Трагическая загадка героини А. А. Блока

Чтобы максимально объёмно высветить подтексты, содержащиеся в лирике и поэтическом наследии А. А. Блока, было бы логичным обратиться к одному из центральных образов в его творчестве – образу таинственной Прекрасной Дамы, разгадав трагическую загадку которого, мы получим многие ключи и ответы. Облик этой главной героини в значительной части лирики поэта заключает в себе обширный подтекст, связанный в большей степени с метафизическими реалиями, нежели с отображением зримой действительности.

Рассматривая общий вектор стихотворений поэта, мы увидим, что его мистическая тяга к героине выглядела порой необъяснимо с точки зрения обыденных реалий. Таинственная Дева как невероятной силы магнит привлекала к себе Блока, и он стремился к ней, словно безропотный мотылёк, обжигающий крылья, но неизменно и неотвратимо летящий на огонь свечи. Даже сгорая, художник не утрачивал безудержного стремления приблизиться к таинственному объекту своих поэтических грёз. Прекрасная Дама безостановочно увлекала избранника за собой, не открывая своей подлинной сути. Она сопровождала Блока до логического конца – до финальной точки, физической кончины поэта, протащив его по всем тёмным извивам ночных грёз, отнимая жизненные и творческие силы, опустошая душу.

Ощущая метафизическую природу своей «непостижимой» героини, поэт настойчиво и безуспешно бился над разгадкой её тёмной тайны, пытаясь отыскать следы в софианстве. Так, в статье «Рыцарь-монах» читаем следующее утверждение: «Это знамение явил нам, русским, ещё не разгаданный и двоящийся перед нами Владимир Соловьёв» [1. с. 103].

Что это означает? Ровно то, что «это знамение» «иной дочери иных времён», пришедшей «из дикой дали» 1907 («Снежная дева») [2, с. 267), мы никогда не найдём в земном мире, видимом физическим зрением. Блок отсылает нас к метафизическому образу канонической Софии , которую в отечественной религиозной традиции называли Премудростью Божией .

В России рубежа XIX–XX веков софианство не на шутку растревожило умы интеллигенции. Однако была ли это каноническая София? Уже в 1900 году в России, наряду с хлыстовством, бегунами и другими сектами, расцвели розенкрейцерские школы и софианские кружки. Эти взаимосвязанные явления были переплетены не только между собой, но и с другим популярным в интеллигентской среде явлением антицерковной и антинациональной направленности – масонством.

Все искали «знаки», Блок находился в этой же мистически настроенной когорте. Даже в русской революции впечатлительным представителям творческой богемы виделось сошествие Софии. Казалось, человечество стоит на пороге получения «третьего завета».

В поэтической метафизике Блока мы видим совершенно немыслимые проявления Софии, которые так же далеки от православного канона, как и упомянутые «знаки».

Прекрасная Дама (включающая в себя и ту, что была «до света», и «Незнакомку», и «безымянную», и жительницу цикла «Город», и «Фаину», и «снежную маску», и «невидимку», которую он периодически ощущал рядом с собой, и «Кармен») является своеобразным смысловым стержнем, на который нанизаны мечты и помыслы поэта на протяжении всей его творческой активности с конца 1890-х годов до 1918 года.

Тот букет еретических учений, пышным, ядовито-ярким цветом расцветший в России начала XX века, не мог не отразиться в лирике многих авторов-символистов того времени – от Андрея Белого до Вячеслава Иванова. Если рассмотрим такие стихотворения, как «Стою у власти душой одинок» (1902) [1, с. 240], «Снежная дева» (1907) [2, с. 267], «Гармоника, гармоника!» (1907) [2, с. 280], – а мы привели только незначительную часть стихотворных примеров, в действительности их гораздо больше, – все они станут неизменным свидетельством того, что Блок выбрал себе опасный путь.

Поскольку та, которую поэт называл и считал Софией, не выглядит как подлинная Премудрость, а являет собой Её полную противоположность – подлинное безумие – и предрекает этот же жребий лирическому герою, то можно предположить, что в зеркале тёмной героини отражается Ахамот – падшая София , духовный плод её грехопадения.

