вдохновленная идеями феминизма, даже в революционных событиях хочет найти обоснование приоритета женского пола над мужским.

В этой переписке ребят обнаруживается потребность подростков к созданию своей организации прообраза комсомола. 15-летний Никита из Буньково сообщает, что их клуб подростков переименовали в юношеский клуб, и теперь в него будут набирать только «серьезных ребят» от 14 лет. Ребята стали читать газеты и рассуждать о политике: «...у всех в поселке идут споры о том, будет ли это конец революции или она пойдет дальше. Мы думаем, что не может ей быть конца, пока у власти еще буржуи, надо, чтобы у власти были рабочие. Наш хор слился с хором взрослых с тех пор, как всем хочется петь только революционные песни. Мне больше всего нравится “Кузнец” <...> А то еще конец песни “Начало”: “Смело протя- нем мы братскую руку / Братьям-народам, вчерашним врагам, / Кончим войну мы, всемирную муку, / Братству народов воздвигнем мы храм”. Да, пора кончать войну». (20.03.1917). Надя описывает свои впечатления от участия в похоронах павших борцов за революцию. Ее поразила эмоциональная сторона ритуала: «Хотя нам пришлось 7 часов стоять на одном месте, но мы без умолку пели, и время пролетело незаметно. На Марсово поле мы прибыли только в 10 часов вечера. Нас поразила красота: горели факелы, развевались знамена, гремела музыка. Пришли домой по колени мокрые, но настроение у всех было приподнятое» (Петроград, 30.03.1917). Не менее интересное наблюдение приводит Кира: «Мы с Митей все ходим на уличные митинги. Самые интересные бывают на площади против генерал-губернаторского дома, когда на памятник Скобелеву взбирается оратор и оттуда орет» (Москва, 28.09.1917) [14, л. 3, 7].

Если Февральская революция была воспринята ребятами как начало обновления и конец войны, то Октябрь уже ассоциировался с классовой победой. Кирилл, проживая теперь в Москве, шлет кому-то два коротких репортажа с описанием событий тех дней: «А эти дни я опять не хожу [в школу], потому что У НАС ОПЯТЬ РЕВОЛЮЦИЯ!!! Стреляют из пушек, пулеметов, ружей и револьверов. Стрельба больше идет на Красной площади и на Страстной. Ох уж эта Красная площадь, всегда-то она красная, – от крови, значит» (30.10.1917). «Ур-р-р-а-а! Наша взяла! 4-го стрельба кончилась. Мы с Митей ходили смотреть на разрушения от стрельбы. В центре больше всего пострадала гостиница “Метрополь”, Чудов монастырь и Никольская башня, а на Никитской площади сгорели два дома от снарядов» (06.11.1917). Через 20 дней он сетует на умонастроения в школе: «Занятия там интересные, только плохо, что и дети, и учительницы все против большевиков. Смеются надо мной, что я пишу “по-большевистски”, без яти, “и” с точкой и ъ». Впрочем, ему было не привыкать к такому отношению к себе: «Мы теперь живем в Москве в большом доме, где кроме нас живут почти одни толстые спекулянты. Их дети меня дразнят большевиком и “ленинским прихвостнем”, и колотят, и щиплют, когда один спускаюсь по лестнице» (08.09.1917) [14, л. 7, 8].

Тяга ко всему новому была главным идентификационным признаком для значительной части ребят той эпохи. « Как интересно стало жить! Скорее бы кончить гимназию, чтобы приобщиться к настоящей жизни », – мечтал 16-летний Митя из Кисловодска (12.02.1917), увлекшийся международным языком эсперанто. Смена знаков в такие поворотные моменты истории многими агентами преобразований, к которым относится и молодое поколение, воспринимается особенно остро. Кира написал 22 апреля (5 мая) 1917 г.: « В этом году праздновали Первое Мая по новому стилю, и я тоже теперь буду писать по новому стилю. Мы с мамой были на демонстрации в Москве. Была военная музыка и много знамен, и очень дружно пели. Только одни толстовцы несли белые плакаты с красными надписями. Это потому, что они за мирную революцию » (Буньково). Насколько глубоко мог быть так увлечен политикой 7–8-летний мальчик? Сегодня это выглядит, скорее, неправдоподобно, но в революционную эпоху раннее идейное взросление становится нормой. На память приходят литературные герои – Гаврош и Мальчиш-Кибальчиш, детские символы революции и Гражданской войны. Кира – самый младший из авторов писем, но наиболее радикальный в своих убеждениях. Влияние взглядов родителей, очевидно, сыграло свою решающую роль. Вместе с тем Кира признает власть и родителей своих друзей. Вот что он пишет из Красково: « Всех больше мне нравится Андрюша. Он похож на Валю и ему тоже уже 10 лет. И он тоже любит играть в войну. Только он против большевиков, потому что его папа фронтовой офицер. Мы сперва спорили за и против большевиков, но его мама не велит » (25.05.1917) [14, л. 2, 4]. Очевидно, политические разногласия не сильно повлияли на дружеское расположение мальчиков, в отличие от табуирования их дружбы со стороны взрослых.

