В.В. Розанов: письмо и этос свидетельства

Произведение В.В. Розанова «Уединенное» может казаться в первом приближении наброском мерцаний – наблюдений и размышлений. И множественность последующих истолкований вряд ли будет завершена в настоящем или ближайшем будущем, тем более на фоне интереса к идеям метамодерна , где актуализирована гетерогенность и взаимопроникновение недавно совсем, казалось бы, смещенных позиций. На этом фоне островки-афоризмы приобретают не только экзистенциальное и персоналистское значение, но эпистемологическую и этическую определенность, которую представляет проникновенное письмо как событие. Можно взглянуть и с другой стороны – при ближайшем рассмотрении, отмечал М.К. Мамардашвили, оказывается, что событие имеет структуру откровения [13, с. 190]. И в личном плане Розанов мог представать как человек, только что испытавший «рождение из духа» [16, c. 263]. П.П. Перцов писал, что Розанов и сам не всегда знал, куда приведет захватывающая его стихия, но он переживал ее наитие. В этом смысле обращение к теме свидетельства и свидетеля уже позволяет говорить о нем как о творческом существе, стремящемся проникать в неведомое и еще не поименованное, куда устремлено не совсем принадлежащее автору письмо : «Первое: как ни сядешь, чтобы написать то-то и напишешь совсем другое» [18, с. 14]. Розанов писал, что в момент творчества происходило словно бы уплотнение существования и «вера доходила до какой-то раскаленности», мысли словно бы приобретали особый строй, «язык сам говорил» [18, с. 199]. Но, говоря о непредсказуемости письма, Розанов всегда сохранял связи письма и плоти , даже полагал, что письмо «выделяется» из феноменального плотского опыта.

Розанов и спешил навстречу своим выводам, и временами пугался их. Модерн как раз и характеризуется стремлением утверждения и переживания страха – при неисполнении ничего не остается, поскольку каждая сила модерна надеется только на себя (воля, жизнь, бессознательное, свобода, пол). Розанов, выделяя отдельные доминанты – фетиши – своего мироощущения и письма, устремлен к целостности, в которой разные силы при всем их фетишизированном представлении действуют контингентно, но в выстраиваемом единстве, подобном единству плоти. В этом смысле письмо Розанова может быть полифоничным в бахтинском смысле слова – свидетельство складывается из представления многих других: этос предстает как родовое соединяющее переживание и знание с присутствием того, что М.М. Бахтин называл «надличностный адресат». И на фоне множественности собственных и других позиций, которые далеко не всегда принимаются и предстают легитимными, авторская свидетельствующая проникновенность побеждала.

Поэтому, стараясь понять становление письма Розанова и выстраивающийся письмом этос, необходимо провести внутреннюю диагностику письма, вычленяя в сложном структурном взаимодействии некоторые «дифференциальные признаки», на основании которых можно утверждать об этосе письма. Не о тех или иных этических высказываниях (не так важно, пребывают они в согласии или друг друга «смещают»), а об объективной стратегии свидетельствующего письма как наброске и утверждении этической позиции – о переживании и рефлексии того, что Розанов называл «боль жизни». Подлинный писатель – в образе и силе свидетеля: «В сущности вполне метафизично: «самое интимное – отдаю всем»» [18, с. 44].

Стилистика произведения «Уединенное» тоже может казаться резко отличающейся от исходных интенций мыслителя, прежде всего от идей и изложения трактата «О понимании». Но письмо Розанова пребывает в становлении, не подстраивается даже под намечаемые определения – его нужно рассматривать как особого рода феномен, принципиальным образом отсылающий к становлению самого себя. Не то чтобы письмо не было обращено к ноуменальному, трансцендентному, тайному, потенциальному – еще не ставшему: как раз к этим силам и смыслам Розанов проникновенно внимателен. Феномен письма складывается поверх относительных утверждений – в нем происходит ста- новление автора с его особым свидетельствующим отношением к миру и особого рода этосом. Отношение к миру? – «И я просто «клал на бумагу чтó есть»: чтó и образует всю мою правдивость. Она натуральная, но она не нравственная» [18, с. 197].

