Уильям Блейк в советской рецепции: формирование образа "революционного романтика"

На рубеже XIX и XX вв., в эпоху Серебряного века, Уильям Блейк оказался для русского читателя актуальным автором. Его поэтическое творчество было осмыслено как современное, символистское по своей сути [Венгерова 1896; Венгерова 1897; Бальмонт 1904; Bidney 1987]. О нем писали, его переводили: не только Бальмонт, но и Гумилев, и Владимир Эльснер [Сердечная 2019а; Сердечная 2019б]; с ним вступали в творческий диалог Бальмонт и Гумилев, Балтрушайтис и Хармс [Brandist 1997; Сердечная 2019в].

Блейк интересовал не только символистов и встречается не только в символистской критике [Warner 1983–1984].

Понимание Блейка как «темного» мистика и символиста восходило к взглядам зарубежных критиков рубежа веков, таких как А. Гилкрист [Gilchrist 1863], А. Суинберн [Swinburne 1868], У. Б. Йейтс и Эллис [Blake 1893]. Элиот и Йейтс трактовали его произведения в мистико-символическом духе. Вслед за ними З. Венгерова считала Блейка предшественником английского

символизма: «Прародитель современного символизма в английском искусстве, соединяя в себе мистика-оккультиста с поэтом, для которого его таинственные видения являются лишь отражениями отвлеченных истин, Вильям Блэк указал искусству путь философского понимания природы и красоты, получающей у него сокровенный смысл» [Венгерова 1897: 156]. Бальмонт также считал Блейка предком и символистов, и прерафаэлитов [Бальмонт 1904].

Еще в 1919 г. книжка Блейка была упомянула в планах издательства «Всемирная литература» [Каталог 1919: 61], однако эти планы не были реализованы. Горький не любил Блейка за мистицизм и говорил Маршаку, что не стоит его переводить [Чуковский 2013, т. 13: 380]. Репутация мистика и декадента, созданная Блейку зарубежными критиками-модернистами и подхваченная русскими символистами, надолго закрыла ему путь в советскую печать.

История советской рецепции Блейка осталась малоисследованной. За рубежом была опубликована неполная и во многом ошибочная библиография [Bentley 1977]; в России – более точная, но все же неполная библиография c 1834 по 1991 гг. [Гиривенко, Недачина 1994]. Краткие обзоры советской рецепции включены в диссертации и монографии о Блейке [Васильева 1969; Косачева 2002; Смирнова 2003; Токарева 2006]. Сами исследователи советского периода писали в основном о единодушии советской блейкианы: «Советское литературоведение всегда рассматривало Блейка в социально-историческом контексте его эпохи» [Зверев 1982: 21]. Мы посчитали важным обратиться ко всем видам текстовых источников, создающих образ советского Блейка. Материалом послужили статьи в прессе и энциклопедических изданиях, а также научные исследования: статьи и монографии.

Вплоть до 1957 г. упоминания о поэте в советской прессе были крайне редки; Маршак не опубликовал ни одного перевода Блейка с 1918 по 1942 гг. В 1930 г. краткая статья «Блэк»1 появляется в «Литературной энциклопедии»; С. Р. Бабух отмечает в ней, что Блейк объединяет два главных направления: готический романтизм с его «ужасами» и культ природы. Правда, автор замечает, что в приключенческой готике Блейка превзошли Х. Уолпол, А. Ратклиф и В. Скотт, а в пейзажной лирике – Бернс и Вордсворт [Бабух 1930].

В 1950 г. Блейк крайне негативно упоминается в книжке В. Городинского «Музыка духовной нищеты», посвященной джазу. Поэт становится символом разложения западной цивилизации. Так, музыка композитора Карла Рагглса вызывает у критиков «ассоциации с творчеством Вильяма Блэка <…> больного мистика, которого весьма чтили и английские декаденты: “прерафаэлиты” и российские декаденты-символисты. Мистик с головы до ног, Карл Рагглс в своих бессвязных композициях силится “озвучить” дикие видения Вильяма Блэка, истерические поползновения в потусторонний мир, на небеса и преисподнюю…» [Городинский 1950: 117]. Очевидно, что для автора Блейк воплощает собой все недостатки «загнивающего» Запада. Однако встречалось и другое мнение о Блейке, условноположительное. А. К. Виноградов пишет в 1924 г., приводя монохромную копию страницы из «Песни Лоса», что Блейк – «и великий художник и великий поэт» [Виноградов 1924: 108–109].

