Воображаемая преемственность: дореволюционное геральдическое наследие в советской городской символике (1953-1991)

Советский период развития городской геральдики обойден вниманием историков¹ и остается едва ли не самым малоисследованным этапом ее развития. Несмотря на большое число официально принятых местными властями гербов и эмблем и широкое их применение в жизни города, ученые редко посвящают советским городским символам больше нескольких страниц, а то и абзацев [ Гавриленков , 2007, с. 5; Гречило, 1998, с. 121–142; Rimša , 2008, р. 91–92]. Советский период представляется в историографии своего рода паузой в развитии символического языка российской городской геральдики, «возрождение» которой начинается [ Ефимов , 2006, с. 21; Закутнов , 2009, с. 14; Туник , 2008, с. 35–39] лишь с распадом СССР и оформлением законодательной и институциональной базы символотворчества в Российской Федерации. Не оспаривая мнения об отсутствии у авторов советских городских символов навыков создания гербов, необходимых знаний и мастерства, автор данной статьи ставит задачу показать наличие и продемонстрировать значимость в эмблемах и гербах советских городов воображаемой преемственности по отношению к их дореволюционным предшественникам и предлагает осмысление значения данной преемственности для понимания истории позднесоветского периода.

В историографии определенную историческую преемственность значительного числа советских городских символов по отношению к их дореволюционным предшественникам отмечают почти все исследователи символики отдельных городов и регионов. Кратко освещено использование исторических символов в советский период [ Башкиров , 2008; Горолевич , 2006; Куренная , 1997; Rimša , 2008]. Детально рассмотрены формы бытования в советское время исторических символов Смоленска [ Ражнев , 1993].

При описании советской городской символики в целом исследователи обычно подчеркивают [ Гречило , 1998; Николаев , 2009; Туник , 2008] нарочито советский характер ее языка и утверждают модель исторического развития городских символов, в которой границы советского периода характеризуются разрывом традиций, а постсоветское символотворчество воспринимается как их возрождение . В этой статье автор демонстрирует ограниченную продуктивность этой модели в применении к советской городской геральдике. Адекватно описывая историю союзных и республиканских символов, создававшихся при непосредственном участии центра, она не позволяет учесть тот факт, что само появление городских гербов на исходе «оттепели» стало возможным благодаря инициативе на местах, вследствие растущего интереса к местной истории, охране локального природного и культурного наследия.

Первые примеры использования исторических городских символов в качестве фирменных знаков автомобилей ЗИМ и ЯАЗ отмечаются (Свирин, 1951; Шугуров 1959) уже в 1940-х гг., а начиная с 1960-х гг. новые, советские городские гербы в ходе поисков способов обозначения прошлого возвращают к жизни сотни элементов дореволюционных знаков. Утвердившееся в литерату-

ре положение, согласно которому советские городские гербы были перегружены промышленными и идеологическими символами верно отражает ситуацию в целом, но при этом игнорируется проходивший параллельно процесс легитимации имперского символического наследия. Даже авторы [ Іщенко , 2006, c. 131, 173], отмечающие большое внимание создателей городских символов советской эпохи к символическому наследию в целом и непосредственно к дореволюционным гербам в частности, подчеркивают исключительно различие советской и постсоветской городской символики, а если и признают наличие общих черт, то настаивают на необходимости избавиться от примет советского. Помимо «негеральдичности» – незнания и несоблюдения требований формальной геральдики, в упрек создателям советских городских символов регулярно ставится и не вполне определенный статус городского знака.

