Ж. Дантес перед судом истории (историографические заметки)

29 января 1837 года М. Ю. Лермонтов написал прекрасное стихотворение «Смерть поэта». В нем он в 13 строках, «облитых горечью и злостью», создал портрет того, кто сразил «безжалостной рукой» великого поэта:

Его убийца хладнокровно

Навел удар… спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет. И что за диво?.. издалека, Подобный сотням беглецов, На ловлю счастья и чинов Заброшен к нам по воле рока; Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы; Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!..

Эта яркая характеристика, которую дал Ж. Дантесу М. Ю. Лермонтов, стала основополагающей для всех советских художников слова и научных работников, писавших о последней дуэли А. С. Пушкина. В 1924 году по-чекистски — просто и жестко — выразил свое отношение к убийце великого поэта В. В. Маяковский. В стихотворении «Юбилейное» он отрубил:

Сукин сын Дантес!

Великосветский шкода.

Мы б его спросили:

— А ваши кто родители?

Чем вы занимались до 17-го года? — Только этого Дантеса бы и видели [1].

Спустя 12 лет В. Кирпотин, выполнявший роль надзирателя от ВКП(б) в художественной жизни страны, пояснил мысль В. В. Маяковского: «Великий поэт был убит иностранцем, французом, ставшим орудием царя, правительства, светского общества. Дантес составлял одно целое с правящей верхушкой русского общества, был политическим эмигрантом, реакционером, бежавшим от революции. Политическая биография французского проходимца определяла политическую физиономию среды, погубившей Пушкина» [2]. Это резюме не оставляло места для каких-либо сомнений и кривотолков любому жителю СССР. Характеристика отвратительного типа, каким нарисовали убийцу А. С. Пушкина Лермонтов, Маяковский и Кирпотин, пополнялась в дальнейшем только отрицательными эпитетами.

Облик законченного злодея удалось нарисовать известному пушкинисту Б. Мейлаху. «Новейшие исследования истории гибели великого поэта, — заявил он в 1975 году, — позволили с полной уверенностью определить ее как исто- рию в основе политическую. Конечно, ближайший повод дуэли — наглое поведение Дантеса и анонимные пасквили. Но Дантес не вел бы себя так, если бы не был осведомлен, что Пушкина ненавидят в империи, ненавидят царь, Бенкендорф, светские круги. В России Дантес был бездельником на службе, пустым хлыщом в петербургском «свете», холодным, безумным орудием заговора и придворной клики против величайшего поэта». Б. Мейлах считал, что нравственное убийство Пушкина относилось к числу закономерных явлений; многие факты его биографии доказывают, что он никогда не являлся носителем каких-либо романтических идей: «Известно, что Дантес в июле 1830 года сражался в рядах сторонников Карла Х, а затем отправился в Россию, где его, убежденного монархиста, ожидала блестящая карьера. Благодаря протекциям, его, в обход всех правил, приняли корнетом в кавалергардский полк. Он стал приемным сыном Геккерена, мерзкий облик которого засвидетельствован многими современниками» [3].

С глубочайшим презрением о Ж. Дантесе писал Ю. М. Лотман, деликатный и интеллигентный пушкинист: «Сын небогатого эльзасского дворянина вынужден покинуть Францию после Июльской революции как ультрароялист. Он оказался в Германии без денег и каких-либо видов на будущее. Судьба свела его с голландским послом в России, бароном Геккереном. Красивый, рослый, с привлекательной улыбкой, Дантес легко играл роль беспечного «доброго малого», но на самом деле был сух, корыстолюбив и расчетлив. Геккерен усыновил молодого человека, который из бездомного бродяги без гроша денег в кармане мгновенно сделался состоятельным человеком и богатым наследником, модным героем петербургских салонов, допущенным в самое аристократическое общество. Для укрепления своего положения в Петербурге Дантес умело пользовался дамским расположением, которое он завоевывал с помощью нехитрой науки светского волокитства. Предметом своих домогательств Дантес избрал жену Пушкина, которая была в зените своих светских успехов, и начал грубое и настойчивое преследование ее изъявлениями мнимой страсти» [4].

