Вина и ответственность литератора в социуме и в истории (на материале русской эмигрантской прессы в Болгарии 1920-х - 1940-х гг.)

Настоящая статья - «идиографическое» введение к исследованию, предназначенному взвесить значимость дискурса ответственности в символической экономии русской эмигрантской общности Болгарии 1920-х - начала 1940-х гг. и проверить гипотезу о центральном положении этого дискурса. Т.е. перед тем как исследовать частотность, статус и «слышимость» (способность производить резонанс) случаев / инстанций постановки вопроса «кто, перед кем и за что ответственен», я обращаю внимание на содержание этих вопросов, в том числе на семантику «ответственности», выделяя несколько запоминающихся и потенциально-типичных случаев. Статье имплицитно предпосылается допущение, что газета является «снимком» символической экономии потребляющей ее общности; отсюда выбор типа материала. Знание о периодике русской эмиграции в Болгарии, предшествующее работе над статьей, продиктовало обратиться, в первую очередь, к двум газетам: «Русь» (1922-1928) и «За Россию / За Новую Россию / За Родину» (1932-1940). Материал дает возможность выделить два ряда случаев, в зависимости от постулируемого субъекта ответственности: ‘(представителя) образованного общества' (или, в терминах Бурдье, агента поля культуры) и литератора (или агента суб-поля литературы). Семантика выделенных случаев не противоречит высказанному в другой публикации предположению об утверждении праволиберального персоналистического консенсуса в осмыслении «ответственности» в 20-х гг., а правоавангардного - в 30-х. Главная разница между обозначенными таким образом 20-ми и 30-ми годами - в нарастании доли «проспективности» (обращенности в будущее) в понимании ответственности, а также в разведении и иерархическом упорядочении «ответственности за настоящее и будущее» (с одной стороны) и ответственности за «сохранение ценностей» (с другой). Материал дает возможность выделить и некую «полосу (потенциального) консенсуса» между, условно говоря, интеллектуальными поколениями 20-х и 30-х гг., в рамках которой нащупывается мысль об императивности взаимной (межпоколенческой) ответственности. В плане литераторской ответственности акцент смещается с задачи реабилитации литературы, которая не поддерживалась актуальным литературным каноном, зависимым от левого радикализма интеллигенции имперского периода, к созданию литературных произведений, которые должны составить ядро будущей литературы правого радикализма. Различие можно рассматривать как историческое изменение идеологического поля, вызванное консервативной революцией начала 30-х гг., в ходе чего праволиберальный индивидуализм теряет идеологическую и культурную актуальность, а как авангард (в понимании Бурдье) конституирует себя культура интеллигентского правого кенотизма. Процесс сопровождается (остающимся за пределы внимания настоящей статьи) изменением взаимной расстановки и иерархии взглядов на функции литературы, дающим основания считать выдвижение правого радикализма выходом на первый план (интуиций, установок) правого авангарда (в традиционном искусствоведческом смысле слова). За пределы описания и анализа в настоящей статье остались газеты, представляющие оппозиционные и периферийные, по отношению к обозначенным здесь, агенты и процессы (например, становление просоветского правого авангарда в лице младороссов, а также консервативной оппозиции, политические интенции которой отложились в русских / российских фашистских организациях разных толков). За рамками остались и процессы в идеологическом / культурном / литературном полях в 1936-1943 гг.