Тонкий писк воробья. Дело иеромонаха Иеронима Соловецкого как проявление внутреннего идейного конфликта в России в начале правления Николая I (1829-1830 гг.)

DOI:

Цитирование. Орлов А. А. Тонкий писк воробья. Дело иеромонаха Иеронима Соловецкого как проявление внутреннего идейного конфликта в России в начале правления Николая I (1829–1830 гг.) // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. – 2024. – Т. 29, №5. – С. 111–123. – DOI:

Введение. К моменту смерти Александра I в ноябре 1825 г. внутренний идейный конфликт в России достиг своего пика. Восстание декабристов доказало, что либеральные реформы поставили страну на грань революции. В связи с этим цель статьи – показать (на основе анализа неопубликованных архивных документов), в какой хаотической обстановке новому императору – Николаю I пришлось разрабатывать и утверждать в общественном сознании иные, отличные от предыдущих, варианты государственной по- литики. Зададимся вопросом: почему он отверг все хорошо известные модели и предпочел создать нечто такое, что могло бы, по его мысли, примирить бывших либералов и бывших консерваторов, нацелить их на сотрудничество ради укрепления и развития империи?

Методы и материалы. Методами исследования являются метод case study, заключающийся в анализе отложившихся в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ) документов о расследовании в III Отделении Собственной Е.И.В. Канцеля- рии дела иеромонаха Большого Тихвинского монастыря Иеронима, а также классические методы анализа, прежде всего, метод исторической антропологии, показывающий на этом примере реакцию представителей разных социальных групп России на кризисные явления. Данный сюжет еще не был изучен в отечественной историографии. Даже в агиографической литературе и в кратких мемуарах Иеронима [1; 10; 11] не говорится (или говорится очень глухо) о том, почему он был арестован в 1830 г. и остаток жизни провел в заключении на Соловках. Дело Иеронима исследовано на основе неопубликованных документов ГА РФ, показывающих, в какой трудной ситуации пришлось действовать Николаю I до того, как он смог опереться на идейную триаду «православие – самодержавие – народность».

Анализ. В начале XIX в. русское общество находилось в состоянии постоянного потрясения. Одно событие сменялось другим (убийство Павла I, реформы его наследника, наполеоновские войны, Отечественная война 1812 г., заграничные походы русской армии, заговоры последнего периода царствования Александра I, загадочная смерть императора, события междуцарствия 1825 г., восстание декабристов, начало правления Николая I) и в сознании каждого думающего человека существовал пестрый калейдоскоп разнообразных впечатлений. Реальность с трудом поддавалась анализу, вызывая непредсказуемые реакции. «Нет ничего столь незначительного, что не могло бы показаться ужасным воображению, наполненному предзнаменованиями и предсказаниями», – отметил английский просветитель XVIII в. Дж. Аддисон [36, p. 125].

Письма иеромонаха Иеронима адмиралу А.С. Грейгу. В конце декабря 1829 г. главнокомандующий Черноморским флотом адмирал А.С. Грейг известил главу III Отделения и шефа Отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенанта А.Х. Бенкендорфа о том, что получил два очень странных письма от иеромонаха Большого Тихвинского монастыря Иеронима. Грейг писал в Петербург:

«В Августе месяце сего года получено было мною [во время нахождения] во флоте 1 Тихвинского Большого Монастыря от Иеромонаха Иеронима письмо, коим он испраши- вал посредства моего о устроении в окрестности Города Старой Ладоги памятника в честь первому Российскому Великому Князю Рюрику; на которое поручено было от меня Начальнику Штаба Черноморского Флота 2 ответствовать, что, как указуемое место от меня не зависит, то и не могу я войти о том с каким бы [то] ни было представлением.

Ныне же Иеромонах сей вновь прислал ко мне письмо, в котором употреблены им некоторые весьма подозрительные слова, доказывающие: или знание его о какой-либо Государственной тайне, или что он находится в припадке сума[с]шествия.

В том и другом случае я поспешаю как прежнее, так и последнее письма оного Иеромонаха препроводить при сем подлинные на усмотрение Вашему Высокопревосходительству, прося Вас покорнейше почтить меня уведомлением: каким образом я должен поступить, если монах сей прибудет в Николаев?» [22].

