В эпицентре идеологической борьбы: В.В. Крестовский как автор антинигилистических романов

Творчество В.В.Крестовского, одного из самых читаемых беллетристов своего времени, долгие годы оставалось вне поля зрения литературной критики. Аттестованный советским литературоведением как писатель консервативно-реакционного лагеря с уклоном к охранительству, автор «Кровавого пуфа» был предметом резких и не всегда объективных оценок. Крестовского упрекали в подражании И.С.Тургеневу и Н.С.Лескову, в карикатурном изображении «новых людей», неоправданных преувеличениях.

Идеологический подход к оценке художественных произведений был характерен для современной писателю литературной среды, политизированной напряженной ситуацией 60-х годов XIX века. «Век без идеалов» (В.Г.Авсеенко), «беспорядочная эпоха» (Ф.М.Достоевский), отмеченная распространением атеизма, деятельностью народников и революционным террором, получила многочисленные отражения в русском антинигилисти-ческом романе. Толчком к обсуждению проблемы отрицания в литературе послужили «Отцы и дети» (1862) И.С.Тургенева. Именно после публикации романа за революционной программой разночинцев закрепилось название нигилистической, хотя впервые в этом смысле понятие нигилизм употребил М.Н.Катков по отношению к редакции журнала «Современник» в 1861 году.

Нигилизм как отражение кризисной пореформенной эпохи выражался в умонастроениях значительной части разночинной интеллигенции, именовавшей себя то «новыми людьми» (Н.Г.Чернышевский), то «реалистами» (Д.И.Писарев) и «отщепенцами» (Н.В.Соколов), то «народовольцами» (Л.А.Тихомиров) и «анархистами» (М.А.Бакунин, П.А.Кропоткин), а то и «террористами» (С.С.Степняк (Кравчинский), П.Г.Зайчневский, Н.А.Ишутин) или просто «революционерами» (С.Г.Нечаев). Все они одинаково пропагандировали разрушение, отрицание традиционных устоев морали и быта.

Невероятная путаница идей и взглядов была особенно характерна для русского демократического студенчества. В лексиконе 60-х годов понятия «студент», «протестант», «бунтовщик», «недовольный» и даже «революционер» соединялись.

В историко-литературной науке антинигилистическая беллетристика представлена произведениями «Некуда» (1864), «Обойденные» (1865), «На ножах» (1870) Н.С.Лескова; «Бесы» (1872) Ф.М.Достоевского; «Соборяне» (1872), «Обрыв» (1869) И.А.Гончарова; «Взбаламученное море» (1863), «В водовороте» (1871) А.Ф.Писемского; «Марево» (1864) В.П.Клюш-никова; «Современная идиллия» (1865), «Поветрие» (1867) В.П.Авенариуса и др. Разные по уровню художественного достоинства антинигилистиче-ские романы объединялись по принципу категорического неприятия идей отрицания.

По мнению М.Е.Салтыкова-Щедрина, тревожная литература была ответом на запросы тревожного времени [13]. Это обстоятельство нашло яркое отражение в названиях антинигилистических произведений, констатирующих признаки общественной смуты и неблагополучия.

В указанную традицию органично вписываются романы Крестовского «Панургово стадо» (1869) и «Две силы» (1874), составившие дилогию «Кровавый пуф» (1875). Подзаголовок произведения, «О новом смутном времени государства Российского», указывал на параллель между политическим кризисом 60-х годов и смутой XVII века. Вне связи с антинигили-стической беллетристикой 60–70-х годов XIX века дилогия не может быть правильно оценена и интерпретирована.

При жизни и сам Крестовский, и плоды его творческих усилий оказывались в эпицентре самых разноречивых толков. Не всегда последовательный в идейно-эстетических пристрастиях, писатель невольно давал повод для резких высказываний в свой адрес. Так, в годы сотрудничества с еженедельником «Искра», журналами «Светоч», «Время», «Русское слово», «Отечественные записки» диапазон предпочтений молодого литератора колебался от гражданских стихотворений в духе Н.А.Некрасова и почвеннических идей (к этому времени относится его близкое знакомство с Ф.М. Достоевским) до консервативно-охранительных тенденций в изображении нигилизма и его сторонников. Побывавший в обоих радикальных станах, революционном и реакционном, писатель остался непонятым всеми. В неопубликованном предисловии к роману «Две силы» он заявлял: «Я имею честь… называться врагом гг. литераторов всевозможных сортов, всевозможных лагерей, потому что стою совершенно особо» [6].