Незначительный интерес к советским городским гербам и эмблемам со стороны специалистов по геральдике основан на нескольких особенностях символов этого периода. Во-первых, ряд авторов [ Николаев , 2009] не считают гербом знак, не утвержденный «верховной властью», что исключает из сферы их интересов все городские знаки советского времени. Ряд примеров, таких как существовавшая в Литовской ССР практика «апробации» гербов республиканской геральдической комиссией (ЦКН ДКН МКРЛ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 1–241) и попытки централизации герботворчества в Украинской ССР [ Гречило , 1996; Іщенко , 2003] и Латвийской ССР (Гербы городов Латвии, 1969), мало известны русскоязычным авторам. С этим связано распространенное представление о гомогенности городской символики на всей территории СССР и ретроспективное проецирование представлений, сформированных на основе материала одной республики, на описание всего корпуса советских знаков и практик их создания и применения. Во-вторых, в силу «негеральдичности» советских городских символов ряд авторов [ Николаев , 2009; Туник , 2008] относит такие знаки к эм-блемам², что также исключает их из поля формальной геральдики. Наиболее интересной с точки зрения исторического исследования кажется третья особенность советских городских знаков: сами практики их принятия и использования не только говорят об их проблемном геральдическом статусе, но и показывают их политическую, юридическую и социальную неоднозначность.

Инициатива создания новых символов распространялась через прессу, через профессиональное общение архитекторов и художников, идея о необходимости городского знака рождалась в контактах с городами-побратимами, но всегда оставалась местным делом. С одной стороны, гербы и эмблемы воплощались в виде стел и памятных знаков, панно и мозаик на улицах города. Их изображения украшали городские праздники, печатную продукцию, товары легкой промышленности, сувениры, помещались на заводских марках. С другой стороны, ни горкомы, ни горисполкомы практически никогда3 не использовали их в официальной документации; в сфере общения с более высокими эшелонами власти4 города также оставались лишенными индивидуального символа. По-видимому, подобная практика рассматривалась центром как нарушение символического порядка (ГАРФ. Ф. 7523. Оп. 101. Д. 662. Л. 1) и была неприемлема в советской официальной сфере, в то время как в отношении других сфер бытования городских символов центр занял попустительскую позицию. Может, эта особенность советских городских символов и ставит под сомнение их принадлежность к формальной геральдике, но для историков подобные противоречия только делают более привлекательным материал в плане исследования отношений центра и периферии, практик управления в послевоенном СССР, развития национальных и местных идентичностей, проблемы личности позднесоветского человека и его участия в жизни города и страны. Поэтому в статье анализируются прежде всего практики создания и применения городских символов, как гербов, так и эмблем, на основе рассмотрения всех знаков, разработанных с использованием языка геральдики (в понимании авторов знаков), утвержденных местной властью и де-факто функционировавших как символы города. Создатели этих символов были не просто внимательны к местной истории, но зачастую обращались непосредственно к их имперским предшественникам, обеспечивая воображаемую преемственность с досоветской местной историей.

Еще до появления первых советских городских символов в публикациях центральной и местной прессы, призывающих к их созданию, отражение истории города практически всегда называлось (Валявин, 1965, с. 3; Гранин, 1959, с. 4; Долматовский, 1963, с. 2; Песков, 1965, с. 4) одной из важнейших задач, которую они должны были решать . «Отражение славного прошлого» родного края фигурирует и как задача для авторов проектов в материалах конкурсов на новый герб. И около одной трети5 советских городов решали эту задачу путем обращения к своим досоветским гербам. Знаки дореволюционного прошлого сознательно совмещались с символикой советской современности, обеспечивая такой взгляд на местную историю, согласно которому советское не противопоставлялось имперскому, а следовало ему в ходе исторического развития.