В 1945 г. М. Н. Гутнер пишет главу о Блейке в трехтомной «Истории английской литературы», где одним из первых дает более точное написание имени поэта (Блейк, а не Блэк) и помещает его в контекст времени. Он считает Блейка предромантиком: по его словам, творчество поэта «проникнуто в целом воинствующе-гуманистическим, бунтарским пафосом, редким у английских предромантиков XVIII века. Завершая в своих ранних произведениях демократические традиции поэзии Гольдсмита и Каупера, Блейк предвещает в то же время отчасти творчество революционных романтиков XIX века» [Гут-нер 1945: 613]. В этой статье уже намечается будущее «оправдание» Блейка: Гутнер отмечает революционный настрой поэта, его поддержку французской революции и общение с «вождями английской демократии – Годвином и Томасом Пейном» [там же: 614].

В 1947 г. Блейк упоминается в переводной статье Н. Бентли: «Только очень немногие из иллюстраторов той эпохи обладали таким могучим интеллектом и творческим воображением, как Вильям Блэйк <…> большинство его произведений органически связано с мистической поэзией, которой он в равной мере обязан своей славой» [Бентли 1947: 11].

В 1956 г. Блейку посвящена страница в учебнике А. А. Аникста «История английской литературы». Автор не без осуждения говорит о религиозности Блейка: «Его поэзия проникнута религиозно-мистическим ощущением таинственных сил, управляющих жизнью» [Аникст 1956: 196]. Но он уже отмечает демократизм поэта: «Манере Блейка не чужда символика, которая оказывается у него средством выражения глубоко прогрессивных и демократических идей» [там же]. Аникст также пишет о поэте как о предшественнике Байрона и Шелли – «революционных» романтиков.

Советская критика следовала в этом отношении западной. В середине XX в. в зарубежном блейковедении наметился поворот: Блейка нача- ли исследовать как революционно-демократического поэта. Критики марксистского направления М. Шорер [Schorer 1946], Я. Броновски [Bronowski 1944; Bronowski 1969] и главным образом Д. Эрдман [Erdman 1954] доказали, что Блейк писал, обращаясь к своим современникам, и остро откликался на актуальную повестку дня, включая политическую. Эти книги читали русские исследователи.

В 1956 г. на русском языке публикуется книга британского историка-марксиста А. Л. Мортона «Английская утопия» (в Великобритании она вышла в 1952 г.), в которой сочувственно обозревается творчество Блейка. Здесь, во-первых, автор отмечает, что Блейк «не был ни в коем случае сумасшедшим мистиком» [Мортон 1956: 148]. Во-вторых, Мортон утверждает традицию говорить о Блейке как о поэте талантливом, даже великом, прежде всего – в силу демократичности его поэзии. Пророческие книги таят в себе не «извращения буржуазного ума», а демократическое содержание, пусть и высказанное в несколько смутных символах: «Все они, хотя и написаны в присущей Блейку символической манере, выражают основные идеи того радикального кружка, в котором он вращался и где преобладающее влияние принадлежало скорее Пейну, чем Годвину. В них переданы восторг по поводу свержения тирании и вера в наступление новой эры для Франции и всего мира» [там же: 149]. У Блейка Мортон находит и самобытную диалектику, что позволяет говорить о поэте как о марксисте: «…он обратил свою диалектику против механического материализма, который рассматривал как доктрину капитализма на данной фазе развития» [там же: 150]. Книга Мортона стала одним из ключей к пониманию Блейка как революционера и передового деятеля.

Советский Блейк официально «родился» вместе с оттепелью. В 1957 г., в год двухсотлетия Блейка, о нем выходит столько публикаций по всему Союзу, сколько не выходило до сих пор [Елистратова 1957; Некрасова 1957; Рогов 1957; Шагинян 1957 и др.]: очевидно, о нем было разрешено открыто писать и говорить. Важнейшую роль в «реабилитации» Блейка сыграло решение Всемирного совета мира: «По инициативе Всемирного совета мира 200-летие со дня рождения Блейка было встречено как праздник всего прогрессивного человечества» [Елистратова 1960: 68]. Юбилейные статьи вышли во многом похожими, с повторением одних и тех же соображений и даже одних и тех же цитат.

