Владимир Соловьёв и Анна Шмидт: смиренные пророки стихийного русского гнозиса

Появление русской религиозной философии во второй половине XIX в. во многом стало ответом на обилие нехристианской мистики, захватившей сознание интеллигенции той эпохи. Владимир Соловьёв, которого называют создателем религиозной философии, ещё в юности поставил перед собой задачу: убедить всех в истине христианства, пересказав её философским, рациональным языком. Но, вдохновлённый личным мистическим опытом, Соловьёв создал в итоге далеко не ортодоксальную религиозную концепцию, поскольку в цер- ковном предании не нашёл сходного со своим откровения. При этом всю свою жизнь философ больше всего боялся оказаться вне Церкви, поскольку только там мог найти понимание: ведь он был намного религиознее своего окружения. То же можно сказать и об Анне Шмидт, которая, по словам священника Сергия Булгакова, тоже не имела «воли к ереси». Как мирилось в сознании этих мысли- телей формальное богословие с личным откровением? Не являлось ли оно, с их точки зрения, разновидностью догматического творчества? И не потому ли оно было так живо воспринято деятелями религиозного возрождения начала ХХ в.?Появление русской религиозной философии во второй половине XIX в. во многом стало ответом на обилие нехристианской мистики, захватившей сознание интеллигенции той эпохи. Владимир Соловьёв, которого называют создателем религиозной философии, ещё в юности поставил перед собой задачу: убедить всех в истине христианства, пересказав её философским, рациональным языком. Но, вдохновлённый личным мистическим опытом, Соловьёв создал в итоге далеко не ортодоксальную религиозную концепцию, поскольку в церковном предании не нашёл сходного со своим откровения. При этом всю свою жизнь философ больше всего боялся оказаться вне Церкви, поскольку только там мог найти понимание: ведь он был намного религиознее своего окружения. То же можно сказать и об Анне Шмидт, которая, по словам священника Сергия Булгакова, тоже не имела «воли к ереси». Как мирилось в сознании этих мыслителей формальное богословие с личным откровением? Не являлось ли оно, с их точки зрения, разновидностью догматического творчества? И не потому ли оно было так живо воспринято деятелями религиозного возрождения начала ХХ в.?