Подлинным инженером человеческих душ показал себя легендарный советский литературовед Н. Скатов. Кистью опытного мастера он нарисовал в 1987 году зловещую фигуру агента империалистической разведки, хитрого и расчетливого Ж. Дантеса: «Этот француз нравился всем — императору, императрице, товарищам по полку, Карамзину. Дантес понравился сначала и

Пушкину, который назвал его даже добрым малым. Дантес нравился одно время — и очень — Наталье Николаевне, чего, собственно она и не скрывала. Не случайно, однако, что Дантес оказался связанным со всем злобным и коварным, что имел тогда международный и светский Петербург. Веселый нрав, общительность и остроумие Дантеса обманули многих» [5].

За личиной «рубахи парня», объяснил Н. Скатов, скрывалась природа хищника-дельца: «Дантес — это типичнейший буржуа, главной целью которого была карьера. И — особенно — деньги. Он с детства хорошо усвоил цену копейки, которою, по словам Гоголя, все прошибешь. Если говорить о литературных подобиях, то в Дантесе удачно слились русский преприят-ный человек Павел Иванович Чичиков с французским «милым другом» Жоржем Дюруа» [6].

Скатов Н. обрушил весь свой праведный гнев на пролазу-авантюриста и ничтожного мафиози. Он, кстати, вспомнил, как припечатал его «талантливейший поэт нашей эпохи»: «Маяковский в своем «Юбилейном» не постеснялся в выражениях («Сукин сын, великосветский шкода»). И был прав. За одним уточнением: Дантес не был представителем большого света, он пробирался туда как «шкода», «шкодник», говоря нынешним словом — прохиндей. У него было все: большие рекомендации, счастливый случай, ловкость, искательность, необыкновенно замечательная способность приспосабливаться. Как «шкода» он вел себя и в дуэльных делах. И дело не в личной трусости — ее как раз не было. Была и на разных этапах проявлялась трусость другого рода — боязнь потерять вещи большие, чем жизнь, — карьеру и деньги» [7].

С удовольствием Н. Скатов сравнивает и противопоставляет двух антиподов — Пушкина и Дантеса: «С одной стороны, носитель самой высокой поэзии, а с другой — представитель самой низкой и грязной черни. С одной стороны, русский аристократ, за плечами которого стояло шестисотлетнее дворянство, а с другой стороны — довольно худородный выскочка, барон второго дня. В 1837 году оказалось, что на поединок вышли, с одной стороны, опытный и смелый боец (и дуэльный тоже), а с другой — трусливый, буквально поставленный к барьеру, припертый к стенке шкодник» [8]. Смакуя тему полнейшего ничтожества заезжего авантюриста, Н. Скатов удачно цитирует С. Раевского: «Даже французский литературный язык давался Дантесу не так легко. Ему приходилось уже много лет спустя обращаться к помощи воспитателя своего внука Луи при составлении некото- рых писем и документов. Домашние не припоминают Дантеса в течение всей его долгой жизни за чтением какого-нибудь художественного произведения» [9].

Понятно, что все советские литературоведы относились с благоговением к творчеству А. С. Пушкина, а потому раннюю смерть его воспринимали как свою личную тяжелейшую утрату. Они клеймили Ж. Дантеса с искренним возмущением и негодованием. Н. Ободовская и М. Дементьев писали о том, что внешне смазливый и даже красивый француз-кавалергард был «подлым и низким в действительности» [10].

Безграничной ненавистью к убийце великого поэта наполнены строки монографии Б. Бур-сова: «Дантес, конечно, случайность в жизни Пушкина, однако Дантесы — закономерность. Случайностью, конечно, является и то, что Пушкин убит иностранцем, а не русским. Но и эта случайность, я думаю, можно сказать закономерна. Пушкин, как мы знаем из многих его писем, не скрывал своего гнева против тех иностранцев, которые, живя в России, не скрывают своего пренебрежения ко всему русскому. Для нас Дантес подобен преступнику, ворвавшемуся в наш дом, чтобы осквернить все святое для нас, но этим покрывшему себя вечным позором и на целые столетия задевшему нашу национальную гордость» [11].

Еще дальше пошел в логике своих обвинений Е. Стеценко. Он отвергает предположение Б. Бурсова о случайности появления Дантеса и какой-либо иронии судьбы в действиях как будто бы легкомысленного француза. Вердикт Е. Стеценко прост, беспощаден и не допускает двусмысленных толкований: «Анализируя все свидетельства, дошедшие до наших дней, мы невольно заметим, как все высказанное соединится в четкое и последовательное повествование, и тогда не будет у нас сомнений в обвинении обоим Геккернам — это злодейское, подлое, преднамеренное убийство Александра Сергеевича Пушкина под видом честного поединка!» [12].