Блейк с его «подпорченной» символистами репутацией нуждался в серьезном оправдании. Аргументами для этого стали революционный пафос его стихов, «рабочее» происхождение, ан- тиклерикальные мотивы и гуманизм. Блейк в глазах советского критика становился настоящим революционером: «Война за независимость США и в особенности французская буржуазная революция 1789–1794 годов озарили своим пламенем все творчество поэта» [Елистратова 1957: 190]; «Темы рисунков и стихов Блейка и есть, в сущности, высокая пропаганда средствами искусства великих идей свободы, равенства, братства…» [Шагинян 1957: 4]

Для марксистского литературоведения важно было подчеркнуть близость Блейка к народу: он «вырос в ремесленной среде» [Елистратова 1957: 189]. Также было важно отметить отражение в его стихах классовой борьбы: «Поэзия Блейка, как и его живопись и графика, была живым вызовом общественной несправедливости, которую он так остро ощущал и так ненавидел» [там же: 190].

Было необходимо оправдание религиозности Блейка. Ключом к этому оправданию стали гуманизм и «народность» его веры. «С <…> официальной, ханжеской религией господ, оправдывающей “волей божией” общественное неравенство, угнетение, разрушительные войны, утопическая мечта Блейка <…> не имела ничего общего <…> Какие бы фантастические видения, какие бы силы неба и ада он ни изображал в своей поэзии, в центре ее всегда стоит человек» [Елистратова 1957: 190]. О «Иерусалиме» из поэмы «Мильтон» М. С. Шагинян сообщает, что он «поется в наши дни рабочим классом Англии как боевая революционная песня» [Шагинян 1957: 3], хотя в действительности «Иерусалим» до сегодняшнего дня бытует как религиозный гимн.

Наконец, пророческие поэмы Блейка трактовались как продукт творческого упадка: «Поворот, который, начиная со второй половины 1790-х годов, все заметнее проявляется в творчестве Блейка, во многом объясняется тем трагическим одиночеством, вынужденным отторжением от массового, народного читателя, на которое был обречен поэт» [Елистратова 1957: 191].

Хорошим тоном в литературоведении советского периода стало осуждать переводы Бальмонта и хвалить переводы Маршака: «Бальмонт, переводя Блейка, крайне односторонне интерпретировал его, отбирая из него по преимуществу самые мистические и темные вещи и особо усиливая их символическую отвлеченность <…> переводы С. Я. Маршака из Блейка <…> – это живые цветы искусства, которыми советский народ встречает двухсотлетие со дня рождения Вильяма Блейка, великого романтика-гуманиста» [Елистратова 1957: 192]; «В переводах Бальмонта Блейк предстает как поэт-мистик. Такому декадентскому осмыслению гениального английского поэта-демократа противостоит иной под- ход к его творчеству С. Я. Маршака, раскрывшего Блейка как поэта-бунтаря и защитника угнетенных» [Аникин, Михальская 1975, 200].

Представленные тенденции в освещении творчества Блейка сохранялись в течение всего советского периода. Только некоторые авторы боролись с узким тенденциозным освещением фигуры и творчества Блейка. Например, Т. Н. Васильева из Кишинева, которая вступалась за «пророческие поэмы», отстаивая их эстетическую ценность и глубину содержания: «Без “пророческих книг” Блейк еще не был Блейком. Именно здесь его поэтическое творчество достигло зрелости и расцвета» [Васильева 1969: 34].

На протяжении всей советской блейкианы исследователям было очень важно отстоять «своего», советского Блейка, выпутать его из пелен ложных зарубежных толкований. Так, М. Шаги-нян писала: «О Блэйке почти не было серьезных литературных исследований» [Шагинян 1957: 4]. Комментируя традицию западного блейкове-дения, А. Елистратова пишет: «Возрождение интереса к Блейку <…> надолго приобрело односторонний и даже нездоровый характер» [Елистратова 1960: 53]. Д. Урнов также отмечает: «…в кругах модернистов <…> популярность Блейка еще более возросла, причем на первый план выдвигается литературщина, заумь, эротика» [Урнов 1989: 91]. А библиография о Блейке, опубликованная Е. Некрасовой, носит красноречивое название «Лучшие общие работы о У. Блейке, написанные с прогрессивных позиций» [Некрасова 1960: 68], и включает труды Броновски, Шерера и Эрдмана и других критиков-марксистов.