Современники упрекали писателя в памфлетности произведений, преувеличении следствий «умственного брожения». Эти и другие недостатки сочинений Крестовского критики в лице А.И.Введенского, О.Ф. Миллера, В.П.Буренина, Е.А.Соловьева и др. напрямую связывали с тенденциозно- стью, которую определяли в качестве главного порока антинигилистической дилогии. По заключению И.И.Замотина, «здесь, по шаблону бульварных романов, в обстановке лубочных эффектов и ужасов изображается русское движение 60-х годов как продукт польского влияния» [5, с. 158]. В «Заметках досужего читателя» П.Павлов относил художественные недостатки романов писателя на счет «фотографизма», компенсирующего недостаток творческой фантазии [11, с. 412].

«Малохудожественность» романов Крестовского была, наконец, отмечена Ф.М.Достоевским, чей роман «Бесы» современники не без основания рассматривали в одном ряду с антинигилистическими произведениями. Симптоматично, что похожие упреки Достоевский высказывал Лескову. В письме к Майкову автор «Бесов» отозвался о романе «На ножах» так: «Читаете ли Вы роман Лескова в “Русском вестнике”? Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит. Нигилисты искажены до бездельничества, — но зато отдельные типы!» [4, с. 172].

Похожие художественные несовершенства критики находили и у самого Достоевского, ничуть не возвышая его произведение над общим уровнем журнальной беллетристики. Д.Д.Минаев, например, был склонен объединять «Бесы» и «На ножах» в «одно цельное произведение» г. Лескова-Достоевского-Стебницкого: «Люди, привыкающие ко всему на свете, привыкли мало-помалу и к литературной кадрили “Русского вестника”, – кадрили, состоящей из гг. Клюшникова и Писемского, Достоевского и Лескова. Два последние романиста… в новейших своих романах “Бесы” и “На ножах” слились в какой-то единый тип, в гомункула, родившегося в знаменитой чернильнице редактора “Московских ведомостей”» [9, с. 57].

Претензии литературоведов были небезосновательными. Известная доля идейно-эстетической заданности явилась следствием реакции писателей на злободневные запросы кризисной эпохи. Так, в романах Крестовского неприятие радикализма шестидесятников облечено в памфлетную форму, а композиционные и сюжетно-образные противопоставления на редкость прямолинейны. Подчеркнутая тенденциозность замысла заявлена уже в обращении «К читателю»: «В нем ["Кровавом пуфе" — Я.Г.], пожалуй, есть один только герой, это — время, изображенное мною, и две героини — Россия и Польша» [7, с. 2]. Схематизм, художественная неубедительность отличают изображение поведения и образа мыслей отрицателей. О главном герое произведения Константине Семеновиче Хвалынцеве писатель говорил, как о представителе «шаткости и слабости общества», типе «неустоявшихся русских людей», нужном ему исключительно для связи ряда событий избранной эпохи.

В «Панурговом стаде» Крестовский воспроизвел расхожую сюжетную схему антинигилистических романов. Честный, но мягкий и бесхарактерный студент Хвалынцев попадает под влияние польских заговорщиков. Преступные действия полковника Пшецыньского и его единомышленников имеют политическую окраску, их нигилизм — следствие польской интриги, направленной на ослабление России, в перспективе — восстание. Такими же мотивами руководствуются герои-поляки в романах Писемского («В водовороте») и Клюшникова («Марево»).

Константин Хвалынцев, как и другие герои, завербованные польскими агентами, — всего лишь «дрова», предназначенные для сожжения. В дилогии Крестовского мошенники, злодеи и авантюристы вроде Поло-ярова, Монгоржан-Казаладзе, Фрумкина или «неустоявшиеся» натуры, обманом вовлеченные в смуту, как Шишкин и Хвалынцев, являются слепым орудием в руках польских агентов: ксендза Кунцевича, полковника Пшецыньского, Василя Свитки и др. «Нужды нет, что это быдло не будет с нами... лишь бы поднялось одновременно с нами — и тогда дело наше выиграно!» [7, с. 82–83].

Похожий сюжетный ход есть в романе «Марево» Клюшникова: граф Брон-ский точно так же презирает своих агентов. Польский мотив присутствует и в «Некуда» Лескова. Примечательно, что здесь даже безупречно нравственные нигилисты, революционеры Райнер и Помада, — иностранцы.