Согласно мифологическим верованиям, Ахамот пребывала в аффективно-страдательных состояниях (в трагической тоске, ужасе, туманности восприятия, беспамятстве). Очень схожие тягостные, разрушительные чувства лирического героя и расколотый мир предстают и в стихотворениях Блока; знакомые мотивы проходят через деятельность и творчество Д. С. Мережковского, который также стремился соединить «святой дух» и «сладостную святую плоть», «бездну Мадонны» и «бездну Содома».

***

Несмотря на то, что конец XIX – начало XX века были наполнены бунтарски-нигилистическим антинациональным духом разрушения, несоединимой двойственностью в восприятии мира, Серебряный век отечественной поэзии многим его поклонникам кажется верхом эстетства и изящества, утончённости и поэзии нюанса. Однако у этой «эстетической» медали была и другая сторона – обожествление красоты, превращение её в идола, а «верований» в «Вечную Женственность» – в новую «религиозную конфессию Серебряного века».

Так, М. А. Врубель совершенно открыто утверждал напрямую: «Красота – вот наша религия!» [3, с. 154].

По мнению лирического героя Блока, простодушная жалостливая девушка «недостойна оправданья», если она нарушает границы эстетики и «жертвует Красотой» «за глупую мечту, за миг короткий состраданья» («Когда докучливые стоны» (1899) [1, с. 442]). Слёзы героини делают её на миг некрасивой, но это непростительно с позиции героя, который боготворит порочную, бессердечную, губительную Красоту, оставляя за бортом человеческое сострадание.

Мы не враги прекрасного и помним известное высказывание Шеллинга– Достоевского о спасении мира красотой. Однако трудно согласиться с позицией Блока, поскольку речь идёт не о высокой красоте духа в евангельском понимании, а о внешней эстетической привлекательности, не имеющей соответствующей внутренней наполненности.

Наш современник, писатель Л. И. Бородин, размышляя о философии и природе женской красоты в сочетании со стихийностью мира, в своей повести «Женщина в море» вопрошал, подмечая эту притягательность соблазна «чистой эстетики»: «И если существует сатанинское начало в эстетике, то именно им мы умиляемся пуще прочего. И разве не в том голос смерти?» [2, с. 334].

Необходимость отделения «зёрен» света от «плевел» тьмы давно назрела в нашей науке, поэтому хочется подчеркнуть важность и необходимость «различения духов» даже в самом возвышенном небожительстве. С одной стороны, чистота света вынуждает нас нести «не мир», но разъединяющий «меч», а с другой – «органически» заключая в единое целое «науку и жизнь», выходить за рамки сугубо внутритекстовых исследований и объединять их с культурологическим и религиозно-философским поиском.

Как верно отметил в своей работе «На обрыве времён: Есть ли будущее у христианской цивилизации» православный учёный, писатель и публицист В. П. Семенко: «современное состояние гуманитарных наук настоятельно взыскует междисциплинарного подхода, требует нового синтеза и на этом принципиально новом уровне осуществляет как бы возвращение к древнему синкретическому знанию, когда междисциплинарные границы только начали формироваться. Можно сказать, что зашедшая в тупик “современность” просто нуждается в древней мудрости, в новой близости к Небу» [10, с. 9].

Пытаясь собрать более или менее целостный образ Блока-поэта, обратимся к его единомышленнику в лоне софианства Андрею Белому, по-видимому считающему заслугой певца Прекрасной Дамы популяризацию соловьёвской философии: «И вот Блок ... первый конкретизатор философии Соловьёва … Является единственным выразителем требований Соловьёва. Блок подхватывает тему стихов у Соловьёва и ощущает Душу мира, как бы спускающуюся. Мы можем под ней разуметь разное – в человечество новой эпохи всякий может вкладывать своё: Блок видит это новое в образе “Прекрасной Дамы”. Блок сознательно изучил философию Соловьёва и конкретно пытался провести её в жизнь, сделать из неё максимум революционных выводов … та муза его, к которой он обращается – “Россия” с большой буквы, – в плоскости религиозной может являться в двух аспектах: “Софии”, конкретной Премудрости, сходящей в человечество, и в догматически историческом разрезе – она есть Богоматерь» [4, с. 766].

И действительно, София как будто провоцировала художников «разуметь» это «разное». Достаточно упомянуть факт, что в 1722 году Священный Синод и Сенат приговорили к исправлению как «противные естеству, истории и самой истине» созданные не по канонам изображения св. Софии «в виде некоей девицы».