Кто такой иеромонах Иероним? Его биография необычна даже для рубежа XVIII– XIX вв., когда, по выражению Ю.М. Лотмана, «время рождало героев бескорыстной самоотверженности и бесшабашных авантюристов. Люди мелкого масштаба становились вторыми – первые появлялись на вершинах культуры эпохи» [15, c. 258]. Он родился в 1766 г., в д. Илекинская (или Ручей) Орловского десятка Лекшмозерской волости Каргопольского уезда Новгородской (в будущем – Олонецкой) губернии в семье государственного крестьянина Власа Лаптева и его жены Стефаниды и был назван Дорофеем. Когда Стефанида была беременна, ее муж умер, и она осталась с тремя малолетними детьми на руках. Не в силах их прокормить, она отдала младенца первой встречной старушке-нищенке в г. Каргополь, чтобы та подыскала ему новых родителей, и так Дорофей, перекрещенный в Иерофея (Ерофея), оказался в бездетной семье каргопольского купца-булочника Василия Алексеевича Лукина и его жены Акилины Васильевны (урожд. Свешниковой).

«Кормилица моя и вторая мать [была] лучше первой... она, сверх воспитания усердного, учила меня страху Божию в юности моей и восставляла меня по ночам молиться с нею Богу и носила меня маленького в церковь на руках своих к службе Божией, а как побольше стал, возила в саночках и тележке», – вспоминал Иероним [1].

Но священник Воскресенской церкви Феофан Кондаков «выпросил» у Лукина ребенка на воспитание. А у Кондакова мальчика похитил секретарь воеводской канцелярии Пятницкий и записал его своим крепостным (холопом). После обращения Лукина к воеводе Н.И. Маслову воеводский суд обязал Пятницкого вернуть Ерофея родителям и до 1794 г. он с ними не расставался.

Лукин дал ребенку начальное образование, научил его читать и писать, играть на флейте и, желая, чтобы он приобрел офицерский чин, определил в 1782 г. на службу в Каргопольский земский суд копиистом. При учреждении в 1784 г. Олонецкой губернии писарь попал над начало, правда, ненадолго, губернатора Г.Р. Державина. (Можно предположить, что, хотя эта служба и была краткой, но именно при Державине юноша, и так упорный в достижении своей цели, укрепился в стремлении всегда и во всем отстаивать собственную точку зрения.) Потом он был переведен в Лодейнопольский нижний земский суд столоначальником, а после возвращен в Каргопольский суд на должность протоколиста. На чиновничьей службе находился до 1794 г. и, видимо, пресытившись ее «прелестями», под влиянием своего духовного отца соборного иерея Василия Алексеева (служившего в приделе Софии Премудрости Божией собора Рождества Христова) отпросился для совершения паломничества в Соловецкий монастырь. Тут сказались сразу две особенности характера молодого чиновника, которые ярко проявятся в последующем. Собрался в путь он рано утром 8 августа 1794 г. и причастился в соборе. С собой у него были «молебны в путь шествующим», возможно, составленные самостоятельно, что доказывают слова Ерофея об исправлении этих текстов, по его просьбе, священником Алексеевым. (В монашестве Иероним прославится как автор большого количества получивших широкую известность молитв [11].) Но сразу уйти из города у него не получилось, поскольку Василий Лукин, не желая расставаться с сыном и мечтами о сыновней карьере, добился приказа городничего Ивана Дернова задержать Ерофея.

Под арестом он «пробыл там (в городском правлении. – А. О. ) до вечера» и сумел все-таки уговорить отца отпустить его на богомолье. Простившись навеки с приемными родителями (Лукин умер 11 ноября 1794 г., его жена – 4 марта 1795 г.), Ерофей ушел на Соловки. Там он перезимовал и в 1795 г. вышел в отставку с низшим чином губернского регистратора [1].

После этого он был послушником в Александро-Невской лавре, потом еще где-то (где именно, не указал) и 4 марта 1799 г. пострижен в монахи под именем Иеронима игуменом Товией, по благословению епископа Старорусского Арсения, в Варлаамо-Хутынском Спасо-Преображенском монастыре Новгородской епархии. «Восприемным отцом был иеромонах отец Петр, ученик старца Паисия Мол-давского...»3, – писал Иероним в мемуарах [1].

