Устная история «молчаливого большинства»: основные вехи прошлого Самары в представлениях купцов и мещан середины XIX века

Отраслевое изучение, да еще дополненное априорно заданной целью безнадежного «догоняющего развития», не учитывает сами особенности этой среды, не вскрывает как причин устойчивости традиций, так и реальный уровень распространения общественных и культурных новаций в широких слоях жителей провинции.

Интегрирующий системно-функциональный подход в исследованиях является сравнительно новым. Интерес к нему проявляют историки, культурологи, искусствоведы, литературоведы и др. Ярким и успешным примером тому стали труды Ю.М. Лотмана1 и других исследователей, использовавших достижения его школы. При данном подходе к изучению истории и культуры необходимо охватить практически все сферы российской действительности. В этом случае при всем внимании к «культурным вершинам» приобретает принципиально важное значение также изучение создания, распределения и потребления духовных ценностей в обычном губернском или уездном городе. Культура предстает одним из показателей уровня общественного развития страны в целом и ее регионов вместе с экономикой и социально-политическими институтами2.

Впрочем, новое научное понимание своеобразия и важной роли жизни и культуры провинциальных городов начало складываться еще до методологических инноваций второй половины XX в. Это касалось прежде всего разночинской городской среды, которая в 19-м столетии вывела своих представителей на ведущие позиции не только в художественной, но и в общественнополитической сфере, потеснив выходцев из дворянства. Еще в 1920-е гг. Н.К. Пиксанов утверждал, что перед исследователями стоит «принципиально-методологическая задача изучения областных культурных гнезд», без решения которой останется «не понято важное значение их для всего общерусского исторического процесса». Только таким путем можно было составить реальную картину общественного и культурного развития страны в целом, соотношения в нем столицы и провинции. Первенство среди «областных культурных гнезд» он отдавал провинциальным экономическим и административным центрам, о которых писал: «Большие города в России очень молоды, русская культура одна из самых провинциальных в Европе, а социальный состав населения – наиболее демократичен»3.

В силу своей большей демократичности культура провинции, в том числе городская, была более тесно связана с культурой традиционной, чем столичная. С одной стороны, это делало провинциальную повседневность более инертной к изменениям, а с другой стороны, не прекращавшийся и здесь синтез культурных новаций и традиций проходил в более естественной, добровольной, взаимоприемлемой форме, что могло быть особенно плодотворным для общественного прогресса.

Губернский или уездный город в отличие от других центров провинциальной культуры, дворянской усадьбы и крестьянской общины, был лишен сословной односторонности. Дворянская среда таких городов не была тождественна купеческой и мещанской, но имела с ними точки соприкосновения. В городскую жизнь постоянно вливались сельские выходцы. Общественные усилия и духовные запросы горожан разного достатка и социального статуса предпринимались как в индивидуализированных формах, например, благотворительности и меценатства, близких к дворянским, так и в коллективистских действиях «градских обществ», схожих с активностью крестьянских миров.

Однако в городской жизни были прежде всего заметны черты «новой» культуры, родившейся и развивавшейся в ходе модернизационных процессов. Им отводилось главное внимание историков и краеведов. Традиционная культура основной массы населения, не принадлежавшего к образованным и привилегированным слоям, не вызывала интереса исследователей по двум главным причинам.

Первая из них состояла в том, что для либеральных историков в дореволюционной России и марксистской историографии в советской стране эта культура представлялась пережитком уходящего прошлого, косной и неинтересной исследователю. В 1990-е – 2000-е гг. ситуация изменилась. Однако в потоке работ, посвященных горожанам XIX века, многие стороны провинциальной культуры, социальной жизни и общественного сознания по-прежнему остаются вне внимания, например, тема исторических представлений и знаний жителей русского провинциального города. Данная тема не затрагивалась в диссертационных работах последних лет, претендующих на комплексное освещение повседневности, ментальности, культуры купцов и мещан4 или места городской культуры среди иных форм культуры русской провинции5. Об обращении к историческим представлениям жителей дореформенных городов Поволжья в статьях или книгах исследователей не упоминается и в обзорах литературы6. Указанный историографический пробел во многом определил цель нашей статьи.