Привлекательный женский образ Души мира так и норовил обернуться заземляющими плотскими чарами. Какая уж тут «близость к Небу»? А с другой стороны, философия Соловьёва также отравила Блока своими едкими испарениями (а позже, подвигаясь по линии жизненного пути поэта, найдём то же, что и у философа, – любопытство, вызываемое персоной дьявола).

Что касается «положительно прекрасной» Софии, то и её черты, безусловно, находим в лирике Блока. Обязательно подчеркнём этот факт, который почему-то, несмотря на мизерное количество подтверждающего стихотворного материала, стал общим местом. И мы упоминаем о положительном полюсе объективности ради, а также дабы данная статья не выглядела исключительно попыткой скомпрометировать поэта и замазать его лишь чёрными красками.

София-Богоматерь, София-Премудрость есть – они светят нам неярким блеском из череды блоковских строк, но не являются доминирующим смысловым центром в общей массе стихотворений и поэм. Скажем даже, что их присутствие мизерно. Зато иллюстрации противоположного толка уверенно можно назвать доминантными (особенно стихотворения до 1909 года), поскольку лишь цикл «Вольные мысли» свободен (волен) от тёмных мистических раздумий.

А вот отрадные примеры светлых «стихотворных мгновений», характерные для «дневного» Блока: «Мы живём в старинной келье» (1902) [1, с. 169], «Не мани меня ты, воля…» (1905) [2, с. 77], «Божья Матерь Утоли мои печали » (1908) [3, с. 123]. В них герой демонстрирует иную – высокую и возвышенную – любовь, которая вполне укладывается в русло Традиции милосердия, целомудрия и сострадания, всегда питавших отечественную культуру.

***

Тем не менее «ночной» Блок был более активен, более вдохновлён как поэт. Несмотря на то, что Андрей Белый не признавал метафизи- ческой стороны в образе Прекрасной Дамы, именно она, причём в сниженном варианте, выступала ведущим стихотворным началом. Даже революционные мотивы (по Андрею Белому, «максимум революционных выводов», в поэтической форме сделанных Блоком) находят своё воплощение в этом «женственном призраке», как, например, в стихотворении «Деве-Революции» (1906) [2, с. 324].

Узнаём здесь обоюдно распределённую симпатию по отношению к духу и плоти, как это было у масона Мережковского. Ничего общего с Традицией такие пассажи не имеют – невозможно, например, представить себе А. С. Пушкина, благословляющего «бессмысленность и беспощадность» русского бунта.

Блок же продолжал настойчиво «разуметь» под своей «софией» «разное» и соединять в одном поле (как потом увидим, не только в ментальном поле, но и на «поле Куликовом») лики Богоматери, подлинной Софии, России и несовместимые с ними образы жёсткой и жестокой соблазнительницы.

***

И вот перед нами мелькают женские образы: Л. Д. Блок, К. М. Садовская, Л. А. Дельмас, Н. Н. Волохова, А. А. Блок (Шура, сестра поэта) и другие – однако нигде не встречаем полного соответствия «той, безымянной», «неведомой дочери волхва», виновницы гибели художника слова. Поэтому можно сколько угодно утверждать что-либо или даже спорить, как когда-то это делали Р. В. Иванов-Разумник с Е. П. Ивановым, решая, например, какая же «Любовь» – «Дмитриевна» (Менделеева-Блок) или «Александровна» (Дельмас) вдохновила Блока на написание стихотворения «Перед судом». Тогда произведение было «приписано» Л. А. Дельмас, но все прения – минувших лет и нынешних – будут лишь сотрясением воздуха, потому что земные женщины здесь ни при чём, ведь образ главной героини, даже принимая во внимание её антропоморфизм, имеет нечеловеческую природу.

***

С учётом всего вышесказанного было бы уместно рассмотреть проявления образа героини в лирике Блока с её духовно-нравственной стороны. Поскольку литература наша, вышедшая из монастыря, глубоко духовна, то и толкование различных проявлений любви можно считать краеугольным камнем любого художественного произведения и маркером внутренней сути героя. А русская классическая литература, воссоздавая два противостоящих друг другу полюса – разрушительная любовь-страсть и любовь – совместное духовное творчество-рост, всегда ратовала за второй полюс.