17 апреля 1799 г. он был произведен в иеродиаконы, а в 1800 г. перешел в московский Новоспасский монастырь. Там 4 декабря 1808 г. его посвятил в иеромонахи митрополит Грузинский (живший на покое в Чудовом монастыре) преосвященный Иона (И.С. Васильевский) 4. В 1810 г. Иероним перешел жить в Синодальный дом и стоял в Успенском соборе при мощах Святителя Филиппа Московского вплоть до оккупации Москвы французами в 1812 году. «Вот уж местечко славное для монаха! Избави Господи всякого от него! Я нагоревался там», – жаловался Иероним [1].

Он не объясняет более подробно, почему дежурство около раки Святителя Филиппа было таким суровым испытанием. Видимо, обилие паломников, стремившихся приложиться к мощам одного из самых почитаемых в России православных подвижников и при этом соблазнявших находившихся там монахов различного рода подарками, истощало духовные и физические силы. Для последователя молитвенного молчания и удаления от мира в духе учения Паисия Величковского это, действительно, было тяжким искусом.

О том, что произошло с Иеронимом в 1812 г., кратко говорится в агиографической литературе. «Во время нашествия французов... трудился при отправлении из Москвы патриаршей ризницы и, выехав с нею, не имел времени сохранить свое имущество» [11]. В формулярном списке сказано: «...1. Сентяб- ря с прочими монашествующими из Москвы вышел и находился в разных монастырях [до] 1820 [г.]» [33, л. 13]. В справке Новгородской духовной консистории, составленной в 1830 г. после ареста Иеронима, говорилось: из Москвы «отлучился, быв лишен всего своего имущества» [32, л. 30].

После изгнания французской армии из России больной, не имевший ни гроша и вынужденный лечиться в основном употреблением спиртного, Иероним поселился в Ека-терино-Лебяжской Николаевской пустыни (он пишет, что удалился в Екатеринолюбеж-ский монастырь), устроенной в 1794 г. по приказу Екатерины II на о. Лебяжий в лимане р. Кубань для призрения больных и увечных казаков.

«...Здесь я своими руками похоронил вос-приемного от монашества своего отца Петра; он прежде меня сюда перешел и скончался в январе 1814 года и того же года я выбыл из оного монастыря, для излечения болезни своей, в Ставрополь, на теплые воды. А потом возвратился в Россию и определился в Свирской монастырь. 1820 года я получил паспорт идти в Иерусалим и, как путь пресекся 5, то жил с тем паспортом в разных монастырях и, наконец, поселился в Тихвине. Из него я приехал в Петербург 24-го числа декабря 1829 года и остановился на квартире в Староладожской часовне» [1].

Идея установки памятника Рюрику в Старой Ладоге. Именно в Петербурге в 1829 г. и началась та история, которая привела к появлению процитированного в начале статьи письма Иеронима к Грейгу, а в 1830 г. самого Иеронима – к заключению в Петропавловской крепости и потом к пожизненной ссылке в Соловецкий монастырь. Еще из Тихвина в июне 1829 г. он написал письмо главнокомандующему в Петербурге генерал-лейтенанту П.В. Голенищеву-Кутузову. Здесь впервые появилась идея установки памятника Рюрику в Старой Ладоге [29]. Как она родилась в сознании Иеронима? Надо припомнить особенности его воспитания, гражданской службы, принятия монашества, влияние на него бурных событий 1812 г., когда он видел гибель Москвы и сам чуть было не погиб, трагедии декабристского восстания и страха, охватившего русское общество в связи с начавшимися репрессиями.

Не получив никакого ответа от Голенищева-Кутузова, Иероним решил по-другому напомнить ему о себе. Попросившись на прием по случаю «перемены иерусалимского паспорта», он, видимо, хотел лично убедить столичного главнокомандующего в важности своего проекта. Вообще, судя по архивным документам, у него была особая вера в способность влиять на любого собеседника. Но Голенищев-Кутузов, никак не отреагировав на «государственное дело», приказал Иерониму «...сходить в газетную экспедицию и напечатать [об отъезде в Иерусалим] в газетах» [1].