Принципиальное отстаивание собственной политической позиции в противостоянии

«свой» / «чужой» было присуще не только мальчикам, но и некоторым девочкам. Надя пишет из Питера (11.12.1917): « Я теперь в гимназии все воюю. Как-то собирали на чиновников-саботажников деньги, и все дают по 2, по 3 рубля. Наконец, подходят ко мне. Я говорю: “Я не жертвую”. – Мне говорят: “Это вы, [д]олжно [б]ыть, забыли деньги дома?” – А я им говорю, что вообще не желаю жертвовать на каких-то чиновников. Тут-то и вышла буря! Ну а теперь они меня называют большевичкой, но не злобно, а любя ». Маленькие мальчики не отставали. Восьмилетний Слава, сообщая буньковские «политические» новости вперемежку с оценками представительниц противоположного пола, размышляет: « А две большие дуры, Нина и Ангелина, чего-то стали Кирюшку дразнить: “А ведь твой Ленин – германский шпион!” – и он рассердился и закричал: “Ваш Плеханов – старая галоша и разбитый горшок!” Не знаю, кто такой Плеханов, а Ленина в нашем рабочем поселке все уважают » (25.07.1917) [14, л. 2, 6, 8].

Стоит заметить, что письма этих детей отражают довольно большую степень внутренней свободы, с которой они высказывали свои мысли. Тем временем обстановка в стране стремительно ухудшалась, что наблюдательный и цепкий ум Киры фиксировал в своих письмах, очень похожих на хронику из газет: « Только плохо с этой Гражданской войной. Контрреволюционеры больше всего безобразничают в Приволжской области. К ним на помощь пришли еще какие-то чехословаки. <...> Я написал на них ядовитые стихи » (15.08.1918). Через две недели он же пишет: « Митя Стопани молодец! Вместе с одним приятелем поехал сражаться с чехословаками. Он нам прислал с дороги прощальное письмо. Если эта война еще долго будет продолжаться, то и я когда-нибудь еще пойду добровольцем ...» (29.08.1918) [14, л. 11]. Митя погиб при подавлении мятежа чехословацкого корпуса.

В революцию входило нарождавшееся поколение модерна, который имманентно предполагал секуляризацию. Судя по письмам, эти дети и подростки, как и многие их сверстники, относились к религии, мягко говоря, без пиетета. Вряд ли они были убежденными атеистами, скорее в их взрослом окружении не было влиятельных верующих людей, к тому же преподаваемый в гимназиях и школах Закон Божий нередко вызывал отторжение и протест среди детей. 15-летняя Надя пишет Ирине Ивановне из Питера (30.01.1917): «...а ты сиди в классе, мерзни как собака и слушай какой-нибудь скучный предмет, как Закон Божий». Неожиданно «религиозный вопрос», затронутый в письме, мог вывести на проблему взаимоотношения полов и гендерную идентичность. Вот что 9-летний Лёня пишет в своем письме из Буньково об опыте празднования Пасхи, очень созвучном с текстами сочинений школьников в 1920-е гг. [7, л. 5 об.]: «Нас главное школьное начальство заставило перед Пасхой говеть, и мы на нескольких подводах поехали в церковь. Было весело, мы много баловались дорогой. <...> Батюшка меня спросил, какие у меня грехи, напр[имер], гуляю ли я с девочками. А я и не знал, что это считается грехом, потому что мы всегда вместе с девочками работаем, играем и гуляем» (18.04.1917) [14, л. 1, 3–4, 8]. В этих строках мальчика прочитывается не только его еще невинное отношение к противоположному полу, но и уже сформированная внутренняя готовность к переходу к совместному обучению [17].