На полях бессмертного романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» когда-то Блок выделил следующее высказывание старца Зосимы: «спросишь себя: “взять ли силой али смиренной любовью?” Всегда решай: “возьму смиренною любовью” ... “Смирение любовное – страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего”, – “любовь покупается долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит”» [4, с. 234].

Но теория суха… Что же «зеленеет» на поэтическом древе жизни Блока?

В его лирике герой живёт, «ненавидя, кляня и любя» в один и тот же момент. Он измучен таинственным присутствием, загадками и недоступностью героини, но в то же время очарован её порочностью и безжалостностью. О пушкинской высоте любовного чувства – «Как дай вам Бог любимой быть другим» – нет и речи. Это любовь с театральным эффектом, наполненная взаимными амбициями, позёрством, самоуверенностью и гордыней («Сердито волновались нивы» (1903) [1, с. 367]), это сжигающая изнутри страсть в духе В. В. Маяковского и М. И. Цветаевой, где амплитуда переживаемых чувств и напряжение невероятно высоки, сердце рвут на части то страдание, то желание мести («Всё чаще я по городу брожу» (1907) [2, с. 295]).

Читая воспоминания родных, свидетельства знакомых, можно убедиться в том, что такие аффекты были свойственны самому поэту, поэтому писал он, как говорится, «с натуры», полностью понимая своего героя. Атмосфера сложной культурно-исторической ситуации, в которой его «послал Бог» родиться, также не способствовала установлению внутреннего покоя, поэтому стрелка компаса нравственных ориентиров беспрестанно колебалась, не давая достичь планки пушкинской высоты в искусстве любовного дарения и чувства свободы – для себя и для несо-стоявшейся возлюбленной, которые поэт века «золотого» завещал всем поэтам следующих веков, включая Серебряный, вот только не всеми был услышан.

Своей свободы лирический герой Блока терять был не намерен, он напрямую называет духовную щедрость рабством, как в стихотворении «В дюнах» (1907) [2, с. 306].

Говоря о любви, было бы уместно остановиться и на пограничном с ней состоянии влюблённости, когда любовь только зарождается. В стихотворении «Влюблённость» видим, что в лирике Блока названные чувства очень похожи – всё это «сладкий сумрак» (1907) [2, с. 223]. Поэт использует христианскую символику – влюблённым героям помогает ангел, однако обладающий далеко не ангельскими чертами – он воинствен и разгневан.

Если обратимся к другому стихотворению на эту же тему – «Здесь и там» (1907) [2, с. 247], увидим похожую картину влюблённости. Театральный антураж приобретает несколько зловещие контуры: действующие лица – видения, влюблённые тени – танцуют, надев чёрные маски. И снова над ними бесплотный помощник-сторож с «оком тёмным», принесённый белым снежным бураном, который «кружит и поёт в тумане». Эти «ангелы» влюблённости – не с небес, а из снежной круговерти, как в других «снежных» циклах Блока, как в поэме «Двенадцать». Да и всё действие совершается где-то не на небе и не на земле, а в далёком чёрном космосе, где чёрные же маски, кружа в своём танце, как будто совершают некий зловещий ритуал.

Ещё один признак появления той самой героини здесь и в других стихотворениях и поэмах – туман, в разных модификациях появляющийся вместе со своей госпожой или указывающий на её присутствие (вспомним в том числе знаменитую Незнакомку, «дышащую духами и туманами» в одноимённом стихотворении).

Кульминацией и логической развязкой в теме влюблённости можно считать непосредственно идущее следом стихотворение «Смятение» (1907) [2, с. 248], в котором герой лишается души, потому что её забирает Маска (красноречиво не имеющая собственного лица). Такой финал заставляет прозреть даже самых упорных сторонников божественного происхождения Прекрасной Дамы.

Единственное стихотворение, посвящённое влюблённости, стоит особняком и вызывает отрадные светлые чувства, как и его адресат – вполне отчётливо обозначенный и не вызывающий сомнений (тоже – в виде исключения). Речь идёт о Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (впоследствии – монахине Марии) и знаменитом произведении, в котором говорится, что «только влюблённый имеет право на звание человека» («Когда вы стоите на моём пути…» (1908) [2, с. 288]). «Собирающее человека» (Н. В. Гоголь), жизнеутверждающее и благородное чувство будит этими строками в душе читателя самое доброе и прекрасное.