Однако так просто отделаться от монаха властям не удалось. Он был абсолютно убежден в справедливости родившейся у него патриотической идеи. Узнав из петербургских газет, в которых следовало публиковать объявления об отъезде за границу, о якобы имевшемся у Грейга намерении поставить в Херсонесе памятник князю Владимиру на месте крещения, он решил предложить адмиралу довершить благое начинание установкой памятника Рюрику возле Старой Ладоги. Иеронима возмущала заброшенность места первого всероссийского престола, который «прозябает в безвестности». Он желал поведать об этом цесаревичу, вел. кн. Александру Николаевичу, но боялся, что по его низкому званию это будет отринуто. Поэтому Иероним предлагал Грейгу самому представить доклад императору. В случае отказа он просил, чтобы кто-либо из подчиненных адмирала удостоил его «мелен[ь]ким отзывом» и тогда он сделает то, что Бог ему поможет [27].

Второе письмо Иеронима адмиралу Грейгу. Как говорилось выше, удивленный Грейг поручил начальнику штаба Черноморского флота капитану 1-го ранга В.И. Мелихову ответить неизвестному монаху, что Старая Ладога ему не подчинена и он никаких действий там производить не имеет права. Удивление адмирала еще более увеличилось, когда в ноябре 1829 г. он получил от Иеронима второе письмо, в котором с иронией говорилось (здесь и далее подчеркнутые слова подчеркнуты в тексте документа):

«Милостивейший Благодетель России!

С неизреченною души моея радостию имел счастие сего дня получить по соизволению Вашего Высокопревосходительства из Штаба Черноморского Флота... сведение о получении Вашим Высокопревосходительством моего всепочтеннейшего к Вам донесения о устроении в Старой Ладоге Первому Всероссийскому Великому Князю Рюрику памятника, и о том, что место сие, Ладога, от Вашего Высокопре[восходительст]ва нисколько не зависит; за что и приношу Вашему Вы-сокопре[восходительст]ву с сокрушением сердца моего достодолжную благодарность и прошу и моего милосердого Господа да подаст вам премудрость не токмо в подведомственных вам местах, но и во всей России на благотворение оной производить Патриотические заведения и установления, для чего, как я помышляю, ВСЕАВГУСТЕЙШИЙ наш Монарх ВЫСОЧАЙШЕ пожаловал вам и эполеты с вензелем имени своего и тем даровал вашим... <сл. неразборчиво> новую силу подвизаться не токмо в военных, но и в гражданских делах. Надеясь на таковую к вам МОНАРШУЮ милость, уповаю, что и Великого Князя Рюрика при времени и случае увековечить не забудете, и тем самым от благословенной России во веки память как ко князю сему, так и сами к себе устроить можете. Со стороны же моей в дальние поприща вступить без пособия великих в России мужей, подобных Вам, боюся; ибо воробьиное писка-нье не далеко слышат. Странно для меня кажется, что Г. С[анкт-] Петербургский военный Губернатор не внял сему моему воробьиному писку. А воробью еще пискать хочется. Пискнул Майборода, а Пестель ножками раз[д]рягал. Для изъяснения тайны сей поспешаю сам лично предстать пред Вашим Вы-сокопре[восходительст]вом и спрашиваю себе у Бога помощи; ибо я давно уволен в Иерусалим для поклонения Гробу Господню и имею паспорт, но не знаю только, где я могу вас найти. Постараюсь добраться до Штаба вашего, а там укажут мне и к Вам дорогу. Прошу объявить благодарность мою Начальнику Штаба 1-го ранга Г. Капитану, коего ни имя, ни отчество мне неизвестны. За сим, желая Вашему Высокопре[восходительст]ву благоденственного и мирного жития, здравия и спасения и прочих временных и вечных благ, с моим высокопочитанием к Вам честь имею быть на всегда...» [28].