Это, следовательно, не подчинение императивному требованию, не этика сострадания, хотя темы страдания и сострадания явно присутствуют, даже и не безусловное следование голосу веры, наиболее, наверное, значимому для Розанова. Тут, можно сказать, построение этоса свидетельства, который формируется и подлежит постоянной проверке в самом становлении письма. И если письмо представить именно как становление, если угодно, ноосферного смысла, где не столь важны личности и имена, то представление Розанова как раз соответствует совпадению духа и субъекта: «…Я весь – дух, и весь – субъект: субъективное действительно развито во мне бесконечно (курсив мой. – прим. авт. ), как я не знаю ни у кого, не предполагал ни у кого» [18, с. 64].

Отмеченная направленность творчества связана с вопросом о «присутствии целого», что особенно подчеркнул В.В. Бибихин: «переменчивому публицисту Розанову предшествовал совершенно другой и все равно тот же самый Розанов с философией понимания – цельного, исчерпывающего, окончательно неизменного блага. Подчеркнутая розановская переменчивость кричала о том, что цельная истина непохожа на те ее фрагменты, с которыми нам обычно приходится иметь дело» [2, с. 65]. Более того, самое понимание разума у Розанова отличается предельным вниманием к тому, что находится за пределами рационально постигаемого [6, с. 50–55]. Следует, однако, помнить, что Розанов испытал опыт точного знания с его установкой на конкретность и конечный результат. В частности, с этим связаны его последовательные упреки литературе, как не утверждающему не опытному занятию. Этос изначально намечен как отношение к миру и жизни, вслед исходной интенции он встроен в письмо и проступает в его становлении – письмо словно бы утыкается в предметность, вещность и переживание. Так в основание полагается элементарный и потому неоспоримый словесный-смысловой факт – из предстающей фактичности выстраивается этос, может даже, подвергаемый в становлении диалектическому высвечиванию «с одной стороны – так, и с другой – и иначе» (В.В. Розанов)

или даже смещению. На этом фоне претензии литературе Розанов предъявлял, не разделяя авторов на своих и чужих.

Литература, чаще всего, не соответствует жизни – не отвечает на ее вопросы, живет самомнением, ей важно «впечатление слушателей». Борьба с литературоцентризмом русской литературы в предреволюционные годы стала постоянной темой Розанова [11, с. 108]. Это, можно сказать, отечественный аналог борьбы с метафизикой в европейской философии.

Актуально особое до-идейное знание-переживание – в нем стяженно сближены импрессии и рефлексия. В разумном исходно присутствует тайная уединенность. И действие мысли Розанова со студенческих лет в Московском университете складывалось, можно сказать, топологически: «сначала не столько обдумывание идеи, сколько созерцание ее, вылилось в ряд как бы геометрических аксиом (курсив мой. – прим. авт. ), определений и выводов, объектом которых сложилось понятие счастья и которые обнимали собою государство, нравственность, чувство правоты – все формы, вообще, человеческого творчества» [20, с. 276–277].

Именно разум, настаивал Розанов, может справиться с тем, что может оказаться «гибельным для сердца» – способен создать эффективную и компактную модель соединения в одно целое разнородных явлений. Выстраивается, можно сказать, особая над-противоречивая логика, представляемая в письме, которая может быть сопоставлена с активно обсуждаемой сегодня «логикой воображаемого» отечественного мыслителя Н.А. Васильева [8]. И важно, что в этос письма можно включить непредсказуемость и неопределенность как константы существования. Письмо действует как упорядочивающая стратегия создания смысла посредством предельного внимания к определенности событий и в этом смысле представляет собой наследование смыслов, предстает как упорядочивающий творчество палимпсест. И еще можно добавить о конструктивности математических моделей, изобретенных разумом, для описания упорядоченности. Такова, к примеру, симметричность, которая символизировала максимальную устойчивость мира, «вечное возвращение» к исходному состоянию: «Теория упорядочивает мир в сознании людей в большей степени, чем это соответствует реальному его устройству. Жесткость организации нашего интеллекта превышает в определенной степени упорядоченность физической реальности» [8, с. 54]. Следует помнить, что Розанов в трактате «О понимании» говорил как раз о геометричности организации разума.