В остальном же Блок не изменяет себе.

Неким водоразделом в проявлениях любви можно считать 1909 год. До этого рубежа чувство лирического героя ещё несёт в себе черты возвышенного, герой пока любуется красотой своей «богини». Несмотря на то, что в какие-то минуты его может охватывать желание возмездия (ещё одна характерная блоковская тема, звучащая не в христианском ключе) и он готов разразиться проклятиями, до черты презрения он не доходит («О, презирать я вас не в силах» (1899) [1, с. 402]).

Однако уже в цикле «Страшный мир» (1909–1916) встречаем любовь, превращающуюся в жестокую борьбу («Даже имя твоё мне презренно» (1914) [3, с. 55]).

Это знаменитый блоковский «вечный бой» без ощущения покоя, это жестокая схватка, «пытка», где на внешне романтическом фоне синхронно бушующей стихии проявляются не только злой азарт соперничества, ненависть по отношению к «безымянной», «неведомой дочери волхва», но уже и презрение, которое извергает герой «обугленным ртом в крови» («Я её победил наконец», (1914) [3, с. 55]).

Читая стихотворение «Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне...», наблюдаем уже не просто любовное чувство, а битву демонов, живущих в каждом из возлюбленных.

На фоне подобных примеров светлое чувство, воспетое поэтом, теряется или приобретает странный «привкус» – как в случае с дёгтем, испортившим и без того незначительное (в нашем случае) количество чистого «поэтического мёда» возвышенной любви, ведь поэт воспевает чувство, разрушающее человека, ведущее к духовной гибели. Так, фундамент поэзии Блока, а именно – его трактовка темы любви, не позволяет встроить хоть сколь-нибудь крепкое здание, предназначенное для духовно здоровых почитателей отечественной культуры. Ибо в данной конкретной ситуации плюс и минус не могут сосуществовать одновременно – подобное допустимо только в теории физической науки, в экспериментах, подобных гипотетическому опыту с котом Шрёдингера. Да ещё из арифметики мы помним, что умножение на ноль всегда даёт ноль.

***

Но чтобы быть максимально достоверными, продолжим исследование природы героини Блока. Откуда же она являлась поэту? Чаще всего он упоминает именно космос, звёздную бездну, туман, снежные вихри. Это отнюдь не пушкинские «голубые небеса» – солнечный луч, лермонтовская «струя светлей лазури», никогда не проникают туда. Это не божественные выси и не земные просторы.

Обитающая там «царица» и характером своим вряд ли напомнит нам живое «теплокровное» существо, тем более, милую, обаятельную, добрую девушку. Никаких проявлений сострадания или хотя бы сентиментальности у неё мы не увидим, услышим только властный резкий голос, не допускающий неповиновения (а ведь всё начиналось вполне невинно, даже «по-рыцарски» в ранней лирике – как, например, в «Servus – reginae» («Слуга – царице», 1899), но кто знал, что даже этому маленькому стихотворению придётся зазвучать во всю свою пророческую мощь совсем скоро: «я буду слушать приказанья», «…и вечно – раб» [1, с. 30]. И, читая подобные стихотворения, иной раз хочется задаться вопросом: кто же и сам лирический герой Блока? Просто «верный раб» своей «богини», а может быть, как называли его современника, публициста М. О. Меньшикова, «литературный Калиостро»? [8, с. 14].

Спустя восемь лет в «Её песнях» мы уже читаем вполне отчётливые приказания «царицы» своему «рабу» поорудовать железным мечом («Её песни», 1907) [2, с. 220].

Разрушительный пафос подобных стихов очевиден. И «раб» из раннего стихотворения, «под игом слаб», уже навсегда приковал своё взор к звёздной выси и занёс смертоносный железный меч над своей собственной головой.

Цикл «Чёрная кровь» показывает нам, что оба, герой и героиня, наслаждаются своими губительными действиями. Длительное общение со «звёздной особой» влияет на героя подобно укусу вампира, и он в пылу разрушительной любовной страсти уподобляется своему кумиру: теперь уже можно и убить свою возлюбленную, выпить, наконец, её кровь… В любом случае, по Блоку выходит, что у любящих героев нет другого пути – только смерть или убийство, равносильное гибели души. И героиня превращает своего возлюбленного в убийцу – вот апофеоз этого «высокого чувства». «Достоевщина», нереальность происходящего на какой-то момент заставляет забыть о том, что действие происходит не в компьютерной игре и не во времена графа Дракулы. Такова поэтическая реальность Серебряного века. Впрочем, как зарифмовал это уже упомянутый выше «идеолог» софианства Соловьёв, по-своему трансформируя идеи древних философов, видимый мир являет собой «только отблеск» мира незримого, который и является первичным.