Как и другим авторам антинигилистических романов, Крестовскому очевиден антинациональный характер отрицания, истоки которого коренятся в преклонении перед западным опытом, забвении национальных ценностей. Учитель Устинов сетует на модное настроение, состоящее в том, чтобы «ругать наповал всё, что носит на себе русское имя, дарить высокомерным презрением всё, что отличается русскими симптомами». Герой с горечью заключает: «Слово патриот стало у нас каким-то позорящим ругательством» [7, с. 14].

При всей прямолинейности изображения политических сил смутного времени Крестовский представил в дилогии различные типы нигилистов, которые четко разграничивал: «Эти люди могут быть честными гражданскими деятелями и отъявленными мошенниками, смотря по обстоятельствам и по личным вкусам» [8, с. 14]. Помимо заблуждающихся, шатких натур вроде Хвалынцева, откровенных злодеев в лице польских агентов, писатель также показал честных мучеников безверья сродни Ванскок из

«Некуда» Лескова или Сабакееву из «Взбаламученного моря» Писемского. Лука Благоприобретенов Крестовского «вел жизнь самую суровую, исполненную всяческих, и вольных и невольных лишений. Это был идеалист реализма, или вернее сказать, мистик реализма, которому поклонялся с фанатизмом индийского факира. И он глубоко веровал в то, чему поклонялся. Будучи нищ и убог средствами, но тверд и богат своею верою, он упорно мечтал о множестве проектов, ведущих к пересозданию рода человеческого» [8, с. 24].

Многие авторы антинигилистических романов (Достоевский, Гончарова, Лесков, Писемский, Авенариус и Клюшников) переносили проблемы нигилизма из плана общественно-политического в семейно-бытовой. Радикальные идеи, привлекавшие мечтами об устройстве справедливого общества на уровне общественно-политическом, были неубедительны в сфере частной жизни, невозможной без положительных ценностей. Здесь несостоятельность идеологии отрицания проявлялась особенно ярко. Разрушение традиций и устоев, отрицание авторитетов, пересмотр ценностных ориентиров оборачивались мировоззренческими кризисами вплоть до полного разрушения личности.

Но едва ли не самые противоестественные и уродливые формы нигилистические воззрения приобрели в судьбе женщины, обернувшись забвением природного долга жены и матери. Безобидная, на первый взгляд, ломка первооснов жизни размывала женское начало, до неузнаваемости искажала иерархию женских ролей. Об этом в романе Крестовского цинично рассуждает Ардалион Полояров: «Нам нужна женщина-работник, женщина-товарищ, женщина-человек, а вернее сказать — женщина-самка… а эта гнилая женственность, это один только изящный разврат» [7, с. 93].

Безграничная свобода в браке оборачивалась личными драмами и семейными разладами. Девица Бертольди из романа Лескова «На ножах» провозгласила безнравственными не только брак и любовь, но и родительские чувства. Точно так же рассуждает и действует Анюта Лубянская у Крестовского. Грубость, резкость и развязность в суждениях — характерные черты героини. Выказывая пренебрежение к семейным устоям и ценности родительской любви, она цинично сравнивает чувства собственного отца с животным инстинктом: «Каждое животное, собака — и та любит щенят своих: просто животно-эгоистическое чувство, и больше ничего!» [7, 174].

«Отчего же это так вдруг всё перевернулось у нас?» — недоумевал майор Лубянский, заставляя читателей вспомнить отношение к радикализму шестидесятников Л.Н.Толстого. В статье «Воспитание и образование» (1862) автор «Анны Карениной» писал о студентах, которые не только оскорбляли верования родных, но во всех убеждениях относительно брака и чести расходились со своей семьей.

Особенно тяжело герой Крестовского переживал свободные отношения своей дочери Анюты и Ардалиона Полоярова. Майор не подозревал, что отчаянная проповедница безбрачных отношений в глубине души не отвергала семейное счастье. «Кисейная дрянь», — аттестовал девушку Полоя-ров, убедившись в непрочности убеждений новоявленной нигилистки.

Теория свободной любви, которую охотно проповедовали отрицатели, на поверку оказывалась лицемерным аналогом распущенности, а «новая нравственность» ярко демонстрировала душевно-духовную ущербность ее сторонников. Особенно показательно отношение героев-нигилистов к детям. Так, «человек новых взглядов» Ардалион Полояров смело распространял законы зоологии на человеческое общество, заявляя, что «самец» в паре «имеет свое особое назначение». Анна Лубянская на собственном опыте убедилась в жестокосердии отрицателей, когда Полояров против ее желания хотел отдать их общего ребенка в воспитательный дом. Женщине удалось отстоять сына, но с того времени «с ней случилась горячка и появились признаки помешательства».