Уже в первых городских гербах, принятых⁶ в СССР в середине 1960-х гг., отмечается обращение к историческим символам соответствующих городов и регионов. Так, один из первых советских городских знаков, утвержденный Пензенским горисполкомом в 1964 г., включает в себя основной элемент герба Пензы имперского периода – три снопа. Исторический контекст подтверждает неслучайность этого выбора. По инициативе и под руководством второго секретаря Пензенского обкома Г. В. Мясникова, бывшего члена группы «шелепинцев», в Пензенской области была развернута масштабная кампания культурного строительства [ Мясников , 1985], направленная на «...возрождение русского духа, национального достоинства русского человека. Отсюда всё идёт, этим питается» ( Мясников , 2008, с. 159). Поддержав идею пензенских художников (ГАПО. Ф. Р2654. Оп.1. Д.27. Л.6) о создании герба города, Мясников придал Пензе еще одну отличительную черту (после герба Москвы 1924 г. это был первый официальный городской знак в РСФСР). В Пензе советский герб стал не столько инструментом идеологической пропаганды достижений социалистического строительства, сколько способом восстановить утраченную традицию, увидеть культурную преемственность с досоветской Россией и возродить «национальное достоинство русского человека».

Пример Пензы, разумеется, исключителен по масштабам и степени осмысленности программы возрождения традиций, однако практика использования своеобразных цитат из дореволюционных гербов как способа отражения прошлого была довольно широко распространена в советской городской геральдике с момента ее появления. В 1965 г. принимает свой герб Мичуринск, инкорпорируя в него основной элемент герба Козлова7, так же поступает горсовет Сум в 1988 г., а гербы Перми 1969 и Сыктывкара 1978 г. включали в себя несколько модифицированные дореволюционные знаки целиком. Неизбежным результатом такого соположения имперских и советских символов была нормализация первых, и, может быть, поэтому в КПСС неодобрительно относились к появлению гербов у советских городов.

Еще более смелыми были довольно многочисленные гербы, полностью воспроизводившие дореволюционные символы8 или вносившие в них лишь небольшие изменения. Герб Саранска 1967 г. представляет собой попытку максимально использовать традиционную иконографию, адаптируя ее к советскому контексту лишь путем изобретения дополнительного уровня значения символа. Основные элементы исторического герба (бегущая лиса и три направленные в нее вертикально стрелы) сохраняются, но включаются в схематичное изображение лампы накаливания, где силуэт лисы – спираль, а стрелы – «проводники тока». Цвет исторического герба изменен и соответствует цветам флага РСФСР, вверху герб дополнен мордовским национальным орнаментом. Герб Таганрога 1966 г. представляет из себя не что иное, как герб 1808 г. с необходимыми идеологическими коррективами (убран щиток с крестом, а якоря в четвертой четверти заменены силуэтом шестерни, в то время как три четверти оставлены без изменений). И в дальнейшем города, имевшие дореволюционные гербы, легитимировали их, включая в них элементы советского символического языка, при необходимости модифицируя символы с явной религиозной или монархической семантикой. Таковы гербы Риги и Львова, принятые в 1967, а в Литве в 1966–1970 гг. восстановлены с небольшими модификациями около 20 досоветских гербов. Не имевшие «старых» гербов Никополь и Златоуст находят иные символы, отсылающие к дореволюционной казацкой и промышленной истории, подчеркивая тем самым непрерывность жизни города, создавая видение времени, в котором советский период оказывается в одном ряду с предшествующим.

Гербовый щит в русской имперской геральдике традиционно был французской формы. Форма герба СССР, гербов союзных и автономных республик в корне отличалась от имперских и отражала стремление ознаменовать появление нового символического языка. В советской городской геральдике в первые годы ее распространения использовались самые разнообразные формы щита, знаки имитировали то форму герба республики (герб-медаль Ленинакана, герб Зыряновска), то форму герба Союза ССР (эмблема Дзержинска), иногда находили оригинальные неканонические решения (гербы Златоуста, Днепропетровска, Джезказгана). Однако довольно быстро выявляется тенденция использовать форму щита, отсылающую к тому или иному пониманию национальной геральдической традиции9, которая в большинстве республик СССР, не нашла отражения в офици- альных республиканских символах. Так, в подавляющем большинстве знаков на территории РСФСР использован традиционный для Российской империи французский щит, в Украинской ССР встречается славянский тип щита, хотя в целом также преобладает французский. В Литовской ССР республиканская геральдическая комиссия рекомендовала (ЦКН ДКН МК РЛ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 1. Л. 123об.) пять форм щита в зависимости от периода возникновения города, причем французский в их число не входил и в гербах городов советской Литвы не применялся. В нескольких гербах городов Коми АССР использовалась оригинальная форма щита, отсылающая к национальному орнаменту [Геральдика земли Коми, 1996, с. 14; Морозова, 2007, с. 195–199].