Страх служилого иностранца. Грейг мог воспринять такую «атаку» на себя и свой патриотизм как провокацию недовольных им представителей петербургских верхов. Известно, что офицеры Черноморского флота были близки со многими декабристами, и только заступничество Грейга спасло их от преследований. Таким же образом он пытался защищать участников чумного бунта в Севастополе 1829–1830 гг., хотя и безуспешно [14, с. 79]. В Петербурге нарастало раздражение по поводу деятельности слишком самостоятельного адмирала, да еще и сохранявшего, как сказано в формулярном списке за 1831 г., принадлежность к «английской нации и закону» [14, с. 22, примеч. 7], то есть к англиканскому вероисповеданию. После восстания 1825 г. многие меры, предпринятые адмиралом в период правления Александра I для облегчения положения нижних чинов и для улучшения профессиональной подготовки офицеров, стали казаться революционными. Особенно подозрительной (из-за «Семеновской истории» 1820 г.) выглядела организация во всех черноморских училищах системы образования по ланкастерскому методу «взаимного обучения» [18, с. 41–62]. «В 1827 г. в Николаеве и Севастополе открываются возглавляемые А.С. Грейгом училища для дочерей нижних чинов. Помимо общей грамоты, здесь велась и профессиональная подготовка. В Николаеве также было открыто “городовое училище” на 100 мест для мальчиков» [14, с. 75]. А лекции для офицеров на актуальные темы? Их отправка за границу, в том числе и в Англию, «для ознакомления с зарубежным опытом и повышения своего образования»? Разрешение соединения женатых матросов с их семьями? Распоряжения для улучшения качества обмундирования и пищи матросов? Запрещение жестоких телесных наказаний и облегчение положения рекрутов в начале службы? [14, с. 76–77]. Было что поставить «англичанину» (на самом деле, шотландцу) в вину, тем более, что он уже находился в ссылке в эпоху союза России с Францией 1808– 1812 гг. только из-за своего английского происхождения [13]. Ну чем не новый «Пестель», заговорщик из числа служилых иностранцев, который пока не дождался своего «Майбороды»?

В Петербурге понимали: наказывать Грейга, особо обласканного за заслуги отца – адмирала С.К. Грейга – еще Екатериной II, а потом отличившегося длительной беспорочной службой, не следовало. Но вот удалить его из обустроенного им Николаева, переместить, в виде поощрения, в Петербург, под бдительный надзор императора, было вполне возможно. В 1825 г. Грейга назначили членом нового Комитета образования флота, в работе которого он принял деятельное участие. После окончания русско-турецкой войны 1828– 1829 гг. он стал председателем Комитета по улучшению кораблестроения и с середины 1830 г. почти в течение года находился в Петербурге, рассматривая предложения по улучшению конструкции русских судов. С 1833 г. адмирала назначили членом Государственного совета и после этого он в Николаев уже не вернулся, сдав командование Черноморским флотом вице-адмиралу М.П. Лазареву [14, с. 17–19, 21, 85].

Видимо, Грейг воспринял странные письма Иеронима и его обещание обязательно найти адмирала в Николаеве перед отъездом в Иерусалим как реальную опасность для себя. Защиту в этой ситуации можно было найти только у Бенкендорфа.

Тревога в высших эшелонах власти. Уровень тревоги в высших эшелонах власти в это время был очень высоким, поскольку как раз в конце 1820-х – начале 1830-х гг. Бенкендорфу поступали доносы И.И. Завалишина и авантюриста английского происхождения Р.М. Медокса о новых обширных декабристских заговорах [34; 35, с. 68–77 и сл.]. Так что реакция на дело Иеронима последовала немедленно. Шеф жандармов доложил о нем императору. Было приказано разыскать его и арестовать, препроводив со всеми бумагами в Петропавловскую крепость. Срочные приказы послали Грейгу в Николаев, обер-прокурору Святейшего Синода кн. П.С. Мещерскому, военному министру гр. А.И. Чернышеву и коменданту Петропавловской крепости генерал-адъютанту А.Я. Сукину [21].

Власти искали Иеронима в Тихвине, Николаеве и Севастополе. В конце концов, он был арестован (где именно, неизвестно) и 16 ян- варя 1830 г. доставлен фельдъегерем прапорщиком Васильевым в Петропавловскую крепость. Как сообщал Сукин Бенкендорфу, «... Иеромонах Иероним... впредь до разрешения (то есть до следующего приказа. – А. О.) мною принят и посажен в Невской куртине в особой арестантской покой № 17-го» [25].