В стремлении сделать Блейка главным образом революционером советские критики доходили до самых неожиданных высказываний, близких к вульгарному социологизму. Например, Д. М. Урнов так комментирует знаменитое стихотворение «Лондон»: «…революционный пожар вот-вот может перекинуться с континента на острова, в то же время в город могут быть введены прусские войска, вызванные английским королем, немцем по происхождению, так что апатия и тоска на лицах, наблюдаемых поэтом, – это не просто повседневные тяготы жизни, не только бедность, это тревога за судьбы родины» [Урнов 1989: 90]. Г. В. Аникин и Н. П. Михальская прямо объявляют Блейка антихристианином: «Нравственные идеи Блейка несовместимы с христианской этикой» [Аникин, Михальская 1975: 199].

Советская ударная «битва за Блейка» привела к важному результату. Уже в 1975 г. Е. А. Некрасова пишет о том, что советский читатель немало узнал о Блейке и полюбил его: «Блейк вдруг вошел в число общепризнанных и обще- принятых, как-то само собой разумеющихся мировых имен. То, над чем мы (С. Я. Маршак, я и еще несколько человек) бились десятилетиями, наконец растолковано и объяснено» [Некрасова 1975: 46]. Однако достаточно точен и ее вывод о том, что «эта популярность отчасти достигнута за счет некоторого упрощения – почти до прописных истин – философски-сложных и запутанных концепций его поэтических произведений» [там же]. Действительно, Блейк, прочитанный прежде всего как лирик, стал просто одним из ряда «революционных» романтиков.

В советской теории литературы романтизм был подразделен «на два основных течения (крыла) – консервативное (реакционное) и прогрессивное (революционное), которые различаются в первую очередь по характеру социальнополитических взглядов и деятельности романтиков, по преобладающей связи их с реакционными или прогрессивными социальными силами» [Ванслов 1966: 25]. Горький писал: «…пассив-ный романтизм <…> пытается или примирить человека с действительностью, приукрашивая ее, или же отвлечь от действительности к бесплодному углублению в свой внутренний мир, к мыслям о “роковых загадках жизни” <…> Активный романтизм стремится усилить волю человека к жизни, возбудить в нем мятеж против действительности, против всякого гнета ее» [Горький 2004: 615]. Эта классификация надолго утвердилась в советском литературоведении. Блейк, говоривший в своих пророчествах о революционном преобразовании мира, был однозначно отнесен к «прогрессивным» романтикам, так же как Байрон и Шелли.

Однако в 1957 г. исследователи еще не были уверены, что его можно в полной мере отнести к романтизму как таковому, и высказывались уклончиво: «Блейк был первым провозвестником романтического направления в английской литературе» [Елистратова 1957: 189]; «Он стал предтечей революционного романтизма Шелли и Байрона» [Некрасова 1957: 4].

Впрочем, и в Англии Блейк был признан одним из «большой шестерки» поэтов-романтиков только в 1970–1980-х гг. Большую роль в утверждении Блейка как романтика сыграли Д. Эрдман, решительно преодолевший миф об оторванности поэта от своего времени [Erdman 1954], и Г. Блум, написавший, в частности, о том, что «современная английская поэзия – изобретение Блейка и Вордсворта» [Bloom 1968: 17]. Блейка начинают включать в антологии романтической поэзии [Auden, Pearson 1950; Bewley 1969 и пр.]. Постепенно великая пятерка романтических поэтов (Вордсворт, Колридж, Байрон, Шелли, Китс) превратилась в великую шестерку, Big Six .

В СССР и позже в России исследователи Блейка разделились на два лагеря: одни уверенно говорили о Блейке в контексте предромантизма, другие относили его к романтикам. Убедительно о связи Блейка и романтизма в русской критике говорит А. М. Зверев: пророческие книги он называет первым романтическим эпосом, а Блейка – первооткрывателем романтического мифо-логизма [Зверев 1982: 19]. Однако тут же Зверев утверждает, что Блейк не принимает таких общих мест романтической мысли, как «примат идеального над материальным» [там же: 20], и здесь он рассуждает как исследователь лирики Блейка: в крупных пророчествах весьма явно выражается идея бренности физического тела, которое является результатом «грехопадения» в мифологии Блейка.

А. А. Елистратова одна из первых утверждала, что Блейк – это не просто предшественник романтизма, а поэт-романтик. Объединяет она великих поэтов-романтиков Англии, от Блейка до Китса, на основании единства социальной проблематики: «…они в разной форме и с разной степенью последовательности и глубины стремились ответить на те новые важнейшие запросы и требования, которые вытекали из революционных социально-исторических потрясений их времени, – эпохи крушения феодального строя и установления буржуазного господства» [Елистратова 1960: 43].