Раскрывая всю непостижимую гнусность поведения Ж. Дантеса, Е. Стеценко решил напомнить читателю об официальном заявлении телеграфного агентства Советского Союза, распространенном по всему миру. У нас его текст полностью поместила газета «Известия» 25 апреля 1963 года. «Эксперты, — гласил его заголовок, — обвиняют Дантеса. Ленинградские судебно-медицинские эксперты через 126 лет после дуэли, погубившей Пушкина, обвиняют Жоржа Дантеса в преднамеренном нарушении существующего тогда дуэльного кодекса. Экс- перты установили, что пистолет Дантеса был более крупного, чем у Пушкина, калибра и обладал повышенной убойной силой. Более того, современные криминалистические методы помогли установить, что под кавалергардским мундиром Дантеса находилось тайно надетое защитное приспособление. К барьеру против поэта вышел не дуэлянт, а заведомый убийца. В процессе судебно-медицинской экспертизы было объективно проанализировано 1500 первоисточников, в том числе записки свидетелей и очевидцев поединка. Данные баллистической экспертизы полностью отвергают несостоятельные версии о рикошете, который якобы сделала пуля Пушкина от пуговицы на одежде Дантеса» [13]. Нет никаких сомнений, заключил Е. Сте-ценко, в том, что Дантес вышел на поединок в кольчуге для того, чтобы защитить тело надежным препятствием, «распределив тем самым воздействие кинетической энергии пули на большую поверхность» [14].

Кажется, что Е. Стеценко подвел нас к мысли, что Ж. Дантес является скопищем всех пороков человечества и что больше уже никакой литературовед не обнаружит в нем никакой оригинальной чертовщины, хранившейся в ларце Пандоры. Но Н. Синдаловский напомнил нам, что с момента гибели Пушкина и до сих пор живет и здравствует легенда о Дантесе как инструменте всемирной дьявольской организации: «В 1822 году вышел указ Александра I о запрещении масонских лож. В 1826 году он был подтвержден новым императором Николаем I, после чего масонство как общественное явление в Петербурге вроде исчезло. Во всяком случае, официально. Однако мысль о всемирном масонском заговоре, ставившем своей главной задачей уничтожение лучших умов великого русского народа, никак не давала покоя «истинным патриотам». И легенда о гибели Пушкина в результате такого заговора вполне отвечала их дремучему сознанию.

Легенда дожила до нашего времени. В 1970-х годах она нашла отражение в околонаучных публикациях правого толка. Смысл этой черносотенной легенды в том, что Пушкина во время пребывания в Кишиневе действительно приняли в Масонскую ложу «Овидий». Однако надежд всемирной масонской сети он не оправдал, а так как стал неподкупным голосом и эхом русского народа, то был объявлен отступником. Честь стать орудием масонской сети выпала Дантесу, и тот, «используя инструкции зарубежного центра», затевает интригу с женой поэта. Помешать заговору полиция не могла, так как возглавлялась масонами Бенкендорфом и Дубельтом. Они же после роковой дуэли уничтожили все документы, компрометирующие мировое масонство, а Дантес, успешно выполнив задание, возвратился во Францию. В награду убийца получил звание сенатора» [15].

Тот, кто нанес смертельную рану великому поэту, стал объектом понятной ненависти не только отечественных историков и писателей, но и некоторых иностранных собратьев по перу. Со всем пылом талантливейшего романиста на Ж. Дантеса обрушился А. Дюма: «Выродок-пройдоха, который трижды не погнушался сменить родину, убить свояка, менял как перчатки свои политические воззрения. Все это — от праздности и легкомыслия, от фатовства и фанфаронства, от честолюбия и тщеславия. Но также и от жадности, от желания жить сытнее, роскошнее, беспечнее, шумнее, нежели тысячи и миллионы других». Автор «Графа МонтеКристо» был уверен в том, что Дантеса на убийство русского гения толкнули «первобытное бездумье, дикарская бессовестность и пустота». Поднять пистолет на А. С. Пушкина, по мнению А. Дюма, мог только «шакал, полное ничтожество, каин нашего времени, мерзкий авантюрист» [16].