Бумаги Иеронима. При аресте у Иеронима были отобраны все находившиеся при нем бумаги, и их перечень [16] позволяет оценить особенности его мышления и размах деятельности. Иероним подавал Александру I и Николаю I проекты экономического освоения природных ресурсов северной России. (Здесь он воспользовался правовой коллизией начала правления Александра I. Именной указ императора от 7 августа 1801 г. приглашал «учинивших изобретения и открытия» в земледелии, торговле и промышленности присылать свои проекты, которые под руководством Н.Н. Новосильцева будут рассматриваться, а «сочинители» – награждаться. Но ровно через год, 7 августа 1802 г., Святейший Синод своим указом «строжайше подтвердил» правило, чтобы подведомственные ему люди «мимо своего начальства» не передавали непосредственно просьб императору [5, с. 129, 154].) Брался защищать интересы крестьян и других людей, которые обращались к нему за помощью. Духовно их окормлял, делая для этого выписки из Священного Писания. Следил за иностранными научными достижениями, читал газеты. Правда, информацию он воспринимал хаотически, глотая, как говорится, все без разбора. Так, у него нашли «Записочку о глистах с именем Доктора Антона Саллатори», а на обороте этой бумажки были «выписки из Мон-тескю» [16, л. 18]. Видимо, выписки делались из произведений знаменитого французского юриста и философа Ш.-Л. Монтескье, автора теории разделения властей. Иероним состоял в переписке с настоятелями северорусских монастырей, в том числе с игуменом Кирилло-Белозерского монастыря Ефремом. Из агиографической литературы известно, что он был близок к пользовавшемуся доверием Александра I настоятелю Юрьевского монастыря архимандриту Фотию (П.Н. Спасскому) [11]. Ну и, конечно, Иероним постоянно отстаивал собственные интересы, подавая высшим духовным и светским властям, кроме экономи- ческих, патриотических и других проектов, прошения «об оказании ему милости». Впрочем, часть документов, вероятно, была уничтожена перед арестом, поскольку у него нашли «при сих бумагах... еще лист оберточной бумаги, пакет без письма и распечатанный...» [16, л. 18].

Расследование дела Иеронима и его наказание. Наследство жандармам попалось богатое и неоднозначное. Разобрать бумаги поручили опытнейшему полицейскому – руководителю всего жандармского сыска и агентурной работы в III Отделении М.Я. фон Фоку [24]. Для более подробного допроса преступника Бенкендорф просил Мещерского составить «вопросные пункты». У князя такое беспардонное вмешательство в сферу полномочий его ведомства сначала вызвало возмущение [30], но, поскольку в расследовании дела был заинтересован сам император, он сдался и «вопросные пункты» через неделю представил [23]. Главное, что интересовало жандармов, это подозрительное сравнение, сделанное Иеронимом во втором письме к Грейгу, о «пискнувшем» Майбороде и задергавшемся на виселице Пестеле. В «вопросных пунктах» было сказано: «Что значат сии слова и в чем именно заключается тайна, о которой Вы упоминаете и которую намеревались открыть Г. Адмиралу Грейгу?» [3, л. 26].

На предложенный вопрос Иероним ответил следующее: «...прошлого 1829 года Августа в последних числах во время бытности моей в Тихвине, монастыре, прохаживался я один по монастырской ограде вечером часу в девятом и, увидев двух человеков, сидящих под оградою к реке Тихвин и разговаривающих между собою, остановился посмотреть их; и вдруг услышал одному из них другому часто повторяющего словá: Пестеля, прочих же речей разобрать не мог. Другой же человек более молчал и мало говорил и то тихо; наконец первой говорун с озартом (так в тексте. – А. О.) выговорил сии слова: “Разве ты не знаешь, что у нас мил[л]ион четыреста тысяч масонов. Это все Пестели”. Я тогда слушающему сказал: не верь, друже, кроме ево одного, никого нет. Что услышав, они встали скоро и ушли. Преследовать мне сего молодца было невозможно, потому что ворота монастырския заперты и ключи у Архиманд- рита, с ограды же спустился бы я поимать ево, но высоко и потому неможно. Примет же на лице их по темноте не видно, кроме платья. На них были короткие сертуки (так в тексте. – А. О.) и в шляпах, росту небольшаго. После того ходил я в многонародныя собрания в церквах и искал сию двоицу, но уже нигде их не видал. И так, тихвинския ли они были или приезжия, совершенно не знаю. Вот вся моя тайна, которую желал объявить Господину Адмиралу Грейгу, дабы, естьли не противно будет, довел бы он до сведения и самого МОНАРХА нашего. Более же ничего не знаю. И сие самое утверждаю пред свидетелем Богом моим» [19, л. 27 об.–28].