Значимость до-идейного понимания сближает Розанова с традицией этики. В.В. Бибихин, обращаясь к переводческой стороне творчества Розанова, отметил, что он открывает Аристотеля, «близкого существованию, прочно стоящего на общечеловеческой интуиции» (В.В. Бибихин). Понятие предела успокаивает своей доходчивостью, когда Розанов к одному из значений термина дает комментарий, ориентирующий на суть дела: «Не геометрическое очертание только составляет тела; сверх этой грубой физической границы всякое тело имеет вторую и менее грубую, но еще более истинную границу: сферу своего распространения или действия» [3, с. 248–249]. Прозрачная глубина античной мысли предполагает осознание иерархии отношений определенного и неопределенного.

И словно бы в приближении к теме уединенного в статье «Розанов как мыслитель» П.В. Па-лиевский вспоминает свой разговор с А.Ф. Лосевым о диалектике и тайне . В работе Лосева на заключительных страницах книги «Диалектика художественной формы» высказана мысль о том, что диалектическая архитектоника мысли питается исключительно тем сверхсмысловым началом, которое является исходным пунктом всей диалектики вообще: есть всеприсутству-ющая потенция и точка, сокровенный импульс, сердце жизни, что оживляет и одухотворяет целость мысли. Иными словами, всегда есть выбивающееся за определения бытийное пред шествование мысли – неразложимый и нерастворимый далее слой, не вмещающийся, можно сказать, не поддающийся никакому диалектическому членению [14, с. 24].

Эта трансцендентная заданность присутствует как существенное, следовательно, необходим особый субъект-свидетель, способный об этом мыслить и его представлять. Прямой ход из того разговора, вел, казалось бы, непосредственно к признанию предельной значимости жизненной интуиции уединения-тайны каждого человека. Но это не значит, продолжает слова А.Ф. Лосева П.В. Палиевский из разговора о Розанове, что «нетеоретический человек прав». Ведь если совершить «возгонку» нетеоретичности на уровень теории, то «… ужаснулись бы. Гегель и все это в сравнении с ним сладкая водичка. Розанов! Он это умел, и он начал» [14, с. 24]. При полном внимании к высказыванию надо иметь в виду, что в работах самого А.Ф. Лосева присутствует идея о наличии неразложимого и нерастворимого начала бытия: в «Диалектике мифа» Лосев говорил о необходимости чуда, а рассуждая о логике музыки, подчеркивал неопределенность музыкальных эйдосов. И на таком фоне письмо Розанова не столь уж нетеоретично: космос творчества Розанова агонален, как агонален космос у Гераклита.

Более того, Розанов подчеркивал, что он именно колебание полагает главнейшим принципом познания.

Как в ранней греческой мысли, отметил В.В. Бибихин, у Розанова опорного определяющего чувства природы не меньше, чем у самой современной физики, считающей своим новым достижением, например, ущербный «антропный» принцип. Для Розанова чрезвычайно важна проблема наблюдения, актуализированная в квантовой теории, и то положение, что набор возможных состояний системы задается набором базисных понятий, причем ни одно из конкретных состояний системы не может быть выводимо из состояния системы, признаваемого исходным. До взгляда наблюдателя базисное состояние системы действует как возможность, а в момент создания «момента уединенного» происходит скачок представления и последующей рефлексии.

Случай, в свою очередь, предполагает изменение письма.

Случай может быть совершенно непредсказуем до самого момента его объявления. Случай – это во многом непредсказуемый жест переживания жизни, мгновенное выпадение бытия во внимание автора, а вслед этому – жест письма. Но предстающее событие не сводится к происшествию – в явленном предстают силы и стремления – потенции, которые подспудно живут и требуют проникновенного внимания и представления. Соответственно, должен быть продуман особый этос автора-свидетеля, который становится словно бы моделью антропомерности. «Техника антропологического анализа позволяет рассматривать литературу с предельно объективных позиций. …Если мы хотим разрешить парадокс наблюдателя – а ведь он не должен доверять ни себе, ни своему информатору – то придется предположить единственный выход: совершенствовать технику наблюдения/понимания, отказываясь от преждевременной интерпретации фактов и тем более от общефилософских спекуляций. Первична не интерпретация, а конструкция, состав и расположение основных элементов произведения» [17, с. 15–16]. Вслед этому можно добавить, что Розанов, вводя в свои произведения письма и высказывания потенциальных читателей, становящихся соратниками и соперниками в письме, предполагал изменение самой субъектности читателя – можно сказать, вводил читателя в становление смысла и становление самодеятельного этоса. Письмо словно бы вовсе не нуждается в чтении-опосредовании – это сообщество в потенции смыслогенеза само становится потенциальным свидетелем и способным к выстраиванию ответственной этической позиции уже потому, что создает живые участвующие отношения читателей друг к другу.