Вторая причина определена тем, что даже при желании заняться культурой купеческо-мещанской среды и бытовавшими в ней историческими представлениями приходится сталкиваться с недостатком источников, особенно таких, которые в данной среде и создавались. Из исследователей дореформенного русского города особое внимание на трудности реконструкции культуры купцов и мещан, вызванные состоянием источниковой базы, обратили А.А. Севастьянова и В.Н. Козляков. Они предложили определить эту основную часть городского населения как «безмолвное большинство»7 по аналогии с понятием «безмолвствующее большинство», которое сформулировал А.Я. Гуревич для лишенного собственных письменных источников средневекового кресть-янства8. Основания для данной аналогии кажутся не совсем достаточными. Число купеческих и мещанских источников личного происхождения, литературных или публицистических сочинений невелико по сравнению с созданными в дворянских и чиновничьих кругах, но не является ничтожным. Более адекватным представляется определение «молчаливое большинство», использованное тем же А.Я. Гуревичем по отношению к средневековым простолюдинам в более ранней работе9 и примененное А.И. Куприяновым для обозначения большей части горожан конца XVIII-первой половины XIX в.10

Надо сделать оговорку в отношении всех трех вышеприведенных терминов, что в них подразумевается отсутствие или недостаток не речевой информации, а исключительно письменных источников. Объекты анализа, проделанного как А.Я. Гуревичем, так и современными историками городской культуры, как раз не «молчали», поскольку для них устное слово было практичес- ки единственным способом коммуникации. Их исторические представления следует обозначить не иначе как «устной историей».

Не стоит думать, что приемы «устной истории» – недавнее методологическое изобретение. «В начале было Слово» и в мировой исторической науке, и в ее национальных вариантах. По устным преданиям или свидетельствам очевидцев написаны почти вся «История» Геродота и значительная часть первых русских летописей. За возрождением интереса к «устной истории» в современности стоит даже не многовековая, а многотысячелетняя традиция. Проблема заключается в том, как получить информацию от людей, например, середины XIX века, которые уже ушли в небытие и чья живая историческая память уже не дошла до нас в устной традиции. Остается надежда на то, что кто-то из образованных современников взял на себя труд собрать их рассказы и записать. Подобные примеры есть, они редки, но не единичны. Анализ такой информации будет отличаться от работы с интервью наших современников11 непринципиально и зависеть от формулировок заданных вопросов и качества записи.

Считаем практически и теоретически обоснованным вывод о том, что приемы сбора и обработки устных материалов, которые применялись краеведами середины XIX в., по основным позициям вполне адекватно соотносятся с современными методиками «устной истории». Неслучайно, что на материалах Самарского края одним из авторов, самостоятельно применившим такие методики для изучения истории высшего образования второй половины XX в.12, одновременно была показана и продуктивность ретроспективного анализа устной исторической традиции, сохранившейся в записях XIX-XX вв.13 Выявление ценности записей преданий краеведами Самарского Поволжья середины 19-го столетия прежде всего было успешно проведено в отношении исторической памяти сельского на-селения14. Однако выводы о целесообразности использования таких источников могут быть перенесены на другие категории жителей.

Даже в дворянской среде, наиболее обильно представленной воспоминаниями и дневниками современников, удается выявить пласт фамильных преданий, дополняющих письменные источники личного происхождения и относящихся к эпохе заселения и освоения Самарского Заволжья в XVIII-XIX вв.15 Подобные предания были опубликованы в интересующее нас время в «Семейной хронике» С.Т. Аксакова (1856) и «Отрывке из семейных записок Рожновых» Н.А. Рычкова (1862). Эти сочинения облечены в форму литературной повести, что не помешало использовать в них реальные факты и вынести на публику вековые споры и противоречивые трактовки разногласий между двумя из самых знатных и богатых помещичьих родов заволжской окраины России, Аксаковых и Рычковых, завуалированных под фамилиями «Багровых» и «Рожновых».

Слабее других отразили в письменных источниках свои исторические знания и представления городские сословия купцов и мещан. Они оставили меньше сведений, чем даже средневолжские крестьяне, историческая память которых была хотя бы фрагментарно зафиксирована в середине XIX в. не только краеведами-священниками, о чем говорилось выше, но и самими сельскими жителями, например, в фольклорноэтнографических материалах, собранных для Русского Географического общества16.