Тексты многих детских писем содержат сообщения о всевозможных лишениях, закономерных последствиях войны и революции – голоде, эпидемиях, миграциях, экономических проблемах. Выстроенные в хронологическом порядке письма позволяют наблюдать динамику этих социальных катастроф, а указания местоположения адресантов корректируют динамику в пространстве. Учитывая тесную взаимосвязь экономических неурядиц, голода и болезней в экстремальных условиях, мы все же в целях анализа разведем их между собой.

О возникновении экономических проблем в столице пока еще очень осторожно сигнализирует одно из первых писем в коллекции (Надя, 30.01.1917): «Плохо у нас стало в Петрограде. И вот у меня зародилась мысль, и мама уже согласилась: если можно, я бы поехала к вам в Буньково служить где-нибудь, ведь мне уже 15 лет». 10-лет- ний Валя из Княжьих Гор пишет Кирюше: «Мы сюда переехали из Питера, потому что там стало очень голодно, холодно и беспокойно жить. Здесь много живет беженцев войны...» (27.04.1917). На отдаленной периферии положение было получше. Петя, 12 лет, сообщает из Задонска: «Живем мы здесь ничего себе. Еды всякой здесь больше, чем в Москве. Только квартиры найти нельзя – они все заняты помещиками, которые бегут в город из страха перед крестьянами» (03.07.1917). На Кубани также жилось не голодно. 17-летняя Оля из ст-цы Кавказской пишет о местных ценах: «Здесь хорошо, тепло, все еще ходят в летнем. Хлеба, муки тут можно купить без всякой очереди, не очень белый стоит 22 коп[еек] фунт, черный – 19. И керосин, и постное масло можно купить без очереди – все, кроме материи и обуви» (08.10.1917). Однако перемещаться в теплые и сытные края было небезопасно, особенно на Украину. Об этом 11-летняя Люба сообщает из Даниловской мануфактуры Ирине Ивановне: «Мама, как сама малограмотная, велит Вам писать, чтобы Вы никого не слушались и не ехали с Кирюшкой на Украину. Сейчас такие времена, что далеко ехать никуда нельзя, можно и не вернуться обратно, когда захочется. <...> Квартиры и дрова здесь вдвое дешевле, чем в Москве, харчи тоже немного дешевле» (19.08.1917).

Голод, война, экономические трудности, миграции населения не могли не обострить эпидемическую обстановку в огромной стране. Дети об этом сообщают в своей переписке достаточно часто и подробно. «У нас тут была большая эпидемия скарлатины. В нашей гимназии умерло несколько учениц. Ия ею болела целых полгода, если считать осложнения с почками и с сердцем. Из-за этого я осталась еще на год в пятом классе. И Витя почти год не учился из-за сильного расширения сердца», – сообщает 14-летняя Лиза из Баку (01.02.1917). Другая девочка описывает целую цепь злоключений ее семьи, связанную с дальними поездками, болезнями и войной: «...наша беспокойная мамаша нас в 1914 году потащила за границу для поправки здоровья, и чтобы нам набраться впечатлений. Поселились мы у чудного Фирвальдштетского озера (в Швейцарии), где мы с Ванькой с места в карьер заболели дифтеритом, заразив и ухаживавшую за нами мамашу. Только стали поправляться, как разразилась война. Мы переехали в город Берн к родственникам. Здесь 3 недели прожили в суете по-студенчески – впроголодь, христарадничая и собирая деньги на обратный проезд. Наконец, открылись рейсы французского пароходства, и мы двинули в Марсель, а оттуда через Константинополь в Одессу, где мы оба [с 14-летним братом] заболели воспалением легких. <...> Только что оттуда переехали в Тифлис, как опять пошли болезни: скарлатина и корь, бронхиты, ларингиты да колиты. В результате всего этого мы только теперь, на старости лет, дорвались до регулярного ученья» (Ира, 15 лет, Тифлис, 05.02.1917).