Розанов тематизировал представление о потенциальном сообществе понимания уединенного. В рецензии на книги Федора Шпер-ка он говорил о существовании наряду с академической философией в России другой ее формы – «философского сектантства», темных, бродящих философских исканий. Это «жизненный порох», соотнесенный с биологическим началом. Такая философия включает в себя автобиографичное и биографичное, ее Розанов соотносит с бурно-неустроенным трудами позднего Френсиса Бэкона, Декарта или Лейбница, это порыв мысли, самогорение, причем такая философия включает в себя все основные планы и мотивы философии. «В психологической части она действительно интересуется “коготком”, который “увяз” и заставляет “всю птичку пропасть”; в логическом – она в самом деле пытает запутанности человеческой мысли; в метафизическом – пытает тайны бытия, “семя бытия” … Это афористическая и неустроенная философия тесно связана с нашей литературой» [21, с. 150].

Розанова пишет, что «краевой мыслитель бродит по краям ведения, а не посередке их, где топчутся люди», соответственно, поэтическая форма таких сочинений понятна и естественна, и не может не нравиться по своей прихотливой свободе. И главное в том, что сочинения такого рода и такой формы представляют «чистую диалектику понятий, алгебру природы» – она вращается в элементарных понятиях, именно неопределимых, почти не передаваемых и крайне трудных для усвоения: «Это – абстрактные знаки усложнения человеческих понятий; вывод из понятия бытия – понятия тожества, из тожества – единства, из единства – множества и т.д. все то, что со времен Платонова “Парми-нида” и до диалектики Гегеля составляло душу логической обработки наших отношений к космосу» [21, с. 150]. В «Уединенном» сквозь все прокладывается представление о своем пути.

И на этом пути очень многое будет восприниматься с «ослиным равнодушием», кроме сохранения самых дорогих переживаний, что свидетельствует о значимости первичных потенций мысли. Жизненная интуиция нашла подтверждение в самых разных сферах понимания в силу его цельности. Именно представление о потенции, заложенное в основном понятии современной квантовой физики «волновой» функции, или векторе состояния, предельно точно реализует эту идею [15, с. 183]. Не только эмбриология в ХХ в. шла под знаком потенциальности, но и в области квантовой физики бытие возможное, меональное, более фундаментально, чем бытие актуальное. Так и в философии – в актуальной экономике производства смыслов.

Можно сказать, что письмо как средоточие всеобщего – языка, с одной стороны, и индивидуального представления – стиля, с другой стороны, с необходимостью временится в событиях творчества – в произведениях и предполагает проявление выпадения-случая.