Вопрос о том, служит ли национальное своеобразие формы щита наиболее удобным способом продемонстрировать местное или же его ценность для создателей городских символов советского периода заключается именно в отсылке к национальной культуре, требует специального рассмотрения. Предварительно стоит отметить, что советские знаки, создаваемые как местные символы, вполне могли не только способствовать развитию локального патриотизма и городской идентичности, но и быть использованы10 как инструмент конструирования национальной идентичности. Включение в городские знаки национальных символов служило вызовом установленному символическому и политическому порядку, при котором национальные элементы были строго ранжированы и оформлены в ходе централизованного национального строительства. Использование национального для обозначения города, причем инициированное на уровне города, неизбежно выбивалось за рамки устоявшейся структуры.

Само возникновение феномена локально создаваемых советских городских гербов и быстрое распространение этой инициативы в Советском Союзе свидетельствуют о появлении запроса на большее внимание к локальной специфике, запроса на инструменты локальной идентификации. При этом в части созданных городских символов использован лишь визуальный язык авторитетного дискурса [ Юрчак , 2014, с. 90–93], и они остаются его локальной проекцией, без каких-либо местных примет. И все же в большом числе новых знаков обнаружены не только яркие способы отражения локального, но и обращение в поисках альтернативного символического языка к национальным и досоветским символам. Общим для этих трех категорий (локальное, национальное, досоветское) является отражение попытки найти «несоветские» символы города. Иными словами, в рассмотренных в данной статье гербах и эмблемах выявлено общее стремление создать видения места и времени, альтернативное [ Beecher , 2014, р. 1] тем, что предлагались авторитетным визуальным дискурсом.

Большая часть знаков не была по своей природе ни революционной, ни подрывной по отношению к доминировавшему символическому языку. Во многих новых гербах «несоветские» символы сочетались с традиционными серпом и молотом, шестеренкой и колосом, колбой и атомной орбитой. Но рождавшееся в них соположение советского и местного, советского и национального и, наконец, подробно рассмотренное в данной статье сочетание советского символического языка и дореволюционного геральдического наследия меняли баланс в символическом порядке и отражали изменения в отношениях центра и периферии. Показывая ценность прошлых эпох, это соположение служило инструментом переосмысления [ Kozlov , 2001, р. 580–587] советского проекта, средством релятивации достижений социализма.

Локальные альтернативы централизованному советскому символическому языку, в котором и союзный герб, и гербы республик говорили почти исключительно о настоящем или будущем, сознательно обращались к прошлому, обеспечивая воображаемую преемственность с досоветской историей путем обращения к символике времен Российской империи или более ранних периодов. Энтузиазм, с которым горожане участвовали в конкурсах на создание нового символа, в обсуждениях в местной прессе, огромный спрос на значки с историческими гербами говорят о растущем интересе к локальной истории, в особенности к ее досоветскому периоду. Постулируемая в гербах и эмблемах советских городов преемственность с досоветским прошлым рождает децентрализованное, альтернативное видения времени, в соответствии с которым советское настоящее и досоветская история не противопоставляются как принципиально разные эпохи, а помещаются в один временной процесс. Изучение разного видения дает историку возможность взглянуть на послеста-линский Советский Союз с точки зрения сотен городов, создававших в 1960–1980-х гг. свои символы и отражавших в них свое понимание прошлого, настоящего и будущего советского проекта, отличное от того, что формировалось в центре.