Смертоносность любви лирического героя имеет ещё одну сторону. Говоря в начале статьи о непреодолимом «магните», притягивающем героя, как бабочку привлекает огонь, мы хотели подчеркнуть, что, добровольно попав в мощнейшее поле притяжения своей «богини», герой далее не мог сопротивляться этому притяжению и вырваться из этого плена даже не пытался («Ищу огней – огней попутных», 1906) [2, с. 117], желая взойти и погибнуть на смертоносном костре («Сердце предано метели», 1907) [2, с. 251].

Тем не менее из стихотворений «В снегах» (1907) [2, с. 235] и «Сквозь винный хрусталь» (1907) [2, с. 239] осознание зыбкости такого пути, на который герой вступил, не останавливало поэта. И прельщаясь театральностью и порочностью «неземной любви», он, не сворачивая, продолжал движение: «Я люблю эту ложь, этот блеск…» («Там дамы щеголяют модами», 1906–1911) [2, с. 187].

***

Осталось внимательно прослушать финальные аккорды поздних произведений Блока, чтобы более отчётливо осознать траекторию его стихот-ворно запечатлённой духовной биографии.

Встреча с актрисой Л. А. Дельмас всколыхнула начавшее было затухать стремление «взойти на костёр». Так появился цикл «Кармен» (1914), который можно назвать воскрешением «снежной царицы». Свою героиню поэт снова «признал» в земной женщине, как когда-то он «угадал», «прозрел» Прекрасную Даму в своей жене, Любови Дмитриевне.

Здесь мы остро ощущаем явление той же неземной таинственной силы – «вольной девы в огненном плаще» («Иду – и всё мимолётно») [2, с. 165], маячащей в «окне, горящем не от одной зари» («На небе – празелень, и месяца осколок») [3, с. 229], как некогда «стройный», «шелками схваченный» стан Незнакомки. Чувствуем, сколько недосказанного, невыразимого вербально подтекста вложено в подобные строки с «оконным» контекстом. Тот «снежный костёр», на который «сам шёл» «снежный рыцарь» с «сердцем, преданным метели» в одноимённом стихотворении 1907 года, запылал с новой силой.

А как узнаваемы лики любви! В стихотворении «Есть демон утра. Дымно-светел он» [2, с. 230] нет прямого упоминания героини или Кармен, вообще не упоминается напрямую никакой женский образ, зато отчётливо прочитывается лейтмотив восприятия любовного чувства через образ тёмной силы. Её изменчивый облик привлекает героя тем зловещим, которое видится сквозь «прекрасные черты».

Саму возлюбленную – Кармен – поэт снова поселяет в чёрный, холодный и бездонный космос – по уже знакомому нам месту неизменной прописки Прекрасной Дамы. Это смертоносное небесное тело, являющееся герою «звездой средь ночи» («Сердитый взор бесцветных глаз», 1914) [3, с. 233], которое летит «мимо, к созвездиям иным, не ведая орбит» («Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», 1914) [3, с. 239]. Подобные образы мы встречали ранее в цикле «Город» («Комета! Я прочёл в светилах всю повесть раннюю твою…, 1906) [2, с. 183].

А семь лет назад, в цикле «Фаина», эта «прекрасная змея» (или, как она говорила, «вся – змея!») была любимой «гостьей» героя («И я провёл безумный год», 1907) [2, с. 270]; «Песня Фаины», 1907 [2, с. 284]).

Медленно, но верно Кармен оборачивается Ахамот – коварной, властной, несущей гибель тому, кто рискнёт полюбить её, изменчивую, как и «демон утра», который то и дело показывает своё лицо («О да, любовь вольна, как птица», 1914) [3, с. 237]. Встречаем снова «злую» космическую любовь («Сердитый взор бесцветных глаз», 1914) [3, с. 233], где герой очарован, любуется своей «хладнокровной» избранницей («Спишь, змеёю склубясь прихотливой…» в стихотворении с говорящим названием «Ты – как отзвук забытого гимна» (1914) [3, с. 236].