Тыркова-Вильямс А. удачно противопоставила нидерландского посланника барона Гекке-рена и его приемного сына Дантеса великому поэту: «Судьба, чтобы еще резче оттенить открытый, благородный характер Пушкина, показала двух иностранцев — молодого ничтожного бездельника и низкого светского негодяя, которые, точно ядовитое насекомое, исподтишка жалили его. Пушкина приводило в бешенство ощущение нечистых, неуловимых прикосновений к его семье» [17].

Кажется, все ясно: кавалергард Ж. Дантес, французский подданный, характеризуемый самым негативным образом, совершил серьезное преступление и потому должен понести самое тяжкое наказание. Но никогда мы не имеем права забывать истину мудрой мысли, зафиксированной еще в Древнем Риме: «Да будет выслушана другая сторона». Пожалуй, наиболее дельно, взвешенно и объективно об облике Дантеса высказался в 1899 году П. Перцов: «Мне кажется, во всех беседах о дуэли Пушкина — вообще о пушкинской катастрофе — делается та ошибка, что принимается в расчет только два действующих лица драмы. Сам поэт и его убийца. Блеск гениальной личности точно ослепляет всех, кто к ней подходит, и взгляд немедленно отворачивается от нее, чтобы, найдя в тени, у ее ног, крошечного Дантеса, заклеймить его еще лишний раз новым проклятием. В самом деле, разве обязан был он, иностранец, знать, кого он убивает, когда теперь иностранцы, особенно наши друзья, не знают, что такое Пушкин, а при его жизни не знало этого и большинство русских? И, наконец, в деле личной обиды возможно ли требовать (да еще от молодого гвардейского офицера 30-х годов) подчинения отвлеченному принципу уважения к гению? На бумаге можно много писать об этом — в жизни этого не бывает» [18]. А может быть, и в действительности Ж. Дантес не был таким гротескным злодеем, каким его представляли многие отечественные (особенно советские) и некоторые зарубежные исследователи?

Однополчанин Ж. Дантеса князь А. В. Трубецкой отозвался о нем следующим образом: «Он был статен, красив, как иностранец, он был пообразованнее нас, пажей, и, как француз, — остроумен. Отличный товарищ». На службе, по свидетельству других офицеров, этот кавалергард «пользовался полными симпатиями коллег, и они доказали ему свою любовь, приняв решительно сторону Дантеса против поэта после злосчастного поединка» [19]. Ничего отталкивающего в образе жизни француза не выявил писатель князь П. П. Вяземский: «Молодой Гек-керен был человек практический, дюжинный, добрый малый, балагур, вовсе не ловелас, не Донжуан, а приехавший в Россию сделать карьеру. Волокитство его не нарушало никаких великосветских петербургских приличий» [20]. Даже лицейский товарищ Пушкина, его секундант К. К. Данзас, не нашел у французского эмигранта каких-либо признаков закоренелого преступника: «Он имел хорошую репутацию и заслуживал ее вполне, если не ставить ему в упрек фатовство и слабость хвастать своими успехами у женщин» [21]. К сожалению, советские историки и литературоведы обязаны были игнорировать подобного рода отзывы о противнике А. С. Пушкина на последней дуэли.

Только после краха тоталитаризма в СССР появилась небольшая группа исследователей, которая с известной и понятной робостью попыталась сменить однозначно черные оценки Ж. Дантеса на относительно объективные. Л. Аринштейн отважился оспорить мнение автора знаменитого стихотворения «Смерть поэта», ставшего для советских исследователей непреложной истиной в последней инстанции: «С легкой руки Лермонтова исследователи и биографы Пушкина демонизируют француза: «он гордо презирал», «его убийца хладнокров- но», «в руке не дрогнул пистолет». На самом деле Дантес был человеком довольно слабым — и физически, и нравственно» [22].

Некоторые пушкиноведы в конце ХХ — начале ХХI века отвергли привычные постулаты о заячьей душе соперника великого поэта, его подлости и вероломстве (например, о том, что женитьба Ж. Дантеса на сестре Натальи Николаевны Пушкиной Екатерине Гончаровой 10 января 1837 года была продиктована «трусостью и низкими расчетами» [23]. С таким утверждением не согласился Н. Скатов. «Дантес женился, — предположил он в 2009 году, — на Екатерине Николаевне Гончаровой, возможно, без большого насилия над собой. Частичное подтверждение тому, что она была его любовницей и уже понесла ребенка, есть в обращенных к ней письмах Дантеса. И хотя она была старше Дантеса, брак не был каким-то мезальянсом: хорошая фамилия, фрейлина императорского двора» [24].