17 марта 1830 г. Сукин лично объяснился с Иеронимом и через два дня, видимо, задержавшись с ответом из-за чумного бунта в Севастополе, представил Бенкендорфу докладную записку по этому поводу [26, л. 34]. Подозрения жандармов по поводу крамольной «декабристской» фразы оказались напрасными. Иероним получил ответ на вопрос о том, кто виноват в бедствиях России в разговорах с Фотием. В житии сказано: «...узнал от него о распространении в обществе масонства и противных православию учений, и решился донести [об этом] и правительству. За это донесение он послан был в Петропавловскую крепость, из которой в 1830 году переведен под строгий надзор в Соловецкую обитель» [11].

Анализ архивных документов показывает, что Иероним не только прислушивался к Фотию, но и нашел собственное средство поиска тайных масонов – ненавистников России, обратив внимание на служилых «немцев», таких как Пестель и Грейг. Все дело было в том, чтобы предложить этим наемникам совершить яркий патриотический акт, например, поставить памятник князю Рюрику. Отказался – значит враг. Остается только добраться до него (перед отбытием для духовного подвига в Святую Землю) и лично вывести на чистую воду.

23 марта доклад о деле Иеронима был подан императору [8]. Бенкендорф предлагал отослать монаха «под духовный присмотр» в какой-нибудь отдаленный монастырь, в котором он еще не жил, но Николай I, видимо, под влиянием жалоб Мещерского или руководствуясь ведомственной подчиненностью, повелел отослать его для исполнения наказания к обер- прокурору. Бенкендорф распорядился об этом и просил, чтобы ему сообщили о назначенном наказании [20]. Мещерский 5 апреля 1830 г. писал Бенкендорфу: «Синод, положив, по замеченному в сем Иеромонахе сварливому характеру, отослать его на жительство в Соловецкий Монастырь, посредством Гражданского Правительства, с нарочным, предписывает с сим вместе Архимандриту того Монастыря, чтобы он, Иероним, содержим был там под строгим надзором и чтоб об образе жизни его рапортовано было Синоду по третям года» [31].

Житие Иеронима повествует: «...со слезами принял [он] объявление о выводе его из Петропавловского каземата. “О чем плачешь?” – спросил его комендант. “Поверьте”, – отвечал узник: “я не нашел лучше место для иноческого подвига”» [11]. Можно поверить тому, что Иероним не печалился по поводу ссылки в Соловецкий монастырь. В молодости он уже жил там, а потом просил принять его в число насельников Соловецкой обители и, видимо, для этого переписывался с игуменом Ефремом. В справке Новгородской консистории сказано: «...имел он билет и от Соловецкого монастыря, из коего видно, что он проживал в оном и просил тамошнего настоятеля о принятии его в монастырь. Но его туда не приняли по причине “неодобрительного” послужного списка» [32, л. 32 об.].

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Сердце его явно было спокойно. Он донес свою истину до монарха, выкрикнул «слово и дело», продолжив, таким образом, дело Фотия, а уже сам император должен был сражаться с врагами отечества. Иероним, как последователь учения Паисия Величковского, надеялся обрести на Соловках чудо божественного молчания, недоступное в монастырях, осаждаемых паломниками и праздными туристами. Вспомним его душевные муки во время молитвенного стояния около мощей Святителя Филиппа Московского.