«Натуральный брак», как его понимали нигилисты, не предполагал родительской заботы. Учитель Устинов заметил абсурдность пропаганды «новых людей», намеренно избегающих разговора о детях. Для сравнения уместно вспомнить героиню романа Авенариуса «Поветрие», которая без сожаления оставила своего ребенка мужу, объясняя поступок тем, что и у Чернышевского о детях говорится вскользь, мимоходом.

Сама коммуна, где скрывалась от отца Анна Петровна Лубянская, представляла странное зрелище: грязь, беспорядок, отсутствие уюта и ощущения дома. «Дураково логово», — определяла сборище нигилистов прислуга. Описание бездельников и иждивенцев у Крестовского перекликаются с изображением скучающих нигилистов «Дома согласия» в романе Лескова.

Объявляя «вздором» и «гнилью» всё, кроме отрицания, нигилисты покушались не только на семейные ценности и любовь к родине. Искусство и сама эстетика объявлялись ниспровергателями «клубничкой» и «развратом». Содержание представлений отрицателей о жизни вполне в духе Евгения Базарова сформулировал Полояров: «“Должны, долг, честный человек”… Да что такое этот ваш долг и честь-то? — Понятия совершенно условные» [8, с 52].

Рассматривая нигилизм как естественную реакцию на отрицательное отношение к жизни русской мысли и русского искусства, критик и публицист Н.Н.Страхов писал: «Оскудение идеала — вот явная болезнь, которою страдает наше время; оскудение того света, хотя бы далекого и недоступного, но который все-таки служит руководящим светом жизни и не дает падать духом на средине пути» [16, с. 295].

Авторы антинигилистических сочинений предлагали свою альтернативу отрицательному направлению. Это могли быть ценности общечеловеческого характера, как у Тургенева, святыни национальной жизни, как в романах Писемского, православие, которые противопоставляли опасным крайностям идеологии нигилизма Достоевский, Гончаров, Лесков, Авенариус. В произведениях Крестовского это прежде всего патриотизм как ответ на происки польских агентов.

В исследованиях последних лет творчество автора «Кровавого пуфа» становится объектом систематического историко-литературного анализа [2; 18]. Объективный подход к изучению дилогии позволяет увидеть ее художественные достоинства, много лет остававшиеся вне поля зрения литературных критиков.

К примеру, тяготение Крестовского к изображению лиц и событий во времени было отмечено немногими современниками. Только по впечатлениям публициста и критика В.Г.Авсеенко «Кровавый пуф» так точно и «бойко» воспроизводил эпоху, что оставлял у читателя впечатление «живой и почти везде исторически верной летописи» [1, с. 342].

Исследователи нашего времени усматривают в «хронике» Крестовского широкую историческую перспективу, заявляют о рождении новой жанровой разновидности «историко-современного романа», явившейся результатом эволюционных возможностей романа антинигилистического [18, с. 107].

К достоинствам прозы Крестовского стоит отнести также «фотографизм» как способность впитывать и наглядно воспроизводить многообразные жизненные впечатления. Эти качества, составившие в середине века лицо натуральной школы, будут частично изжиты или трансформированы в последующем литературном опыте. Однако установка на объективное бытописание в сочетании с индивидуализацией характеров и вниманием к духовным основам личности на долгие годы определит характер реалистического повествования.

Крестовский имел ясное представление о своем месте в литературном процессе эпохи. В письме к начинающему беллетристу А.В.Жирке-вичу он отстаивал право художника на свободу самовыражения: «Но ведь не все же Шекспиры и Гюго, не все же Пушкины и Толстые; читается и наш брат скромный второстепенный или третьестепенный писатель, если он искренно и честно относится к своему делу» [12, с. 882].

Таким образом, несмотря на очевидные недостатки, дилогия Крестовского была не только своевременной и чуткой реакцией на требования жизни, но и литературным предупреждением, созвучным общему контексту антинигилистической литературы 60–70-х годов XIX века. Характер природного дарования и идейно-эстетических установок позволили писателю занять достойное место в целостном литературном процессе эпохи, отмеченной бескомпромиссной идеологической и художественной борьбой.