Кроме того, в крестьянской среде традиционные представления были достаточно устойчивыми, что позволило преданиям с разной степенью сохранности дожить до их письменной фиксации и публикации уже в советские времена местными краеведами17 или научными экспеди-циями18. Такой устойчивости не было в быстро меняющемся социально-экономическом и культурно-бытовом ландшафте динамичного города, каким стала Самара во второй половине XIX-XX вв., где к тому же все большую роль играли пришлые элементы, не являющиеся носителями местной устной традиции.

Только счастливый случай спас от полного забвения исторические представления рядовых самарских жителей, составлявших в городе «молчаливое большинство», благодаря записям, сделанным учителем, а затем штатным смотрителем уездного училища Г.Н. Потаниным в 1850-е гг. Это были первые годы преобразования прежнего небольшого уездного города в крупный губернский центр, в результате чего окончательно и быстро уходили в прошлое местные особенности и традиции культуры основной части горожан, то есть купцов, мещан и разночинцев. По сути это был последний временной промежуток, когда фиксация уходящей устной традиции могла быть еще произведена. Однако работы Потанина «Записки о Самаре» и «Дедушка из Самары» остались неопубликованными, не став достоянием специалистов и общественности. С ними можно ознакомиться лишь в Научном архиве Русского Географического общества (НА РГО)19.

Оба сочинения представляют собой части общего повествования. «Записки о Самаре» представляют собой авторский текст с пересказом или отдельными вставками прямой речи жителей-«информаторов». «Дедушка из Самары» строится в виде диалога с полным преобла- данием прямой речи. Короткие вопросы, реплики, комментарии исследователя-«интервьюера» направляют разговор в определенное русло, но основную часть занимает свободный рассказ «информатора», то укладывающегося в заданные ему рамки темы, то выходящего в своем повествовании за их пределы. Конечно, это не стенограмма, а обработанная запись, но она максимально приближена к первоначальной устной основе. Следует также подчеркнуть, что исторические представления горожан отражены не в полной мере, поскольку Потанин не задает вопросов, выходящих за строгие локальные рамки, а его собеседники поэтому ничего не говорят о своих знаниях и оценках по поводу событий российской, а тем более всемирной истории.

Собеседник Потанина, представленный в «Дедушке из Самары», имеет собственные портретные, личностные, речевые характеристики, хотя, скорее всего, является собирательным образом самарского старожила - носителя памяти о прошлом. Его именуют то Филиппом Федоровичем, то Кузьмой Федоровичем, а фамилию ни разу не называют.

Потанин несколько раз использует для своего собеседника (или собеседников) выражение «Самарский Геродот». Оно же является вторым названием «Дедушки из Самары». Это звучит несколько претенциозно, если попытаться представить старого и уже ослепшего самарского купца, как он описан Потаниным, в роли «отца самарской истории». Однако такое выражение достаточно верно подчеркивает то, что мы имеем дело с «устной историей». Подобно Геродоту, превратившему разрозненные устные предания в первый последовательный и связанный исторический текст, Потанин из подобных рассказов плетет историческую канву самарского прошлого. Строго говоря, роль «Геродота» играет сам Потанин, но он скромно отдает громкое имя хранителю устной исторической традиции.

Чистота воспроизведения этой традиции исключительна, поскольку нигде практически не подправляется использованием письменных текстов. Это несколько умаляет полноту и качество потанинских работ как исторических сочинений, но зато доносит до нас исторические представления его информаторов практически в нетронутом виде.

Приступая к своему труду, Потанин писал: «История города во время великих пожаров, 1848 и 1850 годов, лишилась многих письменных фактов, и мне осталось почерпнуть ее только из устных рассказов нескольких старожи-лых»20. Однако, скорее всего, он отказался от поиска и изучения печатных и рукописных источников для своих трудов, сосредоточившись на устном материале и на своих непосредственных наблюдениях, по нескольким причинам. В их числе можно назвать не только недавнюю гибель в пожарах значительной части архивов, книжных и газетно-журнальных собраний Самары, но и невозможность заниматься в библиотеках других городов, недостаточный статус для получения информации в официальных учреждениях, неудовлетворительное, с точки зрения Потанина, качество краеведческих публикаций в местной прессе.