22 апреля 1830 г., как говорилось в «записке» начальника 1-го Округа Корпуса жандармов генерал-майора П.И. Балабина, отправленной Бенкендорфу, «Еро-Монах Ероним» в сопровождении петербургского квартального надзирателя прибыл в Архангельск и был посажен в тюремный замок до отправления на

Соловки [9]. Он находился в Соловецком монастыре до самой смерти и умер в Анзерском скиту 23 сентября 1847 г., 82-х лет от роду. Русская православная церковь отмечает в этот день память одного из выдающихся подвижников благочестия [11]. Его житие помещено в «Соловецком патерике» как духовного врачевателя и наставника всех, смущаемых совестью.

Опыт преодоления кризисной ситуации. Дело Иеронима показывает нам Николая I и Бенкендорфа, крайне нервно реагирующих на слова монаха из провинциального монастыря о Майбороде и Пестеле. Мы ощущаем страх, недоумение и раздражение Грей-га, гнев кн. Мещерского, видим попытку Голенищева-Кутузова, оскорбленного во время следствия над декабристами Пестелем, бросившим ему обвинение в причастности к убийству Павла I [7, с. 404], уклониться от объяснений с сумасшедшим паломником. Следим за перипетиями жизни Иеронима, бросающими его из огня да в полымя, пытаясь понять побудительные мотивы действий того, кто не пожелал прозябать в крестьянской доле или в мелких чинах, а поднялся до высот духовного подвига, как он его понимал. За спиной Иеронима угадываются фигуры «людей слова» – Святителя Филиппа Московского, Фотия, Паисия Величковского и Державина при всей разнице их идейного наследия, монашеского, государственного и литературного служения.

Действующие лица этой истории, находящиеся в хаотической ситуации, вызванной резкой сменой власти и декабристским восстанием, с трудом двигаются вперед и при этом яростно мешают друг другу. Спокоен и уверен в себе только Иероним. Он нашел свою точку опоры. Как писал американский правовед Гарольд Берман, «большинство сообществ не в состоянии выжить, а тем более взаимодействовать, без сложной системы правил – неважно, представляют эти правила традиционные обычаи или законодательные акты» [2, с. 54]. Все это в России в начале XIX в. было разрушено или подвергнуто сомнению: ни правил, ни обычаев, ни прошедших проверку временем законов. Все приходилось создавать заново. Это, конечно, было возможно, но тут требовалась способность быстро перестроиться, с чего-то начать, решительно покончив с прошлым и, в то же время, уверив себя и других, что окончательного разрыва не произошло. Итальянский историк Карло Гинзбург так описал этот ментальный механизм: «Возможность переходить от вымышленного мира к реальному и обратно, от одного воображаемого пространства к другому, от области правил к сфере метаправил, разумеется, входит в число видовых способностей человека. <...> Частью технологического достояния, позволившего европейцам завоевать весь мир, также является усовершенствованная в течение веков способность контролировать связь между видимым и невидимым, между реальностью и вымыслом» [4, с. 90–91].

Ответом высшей власти в лице Николая I на кризис начала XIX в. была предельная централизация с запретом любых дискуссий по вопросам внутренней и, особенно, внешней политики. Централизация казалась (на первых порах) вынужденным шагом с целью прекратить всякую идейную полемику, разрушающую государство. Это коснулось многих, в том числе и тех, кто, подобно имевшему определенную известность в религиозных кругах и среди мирян иеромонаху Иерониму, мог силой слова создавать общественные настроения, способствующие восприятию в будущем знаменитой идейной триады николаевского царствования «православие – самодержавие – народность».

Не получив широкой общественной поддержки, данный тезис не создал конкуренции ни консервативным, ни либеральным идеям и остался в истории России как искусственный конструкт. По воспоминаниям археолога и этнографа-фольклориста И.П. Сахарова (выходца из семьи священника Тульской губернии), когда началось внедрение теории «официальной народности» в идеологическую сферу империи, его «...милые соотечественники различно понимали эту задачу. <...> ...Жалкие воспитанники Французских и Немецких бродяг восклицали: “Народность есть верный признак демагогов. Как [император] смеет ставить ее рядом с Православием и Самодержавием?”» [6, стб. 916]. Император же упорно стремился внедрить новацию в общественное сознание. Ради этого он в течение всего времени своего правления полагал необходимым сохранение жесткого внутриполитического курса.