Пушкинистка Н. Горбачева пришла к выводу, что чувства Ж. Дантеса к Е. Гончаровой были искренними. Она ссылается на заключение С. Карамзиной, которая присутствовала 11 января 1837 года на завтраке новобрачных в нидерландском посольстве: «Ничто не может быть красивее, удобнее, очаровательнее их комнат, нельзя представить лиц безмятежнее и веселее, чем лица всех троих (Ж. Дантеса, его молодой жены и барона Геккерена. — Авт .). Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь» [25]. Н. Горбачева также к месту цитирует письмо новоиспеченной баронессы Екатерины Дантес своим братьям, отправленное накануне отъезда из России: «Теперь поговорю с вами о себе, но не знаю, право, что сказать. Говорить о моем счастье смешно, так как будучи замужем всего неделю, было бы странно, если бы это было иначе, и все-таки я только одной милости могу просить у неба — быть такой же счастливой, как теперь. Но признаюсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для меня. Мой муж ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю, как оплатить им за всю ту любовь и нежность, что они оба проявляют ко мне. Сейчас, конечно, я самая счастливая женщина в мире. Прощайте, мои дорогие братья, пишите мне оба, я вас умоляю, и думайте иногда о вашей преданной сестре» [26].

Горбачева Н. проследила дальнейшую судьбу семьи Дантесов: «Всю жизнь, которую моло- доженам пришлось прожить вместе — всего шесть лет, как у Натальи с Пушкиным, — Екатерина любила своего мужа и пользовалась несомненной взаимностью» [27].

Столько лет советские пушкиноведы (и широкие массы тоже) нисколько не сомневались в том, что Ж. Дантес прибыл в Россию с единственной целью — уничтожить великого поэта. Иную трактовку драматических событий дал Р. Г. Скрынников: «В ноябре 1836 года он готов был на все, чтобы избежать дуэли ради спасения своей карьеры. И после свадьбы офицер неоднократно пытался установить родственные отношения с семьей поэта, посылал ему письма, использовал посредничество Строгановых. Его старания не привели к успеху. Пушкин не верил в добрые намерения и порядочность Геккернов» [28]. Точку зрения Р. Г. Скрынникова поддержал В. Старк: «Действительно, дуэль не входила в планы ни Геккерна, ни его приемного сына; для них она должна была бы при любом исходе обернуться крахом карьеры в России, что и произошло» [29].

Скрынников Р. Г. также вступил в дискуссию с советскими пушкиноведами, единодушно утверждавшими, что Дантес избрал Наталью Николаевну предметом наглых ухаживаний, потому что ему был нужен шумный скандальный роман с известной светской дамой. Возражая Ю. М. Лотману по этому поводу, Р. Г. Скрынников заявил: «Изложенная схема безукоризненна, но не находит подтверждения в фактах. Гек-керны не были причастны к составлению пасквиля (на великого поэта. — Авт .) и не старались опорочить Наталью ни при жизни Пушкина, ни после его смерти» [30].

Чрезмерность обличительного зуда по отношению к Ж. Дантесу, который обуял российских литературоведов и историков, попробовал объяснить американский исследователь П. Дебрецене: «По нашему мнению, моделью для поэтизации дуэли Пушкина могло послужить «Сказание о Борисе и Глебе», влияние которого обнаруживается во всей русской житийной литературе. Бесспорно, в генезисе мифа о Пушкине не последнюю роль сыграло то обстоятельство, что его убил иностранец. Лермонтов всячески подчеркивает это, называя Дантеса беглецом, приехавшим в Россию «на ловлю счастья и чинов» [31].