Повсюду свирепствовал брюшной тиф, малярия, в том числе и на фронте. 12-летний Петя сообщает из Задонска: « Папа пишет, что их окопы опять заливает водой, и их опять донимает малярия» (03.07.1917) . Надя, приехавшая погостить к Ирине Ивановне в подмосковное Красково, застала ее тяжело заболевшей: «. ..Ирина Ивановна заболела какой-то “дифтеритной дизентерией”. <...> Здесь было несколько смертных случаев от этой болезни, а на фронте, говорят, массами от нее умирают. Но Ирина Ивановна нас и близко к себе не подпускала, а сама как-то за собой ухаживала » (26.08.1917). Сам Кира вскоре уже описал антисанитарное состояние новой столицы: « Плохо сейчас стало в Москве: грязь невозможная, везде мусор, подсолнечная шелуха. Я уже написал про это смешные стихи » (08.09.1917). Впрочем, тифом заболевали и по причине элементарной беспечности, о чем сообщал 14-летний Дима из Баку: « Летом мы жили на даче в Бузовнах, и я там заболел тифом – вероятно потому, что пил сырую воду из колодца, и мама меня увезла в Баку » (20.09.1917) [14, л. 1, 2, 6–7].

Результаты. Как показал анализ «детских писем» 1917–1918 гг., у этого поколения уже в раннем возрасте был накоплен богатый опыт переживания экстремальных событий, которого не было у большинства взрослых. Дети двух войн и революций пережили лишения, голод, эпидемии, потерю близких. Им приходилось в связи с вынужденным перемещением родителей менять местожительство, гимназию, друзей, соседей, среду общения, а кому-то и Родину. У каждого из них были свои личные «моменты эпифании» (Р. Хамфри), которые кардинально меняли траекторию жизни. Обобщенно можно сказать, что для большинства из них моментами эпифании стали революция и война.

Судя по текстам писем, дети о многих событиях писали, как свидетели, очевидцы, вместе с тем не стоит исключать влияния на них таких источников информации, как слухи, разговоры взрослых, газетные сообщения. Стоит согласиться с А.А. Сальниковой, признающей, с одной стороны, «свойственный детским текстам фантазийный элемент»; с другой – справедливо считающей, что если вести разговор о воспроизводимом детьми мире собственных чувств, настроений и переживаний, о детских оценках происходящего, «то анализируемый источник в силу своей эмоциональной насыщенности, открытости, непосредственности приобретает особое значение... подводит нас к конкретному маленькому (и в прямом, и в переносном смысле) человеку, способному рассказать о Себе во Времени и о Времени через Себя» [23, с. 328– 329]. Вместе с тем детские нарративы о Гражданской войне – это еще и способ самоидентификации и самопрезентации, поиска референтных групп в окружающем мире. Каким бы сложным ни было время, детство остается детством, оно также не лишено игр, развлечений, дружбы, ссор между собой и со взрослыми, повседневных забот по дому – всего того, что, исходя из наших задач, осталось за рамками статьи для последующего изучения.

Что касается модуса повествования изученных нами «детских» текстов, складывается впечатление, что революция (в меньшей степени – война) описывается ими в мажорных, светлых, ярких красках, чего нельзя сказать об опубликованных нарративах детей-эмигрантов. Настоящее исследование подводит к выводу, что не существует единого детского дискурса о Гражданской войне, как могло сложиться впечатление на основе известных исследований сочинений детей-беженцев. Правомерно утверждать, что на этом поле достаточно четко наблюдаются как минимум два диаметрально противоположных детских дискурса – «эмигрантский» и «революционный». Второй дискурс представлен в настоящей работе. Можно предположить, что различие дискурсов имеет место в большей мере относительно описания субъективного опыта и личных оценок политических и военных событий. Но насколько эти дискурсы совпадают, разли- чаются или сближаются в других аспектах – описании детских игр, повседневных практик, взаимоотношений с родителями и взрослыми, языке, эмотивах? Имеются ли различия в выстраивании структуры нарративов? С какими из «больших нарративов» (социокультурными нормами) того времени соотносятся «детские тексты»? Имеют ли детские нарративы в целом особенности, которые не всегда позволяют их интерпретировать по правилам нарративного анализа взрослых текстов? Эти вопросы еще ждут своего разрешения.