Цикл, как это бывало и прежде, наполняют страсти высокого накала, природные стихии и явления. Но самое важное, что привлекает героя в такой любви, – невозможность её осуществления на земле.

***

Особенно опасным видится нам ещё один «любовный лейтмотив» поэзии Блока: измена Отчизне в пылу такой страсти.

«Прости, отчизна! Здравствуй холод!» («Голоса», 1907) [2, с. 233], – читаем в цикле «Снежная маска» признание героя, хоть и с высказанным чувством вины или сожаления, но преподнесённое как констатация факта.

Через два года герой снова выражает беспокойство по этому поводу в цикле «Страшный мир» (1909), тревожась, «чтобы распутица ночная от родины не увела» [3, с. 9]. О схожем явлении, когда яд любовного чувства разжигает страсть и «смывает память об отчизне» написано у Блока в цикле «Кармен» («Бушует снежная весна», 1914) [3, с. 231].

Как устойчивы эти ноты, регулярно звучащие, по крайней мере, на протяжении семилетнего цикла!

Кто же на первом месте у лирического героя? Можно ли считать, что Андрей Белый был прав, говоря о слиянии Богоматери, России и «софии» Блока. На основании стихотворных текстов можно, скорее, утверждать обратное: Богоматерь-Родина и героиня-Ахамот противостоят друг другу, а победитель уже объявлен самим поэтом.

***

Но, пожалуй, стоит непосредственно обратиться к стихам о России Блока, чтобы наша картина была ещё более полной. Наиболее показательным будет рассмотреть цикл с красивым и благородным заглавием «Родина» (1909–1916).

Как ни странно, но и здесь речь идёт в первую очередь не о Родине, а об уже знакомых нам туманных миражах, то есть о явлениях всё той же «чародейной девы» («Крылья») [2, с. 221].

Стихотворение «Посещение» [3, с. 262] повествует о мистическом видении, обставленном всеми причитающимся для таких случаев декорациями: даль, ночь, метель.

«Волхва неведомая дочь» не желает оставить своего слугу, но герой отмечает, что «посещения» уже не столь часты и не столь ярки, как это было прежде («Посещение») [3, с. 262].

А открывающее цикл «Родина» стихотворение посвящено исключительно героине-«софии». Не случайно поэт выносит его на первое место и даже выделяет курсивом, поскольку считает своего рода программным манифестом.

Оно действительно задаёт вектор, определяет содержание всего цикла и призвано прояснить ту иллюзию (и, собственно, является её источником), за которой идут те, кто, подобно Андрею Белому, ошибочно соединяет Родину, Богоматерь и Софию в творчестве Блока воедино.

С первой строфы перед нами сразу встаёт узнаваемый облик того «неразгаданного и двоящегося» «рыцаря-монаха» Соловьёва и описание Блоком известного случая из жизни философа – третьего видения Софии в пустыне Египта. «Рыцарь Прекрасной Дамы» обозначает своё «высокое» отношение к этому биографическому и творческому факту биографии Соловьёва и превращает его в мерило собственной жизни и отношения к Отчизне. А в каких безвестных космических далях находится родина поэта, мы уже писали выше.

Атмосфера стихотворения (особенно строчка: «И пусть другой тебя ласкает») возвращает к ситуации 1722 года, когда неканоническая «софия» нуждается «в исправлении» Святейшим Синодом.

Поэт не выдерживает искушения и «разумеет» под Софией бесплотной Софию «плотяную», превращая её в физическую «жену», имеющую «мужа». Как можно понять из предыдущего (и последующего) контекста поэзии, на место последнего метит сам лирический герой Блока, в одном из стихотворений – «невоскресший Христос».

Ещё одна попытка слияния «богини» и Отчизны встречается в знаменитом цикле «На поле Куликовом». Здесь мы видим лирического героя Блока – «милого друга» – воином, который встаёт за честь «больной родины» – «светлой жены» («Мы, сам-друг, над степью в полночь стали», 1908) [3, с. 250] – напомним, что древнерусское слово «жена» означает «женщина».