Признавая Блейка «пионером революционного романтизма», Т. Н. Васильева находит в его поэзии следующие признаки романтизма: субъективизм, демократизм, реакция на наполеоновские войны и промышленный переворот, борьба с догматизмом и буржуазной цивилизацией [Васильева 1969: 30–38].

• Е . А. Некрасова отмечает: «Если применить к Блейку всю номенклатуру эстетических категорий, характерных для романтизма <…>, то все ответы будут точно соответствовать прогрессивной разновидности романтизма» [Некрасова 1975: 46]. Эти критерии – в основном тематические:

• –    критическое отношение к капиталистической действительности;

• –    преувеличенная оценка значения искусства в освободительной борьбе человечества;

• –    борьба с механистичностью теории подражания;

• –    элементы диалектики;

• –    мечта о небывалом расцвете искусства в грядущем царстве свободы [там же].

Таким образом, все крупные исследователи Блейка в СССР – А. А. Елистратова, Е. А. Некрасова, Т. Н. Васильева – настаивают на том, что он является полноправным представителем романтизма.

Крупнейшим исследователем Блейка как поэта в советское время стал кишиневский ученый Т. Н. Васильева. В ряде статей 1956–1976 гг. она создала объемный образ Блейка – мифографа, эпика, мыслителя. В статье монографического объема «Поэмы Блейка (“Пророческие книги” XVIII–XIX вв.)» приводится подробный анализ пророчеств с цитатами в подстрочном переводе [Васильева 1969]. Она впервые в истории советской науки делает вывод об объективной причине сложности его поэм: «Сложность его поэзии – сложность значительных, имеющих объективную ценность мыслей, возникших в субъективном стремлении охватить и переосмыслить все причинно-следственные связи, истолкованные в XVIII в. в духе рационалистической догмы» [там же: 35]. Более того, исследователь утверждает мысль о единстве творчества Блейка, которая также у нас еще не звучала: «…лирика составляла подтекст больших поэм и создавалась попутно с ними» [там же: 39]. Т. Н. Васильева говорила об оправданности сложной формы и непростого содержания поэм Блейка с позиций своего времени: «Коммунистическому грядущему, его создателям будет близок и дорог Блейк, певец Свободы, Красоты и истинной Человечности» [Васильева 1969: 310].

Деятельность Блейка-художника, Блейка-гравера привлекала меньше внимания. Е. А. Некрасова много лет исследовала Блейка как художника, выпустила несколько статей и две книги, познакомив тем самым советского читателя примерно с сотней произведений автора [Некрасова 1960; Некрасова 1962]. Она отмечала растущее с течением времени мастерство Блейка-художника, не совпадающее, по ее мнению, с развитием его литературного дара: «Если в литературном наследии Блейка мы ценим больше всего его раннюю безыскуственную лирику, то в области изобразительного искусства он создает лучшие свои произведения в последние годы жизни <…> Он равно владеет мастерством живой и упругой линии, четко ограничивающей пластически ясные формы, и сияющими, “как драгоценные камни”, красками, образующими простые, лаконичные композиции» [Некрасова 1960: 65]. Е. А. Некрасова также оценивала творчество Блейка как демократическое, революционное.

1980-е гг. были отмечены более активным «выходом» Блейка к диалогу с советской публикой. В 1970–1980-е гг. к Блейку обращаются в стихах И. Бродский («Песня невинности, она же – опыта», 1972, и др.), Г. Алексеев («Англия и Вильям Блейк», 1986), В. Блаженный (в ряде стихотворений). В 1982 г., после нескольких небольших сборников, вышло серьезное академи- ческое издание переводов Блейка, билингва, включившее большую часть лирики и несколько поэм, в том числе впервые переведенных [Блейк 1982]. Вместе с тем критические и литературоведческие статьи стали появляться реже: словно в рамках существующей парадигмы научного знания и литературной критики о Блейке уже все сказано ранее.