Отказ от поиска письменных источников не избавлял от трудностей со сбором материала. Получать устную информацию оказалось тоже непросто. Ее, по словам Потанина, с трудом удавалось «выманить у здешнего весьма скрытного и недоверчивого народа»21. Впрочем, низкое происхождение бывшего крепостного и сына дворового, скромное общественное положение учителя, недостаток материальных средств, которые мешали заняться полноценным сбором и изучением рукописей, книг и периодики, наоборот, способствовали установлению доверительных контактов в купеческо-мещанской, крестьянско-казацкой и разночинной среде самарских жителей. Дворянско-чиновничье общество оставалось для Потанина, судя по всему, закрытым. Во всяком случае его представители, как и духовенство, не входили в число информаторов «Записок о Самаре» и «Дедушки из Самары», судя по их текстам.

Современные разработчики темы существования исторической памяти в устной традиции как в далекую старину, так и в новейшее время соглашаются с тем, что она может сохраняться до 80 лет, но «критический порог» этой сохранности имеет срок около 40 лет22, «по истечении которого живое воспоминание оказывается под угрозой исчезновения»23. Примерно через 40 лет, как правило, наступает время работы историков по осмыслению прошлого24 и написания воспоминаний еще живых современников, а приблизительно за 80 лет место живой традиции в общественном сознании и памяти окончательно занимают официальные трактовки, учебники истории, монументы на площадях25. Формой деградации живой исторической памяти, характерной для мест и обществ, где своих профессиональных историков нет или их работы в широких массах неизвестны и не читаются, является замещение реальных фактов прошлого мифами.

Интересно, что эти наблюдения хорошо согласуются с записями Потанина. В них вообще очень мало дат, что неудивительно при устной передаче памяти. Самая ранняя более или менее определенная датировка исторического события не выведена им самим, а встречается при дослов- ном воспроизведении рассказа «Дедушки из Самары» об исходе калмыков из заволжской степи: «Кругом вот все этого около городу-ти черный Калмык жил кругом, как зверь лютущий; весь народ как огня их страх как боялся; ну, да тот уж лет восемьдесят пять, как ушел туда в степь»26.

Если считать временем записи 1853-й или более ранний год, поскольку рукопись «Дедушки» была получена в РГО 17 января 1854 г.27, то исход из заволжской степи некрещеных («черных») калмыков отнесен информатором ко времени до или около 1768 года. На самом деле бегство основной массы калмыков из российских пределов произошло в 1771 г. С таким уточнением разница между событием и припоминанием становится ближе к искомым 80 годам, а если разговор произошел за 2-3 года до написания «Дедушки из Самары», то этот промежуток составит почти точно данное число.

Сама ошибка в датах здесь незначительна, учитывая, что неточность их обозначения является, кроме малочисленности датировок, еще одним распространенным недостатком устных источников. Правда, в тексте «Записок о Самаре» Г.Н. Потанин приводит высказывание об избавлении Самары от близкого соседства со степняками с другой датировкой: «Башкир-то с Калмыком (60 лет назад), двинулись вглубь степи к Упчему (Общему Сырту. – Ю.С.); жить то на степй стало льготнее; земельки-то, знашь, стали пахать помаленьку»²⁸. Здесь видны именно подсчеты Потанина, а не его информаторов, которые цифру в 60 лет сами не называют. Она выглядит авторской вставкой.

Может быть, учителя смутило то, что высказывание престарелого купца о давнем времени бегства калмыков во времена его детства не согласуется с подробным и не вызывающим сомнений в правдивости рассказом того же собеседника о похищении его жены калмыками, произошедшем позже. Похитителями, правда, здесь оказались не «черные», а «простые» калмыки, которые «всево-то лет пятнадцать убрались отсюда», а до того «все бывало похватывали из наших баб, коль сплошат кто»29. Для читателя и, наверное, для себя Потанин не объяснил разницу между этими группами кочевников, которая для его собеседников была понятна и не нуждалась в толковании. Указанные, пусть и не совсем точные, датировки позволяют однозначно определить, что речь идет в одном случае об основной массе калмыков-ламаистов, во втором – о крещеных калмыках, обитавших в окрестностях Ставрополя (ныне Тольятти). Организованное переселение последних, несших военную службу наравне с казаками, из Поволжья на новые юго-восточные пограничные рубежи России произошло в 1843-1844 гг.30, то есть за десятилетие до написания «Дедушки из Самары».