И снова образ Родины раздваивается. Реальная Россия с конкретным историческим прошлым уходит на задний план и служит лишь фоном, а на авансцене разворачиваются основные действия. Отчизну заслоняет печально известная нам героиня-Ахамот. Во время битвы читатель всё время ощущает невидимое присутствие «звёздной девы» («В ночь, когда Мамай залёг с ордою», 1908) [3, с. 250–251].

Нас сопровождают всё те же знакомые лейтмотивы тумана, сопровождающего героиню, её призывы, обращённые к герою. Герой снова и снова томится в недоумении, где же искать ему свою «царицу» и какова её природа – недоступная для понимания земным мужчиной, который «не знает, что делать с собою» и «куда ему лететь» за героиней («Опять с вековою тоскою», 1908) [3, с. 251].

Чем же отличается этот цикл от других, посвящённых всё той же Ахамот? Всё благородство героя, желающего выдержать бой за Отчизну, сминается, притухает, когда мы понимаем, кто стоит за образом Родины на самом деле. Тоска героя по Родине оборачивается неутолимой, разгульной и грешной к безымянной «Незнакомке» («Новая Америка», 1913, [3, с. 268], «Грешить бесстыдно, непробудно», 1914, [3, с. 274]).

Финальное в нашем небольшом обзоре стихотворение «Дикий ветер» [3, с. 279] 1916 года застаёт героя охваченным отчаянием и бесси- лием даже в самый жизнеутверждающий период – в светлое Воскресение. Такая картина выглядела бы окончательной победой Ахамот над своим «слугой».

Однако у нас остаются ещё две поэмы, в которых мы сможем прочесть «последнюю страницу» летописи Блока, ту самую заключительную ноту, которая всегда полнее и звучнее остальных. Ведь как поэтически верно заметил наш современный поэт иеромонах Роман (Матюшин):

Когда придётся умирать,

Душа начнёт перебирать, На чём бы утвердиться. Тогда никто не будет мил, Когда уже не станет сил Ни плакать, ни молиться.

«Полуночное моление» , 2003 [6, с. 35].

Итак, в одной из поэм – в «Двенадцати» (1918) – сюжет видится зеркальным по отношению к циклу «Куликово поле», но он несёт в себе не только метафизические чувства и желание послужить Отчизне, а сверхреалистическое убийство «сгоряча», в порыве ревнивой страсти, девушки Катьки своим «милым другом» Петрухой, тоже «воином», но уже бойцом другого фронта, – «запирайте етажи»!

Ломано-рваные ритмы поэмы «Двенадцать» заставляют вспомнить слова ещё одного нашего современника, писателя и редактора Ю. В. Козлова, в своём романе «Белая вода» проницательно заметившего: «Когда человек (народ) полон сил и надежд, его речь расцветает, как весенний луг … Когда человек (народ) устаёт, изнашивается … язык сохнет и колется как сорняк» [7, c. 6].

Кого на самом деле хотел убить герой-красноармеец, остаётся только догадываться. Наверное, только такой отчаянный «Иван-дурак» мог пустить пулю в предательницу-Ахамот и окончательно её уничтожить, освободившись от непомерной тяжести служения демонической героине, роман с которой во всех вариантах своего развития, если бы мы только могли предположить многовариантность пути лирического героя и его вдохновительницы, заканчивался трагически. Впрочем, обыгрывая слово «роман» – одновременно подразумевая и жанр, и печальную историю блоковских взаимоотношений с его «Прекрасной», а хотелось бы привести антонимичный эпитет – «Ужасной», – «Дамой», мы могли рассматривать все произведения Блока как один объёмный «роман в стихах». Хочется привести здесь справедливое философское замечание исследователя О. Н. Мороза: «Роман, понятый как жизнь, творит судьбу писателя, открывая её по мере продвижения друг к другу идущих с противоположных сторон экзистенциального и религиозного опытов» [9, c. 206].

Но поэма «Скифы» (1918) подводит нас к мысли о том, что пуля Петрухи из «Двенадцати» всё же не смогла разрушить чары и подарить поэту успокоение в чистом и нежном светлом чувстве. Даже сквозь «скифские» строки Блока проступает неуничтожимый идеал падшей «софии»-Ахамот – страстная, воинственная и разрушительная любовь, которая «и жжёт, и губит» («Скифы») [3, с. 360].