Действительно, всплеск ненависти к Дантесу в России связан, во-первых, с тем, что убийца великого русского поэта оказался представителем другой нации. Во-вторых, демонизация обычного, может быть, среднего, внешне сим- патичного француза в СССР получила мощную идеологическую поддержку. Дантес в глазах советских людей предстал и буржуем, и монархистом, и масоном, и немецким шпионом, и агентом французской разведки. Обратим внимание на то, что гибель на дуэли другого великого поэта — М. Ю. Лермонтова — не вызвала в России столь острой реакции, такого возмущения тем, кто выстрелил в автора «Героя нашего времени». Да и фамилия противника Михаила Юрьевича — Мартынов — не была столь известной, как имя соперника Александра Сергеевича. Убийцу Лермонтова не захлестнула столь мощная национальная и идеологическая волна презрения [32].

Посмотрим спокойно и объективно на фигуру Ж. Дантеса. В каких дурных поступках, кроме участия в дуэли с Пушкиным, мы можем его уличить? Ухаживал слегка за женой великого поэта? Так он этим нисколько не нарушал традиций высшего света. Александр Сергеевич тоже волочился за многими красивыми женщинами, в том числе и замужними. Может быть, Дантес обидел или оскорбил кого-то? Совершил хулиганские поступки? Воровал, брал взятки? О фактах такого рода не сообщают ни ученые, ни мемуаристы, ни архивисты.

Да, Ж. Дантес стрелялся на дуэли и смертельно ранил великого поэта, который был в расцвете творческих сил и мог бы радовать еще много лет все человечество своими изумительными произведениями. Его выстрел оборвал жизнь А. С. Пушкина. Но можно ли квалифицировать действия француза-кавалергарда как преднамеренное и спланированное убийство? Мог ли автор «Евгения Онегина» избежать преждевременной гибели?

( Продолжение следует ).

• 1.    Маяковский В. В. Соч. : в 2 т. Т. 1. М., 1987. С. 222.

• 2.    Кирпотин В . Вершины. М., 1970. С. 263—264.

• 3.    Мейлах Б . Талисман. Книга о Пушкине. М., 1975. С. 157, 181, 189—150.

• 4.    Лотман Ю. М . Александр Сергеевич Пушкин. М., 1982. С. 241.

• 5.    Скатов Н . Русский гений. М., 1987. С. 337.

• 6.    Там же. С. 338.

• 7.    Там же. С. 339.

• 8.    Там же.

• 9.    Там же. С. 368.

• 10.    Ободовская И., Дементьев М . Наталья Николаевна Гончарова. М., 1985. С. 294.

• 11.    Бурсов Б . Наш Пушкин. Л., 1989. С. 511.

• 12.    Стеценко Е . Просчет барона Геккерна. Краснодар, 2011. С. 5.

• 13.    Там же. С. 333.

• 14.    Там же. С. 337.

• 15.    Синдаловский Н . Пушкинский круг. Легенды и мифы. М., 2007. С. 5.

• 16.    Дюма А . Последний платеж. Саратов, 1992. С. 325, 377, 384, 385.

• 17.    Тыркова-Вильямс А . Пушкин. Т. 2. М., 1998. С. 450.

• 18.    Перцов П . Смерть Пушкина // Пушкин. Антология. Т. 1. СПб., 2000. С. 355.

• 19.    Щеголев П. Е . Дуэль и смерть Пушкина. М., 1987. С. 39—40.

• 20.    Вяземский П. П . А. С. Пушкин (1826—1837) // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1985. С. 197.

• 21.    Данзас К. К . Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина в записи А. Амосова // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1985. С. 365.

• 22.    Аринштейн Л . Пушкин. Непричесанная биография. М., 2011. С. 214.

• 23.    См., напр., Семенко И . Примечания. Письма 1831—1837 // Пушкин А. С . Собр. соч. Т. 10. М., 1962. С. 413.

• 24.    Скатов Н . Черный пиар на Черной речке // Пушкинский сборник. Народное образование. 2009. № 5. С. 107.

• 25.    Горбачева Н . Прекрасная Натали. М., 1998. С. 293.

• 26.    Там же. С. 294.

• 27.    Там же.

• 28.    Скрынников Р. Г . Дуэль Пушкина. СПб., 1999. С. 300.

• 29.    Старк В . Наталья Гончарова. М., 2010. С. 338— 339.

• 30.    Скрынников Р. Г . Указ. соч. С. 301.

• 31.    Дебрецене П . Житие Александра Болдинского (канонизация Пушкина в советской культуре) // Современное американское пушкиноведение : сб. ст. СПб., 1999. С. 91.

• 32.    См. Бондаренко В . Лермонтов. М., 2013.