Как мы видим на этом примере, отличающиеся рассказы старожилов в «Записках» и «Дедушке» часто взаимно дополняют друг друга, но иногда дают различные версии и трактовки событий. От противоречий в полученной информации Потанин часто в таких случаях просто уходит, физически разнеся несогласованные или непонятные ему сведения в разные рукописи. Этот прием, который позволяет избежать критики источника, был бы неприемлем в сочинении профессионального историка, но в случае с записями Потанина за него стоит только поблагодарить, поскольку он позволил сохранить в целости изначально разные тексты.

Тот же прием, использованный для древней и недатированной части устной самарской истории, оставил нам разные варианты местной легенды о пребывании на месте будущего города святого Алексия, митрополита Московского. От своего имени Потанин пересказывает ее более или менее достоверный и краткий вариант в «Записках о Самаре». Откровенно фольклорный полусказоч-ный развернутый вариант той же легенды, который Потанин, «несмотря на глубокое уважение» к святому, не признавал достоверным вовсе31, тем не менее тоже им был записан и изложен. Только в последнем случае это было сделано словами рассказчика – «Дедушки из Самары».

Еще один яркий пример «раздвоения» устной исторической памяти в двух рукописях Потанина связан с восстанием Пугачева. В полном соответствии с закономерностями «устной истории», изложенными выше, мы видим, что на восьмидесятилетнем пределе давности лет еще сохраняется и живая память о реальных событиях, но одновременно идет процесс ее мифотворческого замещения. Как и в рассказе о святом Алексии, более достоверный вариант повествования о Пугачевщине в Самаре излагается Потаниным в тексте «Записок». Другая версия, превратившаяся в легенду с фантастическими деталями, передается дословным пересказом в «Дедушке из Самары», от которого сам Потанин отстраняется. Эта легенда повествует о том, как святой Алексий явился на защиту хранимого им города, ослепил генерала Мансурова, который командовал карательными войсками в Заволжье, а впоследствии исцелил за то, что генерал сам простил мятежных жителей Самары и испросил для них милость императрицы32.

В то же время «реальные» самарские воспоминания о Пугачевщине оказались удивительно точными даже в деталях, которые Потанин даже при желании не смог бы почерпнуть в исторических трудах своего времени. Эти детали остались в документах из архивов, куда он, как мы знаем, не заглядывал. Так, очевидец рассказывал: «Это я вот уж сам видел, лет десятка я был тогда: тут вон на самом-то юру двое мотались на вйселице; один-то черный такой, глаза-то выпучил стрбшны!.. Ну, евтих, кажись, уж сам Муфельсон вздел туда, больно вишь народ-то подбивали к Пугачэ […] Попов-ти целый год под судом содор-жбли, зачем, вишь, допустили присягу взять городу. Много тогда, вишь, народу гибло безвинного. Благо, что покончили дело-то скоро»33.

Сейчас на основании документов, прежде всего из следственных дел, точно известно, что повешены были в Самаре действительно двое человек, чьи трупы и пугали рассказчика, бывшего тогда мальчишкой. Известны их имена и вины. Это солдаты П. Волчков и Н. Курдюков, которые изменили присяге и перешли на сторону пугачевцев. Верно и то, что самарских священников арестовали и долго держали под следствием за то, что 25 декабря 1773 г. те приветствовали приход отряда повстанцев крестным ходом, колокольным звоном и молебном, а затем приводили население к присяге «императору Петру Федоровичу». Во время взятия Самары 29 декабря карательной командой майора К. Муфеля погибло немало жителей, точное число и имена которых следователям установить не удалось, поскольку трупы убитых земляки подобрали и попрятали, ненайденные тела занесло снегом, а на допросах все горожане как один стояли на том, что их родственников, знакомых, соседей среди пугачевцев не было34.