Так, Д. Урнов в своей главе в «Истории всемирной литературы» пишет о Блейке те же краткие биографические сведения, так же вписывает его в контекст революционного отношения к жизни, связывая это с протестантской религией Блейка: «…он действительно являлся наследником и продолжателем традиций религиознореволюционного протестантизма, того самого, которое, по словам Маркса, пользовалось языком и страстями Ветхого завета для выражения своей политической программы» [Урнов 1989: 89]. Даже творческое одиночество Блейка Урнов выводит из его протестантски-революционного духа: «…сектантства в Англии всегда опасались даже больше, чем атеизма, именно потому, что в религиозных разногласиях гнездилась сословноклассовая вражда, некогда приведшая к революции и гражданской войне» [там же]. Н. Старосельская в рецензии на сборник Блейка также указывает на «органичный демократизм, без которого творчество Блейка было бы немыслимо» [Старосельская 1980: 233]. Более глубоко и подробно пишет о Блейке в 1980-х гг. А. Зверев, воссоздавая сложное строение его мифологической вселенной и рассуждая о романтизме в целом, не разделяя его на «прогрессивный» и «пассивный» [Зверев 1982] и показывая знакомство с ключевой для блейковедения книгой Нортропа Фрая «Ужасающая симметрия» [Frye 1947].

Русской советской рецепции Блейка в той или иной мере следовала и рецепция в критике и переводах союзных республик. Она также началась в 1957 г. [Факторович 1957; Kenchoshvili 1958 и др.], была ориентирована на марксистскую критику и трактовала Блейка то как предроман-тика [Šilina 1982], то как революционного романтика (в работах Васильевой). В позднесоветских исследованиях уже активнее говорилось о связи Блейка с библейской традицией [Майсура-дзе 1990].

Мировое блейковедение в эти десятилетия шло вперед, предлагая новые методы анализа текстов и живописи Блейка. Продолжались исследования связи творчества Блейка с мистическими и религиозными учениями [Raine 1969 и др.]. Блейка исследовали с позиций постмодернистской деконструкции [Middleton 1983; Sławek 1985 и др.], синтетического анализа (т. е. неразрывного единства слова и изображения в его книгах) [Mitchell 1978 и др.], лингвистического анализа [Hilton 1982; Hilton, Vogler 1986; Essick 1989 и др.], психоанализа и феминистской критики [Tayler 1973; George 1980; Aers 1981; Ostri-ker 1982–1983 и др.]. В США были основаны два регулярных блейковедческих издания: журнал “Blake studies” и газета “Blake newsletter”, впоследствии ставшая журналом и переименованная в “Blake / An illustrated quarterly”.

Можно согласиться с выводом Г. А. Токаревой о том, что «смелые попытки литературоведов 1950–1960-х гг. дать общее представление о творчестве Блейка были лишь первым знакомством с художественной системой поэта, к тому же авторы были вынуждены интерпретировать его поэзию с учетом жестких идеологических требований эпохи» [Токарева 2006: 4]. Советская рецепция Блейка в общем следовала социальноисторическому подходу Эрдмана, Броновского и других критиков-марксистов.

Вместе с тем в русском блейковедении этой поры были заложены основы переводоведческого анализа [Сухарев 1976; Токарев 1980; Демидова 1987 и др.], который со временем – в научных исследованиях Т. Токаревой и И. Гусманова [Токарева 2006; Гусманов 2014–2016] – станет своего рода новой методологией исследования Блейка.

Путь, который прошел Блейк в русской рецепции и – шире – в мировой, является по-своему уникальным. Как и некоторые другие авторы эпохи романтизма, он был мало известен при жизни; однако после «открытия» Блейка в 1860-х гг. его популярность постоянно росла, и сегодня его можно по праву считать одним из самых известных английских романтиков. Образ самого Блейка, его персонажи и мотивы живописи отражены во многих культурных явлениях самого различного порядка: от симфонической до рок-музыки и от кинематографа до популярной литературы. Советская критическая рецепция внесла в этот процесс свой вклад, создала свой собственный образ Блейка – революционера и богоборца, образ, который был, может быть, и не так органичен для его произведений, зато успешно вписывал его в рамки концепции «революционного романтизма».

Примечание

• ¹    Так фамилию Блейка писали в России вплоть до 1950-х гг.

WILLIAM BLAKE IN THE SOVIET RECEPTION:

FORMING THE IMAGE OF ‘REVOLUTIONARY ROMANTIC’

Vera V. Serdechnaia

Academic Editor

‘Analitika Rodis’ Publishing House

• 7, Rogozhskaya st., Noginsk, 142400, Moskow Oblast, Russian Federation. rintra@yandex.ru

  SPIN-code: 5683-8515

ResearcherID: AAH-9753-2020

Submitted 10.04.2020