Первое условие письма может быть определяемо как исходное переживание. В «Уединенном» достигает наиболее полного выражения актуализация жизни: «назад» к вещам, происшествиям и событиям, переживаниям, воображаемому, произведениям, строкам, фигурам и лицам. Но такое назад не просто описание – действует особая жизненно наполненная эй-до-логика, усилие проникновенного и предельно внимательного понимания. Это может быть сопоставлено со стратегией анабасиса, когда возвращение – никогда не повтор, а новый утверждающий жест жизнестроения. «Этим только, т.е. столькими годами мечты, воображения, соображений, гипотез, догадок, а главное – гнева, нежности, этой пустыни одиночества и свободы, какую сумел же я отвоевать у действительности, мелкой, хрупкой, серой, грязной – и объясняется, что прямо после университета я сел за огромную книгу “О понимании”, без подготовок, без справок, без “литературы предмета”, – и опять же плыл в ней легко и счастливо, как с покрывалом Лаодикеи… Странная судьба, странная жизнь. Но я заговорил не об ней, не об этой полосе жизни и счастья, а о часах покорности действительности, когда у меня не было стеклянных (блаженных) глаз, а глаза робкие, тихие, я думаю (так я чувствую в душе, так было с внутренней стороны), глубокие, но в чем-то вечно извиняющиеся и за что-то просящие пощады, а вместе – хитрые и готовые на злость, готовые на моментальное бешенство, если бы меня не “простили” и не пропустили к той маленькой щелочке, к какой-нибудь нужной вещи, к которой я пробирался, извиняясь на все стороны. Странно, сколько животных во мне жило, шакал и тигр, а право же – и благородная лань, не говоря уж о вымистой (с большим выменем) корове, входили в стихию моей души. … Вот это обилие в животном – еще животных, … эта бездонность разумной и провидящей животности всегда была во мне, и отталкивала от меня, и привязывала ко мне. Мне случалось быть шакалом – о, ужасные, позорные минуты, не частые, но бывавшие – вот бегут люди, отворачиваются: глубокая скорбь проходит по душе, и вдруг выходит лань, да такая точеная, с тонкими ногами, с богозданными рогами, ласкающаяся, кладущая людям не плечи морду с такой нежностью и лаской, как умеет только лань.

Но бросим. Я все увлекаюсь. То – перед старостью.

…Нет, если я не умел или не смог жить, как хотел бы, я хотел бы, по крайне мере, умереть, как хочу» [19, с. 656–657].

Даже смерть, как видно, бесстрашно вызвана письмом на встречу с переживанием и мыслью. Можно сказать, что Розанов осуществляет серию редукций как приведений к ясности переживания и мысли посредством письма – так закладываются основания этоса письма, включенного в стяженное пространство органической необходимости, вещности, предметности и смысла. И тут интересно отметить, что для Розанова переживание как проникновенность возникает не вслед мысли и смыслу, а непосредственно раньше, и этот момент может быть совершенно непредсказуем. Случай приходит на уже сформированное ожидание: та самая «невольная музыка в душе» рефлексивно не схвачена – она предстает как голоса самого бытия. Ведь музыка, отмечает современный исследователь Ф. Лаку-Лабарт, «доводит айсте-зис до его предела: она вызывает бесконечно парадоксальное чувство – ощущение условия вообще любого чувствования, словно ей вы- пала невозможная задача представлять трансцендентальное, то есть чистую возможность самого представления» [12, с. 62]. Жест представления уединенного может действительно показаться импрессионистическим или психологическим, но это только внешняя привязка и обрамление письма.

Выныривание или пульсирование того, что будет представлено письмом, во многом случайно – на это случающееся здесь и сейчас падает взгляд или это замечено слухом, а потом возникают смысловая определенность уединенного и этос свидетельствования. Подобно тому, как случаи сталкиваются друг с другом, так аго-нально сталкиваются фрагменты письма. Более того, письмо преодолевает ложные ориентиры, которые затемняют, ослабляют или вовсе отстраняют от жизни. Письмо выступает против своего ложного понимания, когда им затмевается жизнь. «Только не пишите ничего, не старайтесь: жизнь упустите, а написанное окажется “глупость” или “не нужно”». (В.В. Розанов) Так в отношении истории и литературы: не нужно подстраивать жизнь под слова, даже если это слова великого писателя-психолога («из круга Достоевского»): «Она все думала. О Ставрогине, о Кириллове. Мир потух для нее. Люди погасли. Во всем мире торчали 6–10 огромных глаз – героев Достоевского. На Достоевского она променяла мир. В мире она ничего не слышала, кроме голоса Достоевского» [23, с. 142]. Таких людей нужно спасать: «Она забезумство-валась о литературе. Разве это можно? Литература есть все-таки литература, как бы хороша и сильна она ни была. Достоевский есть Достоевский, человек, как мы» [23, с. 143]. Розанов говорит о таких «олитературенных» существах, называя их состояние озорством, пребыванием «на колокольне». Ведь Достоевский «учил о мире и учил любить мир». Нужно мир, людей полюбить, вот в чем нужно «следовать Достоевскому». Литературные зеркала, отгораживающие от жизни, способны свести с ума.