Жанр «страшной истории» в русской и китайской национальной картине мира

Понятие «картина мира» ‒ фундаментальное понятие, выражающее «специфику человека и его бытия, взаимоотношения его с миром…» [11, с. 11]. Как модель мира, как смысловое моделирование мира в соответствии с логикой миропонимания и миропредставления оно активно используется во многих науках. С точки зрения лингвистики, под картиной мира понимается та часть концептуального мира человека, которая имеет привязку к языку и преломлена через языковые формы [11]. Предметом данного исследования является национальная картина мира ‒ «результат отражения объективного мира обыденным (языковым) сознанием отдельного этноса» [8, с. 7].

Национальная картина мира представляет собой общее, устойчивое, повторяющееся в картинах мира отдельных представителей народа. В связи с этим национальная картина мира, с одной стороны, ‒ некоторая абстракция, а с другой ‒ когнитивно-психологическая реальность, обнаруживающаяся в мыслительной, познавательной деятельности народа, в его поведении ‒ физическом и вербальном, в высказываниях и «общих мнениях», в суждениях о действительности, пословицах, поговорках и афоризмах [9, с. 20].

Свою специфическую картину мира формируют и транслируют жанры детского фольклора [4, с. 40]. Одним из таких жанров является «страшная история».

Первыми, кто заявил о жанре страшных историй и в последующем ввел их в научный оборот (1981 г.), были ленинградские ученые О. Н. Гречина и М. В. Осорина (1970 г.). По аналогии с названиями других жанров детского фольклора (дразнилки, считалки) они предложили называть эти тексты страшилками. Но этот термин не получил широкого распространения. Постепенно ученые пришли к пониманию неоднородности и сложности этого жанра и стали давать ему комплексные определения: «страшный» фольклор детей (К. А. Рублев), «жуткий детский фольклор» (Э. Н. Успенский и А. А. Усачев).

Значительный вклад в изучение «страшных историй» внесли ученые М. П. Чередникова и С. М. Лойтер. Они пришли к выводу, что «детские страшные истории ‒ один из жанров повествовательной традиции детей: мифологические рассказы о страшном, которое происходит по воле существ, предметов и явлений, наделенных сверхъестественными свойствами и возведенных в ранг демонологических сил; они обладают устойчивой структурой и имеют целью вызвать переживание страха, необходимое для самоутверждения личности ребенка» [4, с. 33]. В них содержатся древнейшие архетипы, реликты архаических ритуалов и мифологических представлений.

Рассмотрим русские и китайские «страшные истории» и определим их национально-культурные особенности, выявим черты сходства и различия двух культур. Объектом нашего исследования являются тексты «страшных историй», опубликованные в сборнике Э. Н. Успенского «Красная рука. Черная простыня. Зеленые пальцы» [17], а также размещенные на русских и китайских популярных сайтах [20].

Центральная тема «страшных историй» ‒ тема смерти. Вполне естественно, что одним из часто встречающихся персонажей в них является покойник. Связанный с ним погребальный культ принадлежит к числу древнейших форм религии. У первобытного человека не существовало ни страха перед умершими, ни самого различия души и тела. Немецкий археолог А. Эббот считал, что «первобытный человек не замечал вообще наступления смерти и продолжал считать умершего живым, а потом и заботиться о нем. Связи покойника с его семьей, с домом не прерываются… Это есть идея «живого мертвеца»» [18, с. 115].

В детских «страшных историях» вера в связь умершего с миром живых через некую вещь отражена, например, в истории про розовую кофту, принадлежавшую давно умершей бабушке, которая ночью задушила маму (№ 31) [13]; в истории, где женщина с красным лицом убивала людей, купивших красные перчатки (№ 63) [13]. В истории № 50 умершая мать просит дочерей принести ей на могилу колготки, но придя на кладбище, те, как оказалось, забыли необходимую вещь, и мать забрала их с собой. Практически в каждой из этих историй есть хранитель традиций, предостерегающий героя от нетабуированного поведения (умирающий родственник, мать, продавец в магазине), а смерть героя ‒ это результат нарушения обрядового поведения. Так, бабушка перед смертью просила не включать старую зеленую пластинку (№ 12), мать ‒ не выдергивать из пола гвоздь (№ 74), не ходить на кладбище (№ 77), не покупать черные розы (№ 78), продавец ‒ не носить синие туфли дольше двух часов (№ 19) [13].

Умершие своей смертью у славян всегда почитались как защитники рода. «Не дожившие» свой век представлялись опасными, выступали воплощением темных, недобрых сил. Предполагалось, что их неистраченная жизненная сила, перейдя в иной мир, становится вредоносной для живых, пытается «утянуть» за собой другие души. Опасными также считались и «пережившие» свой век [14, с. 39–40]. В «страшных историях» персонаж-вредитель нередко предстает в образе старика или старухи, питающихся человеческим мясом, подпитывающихся чужой жизненной энергией. Например, бабушка-оборотень пытается задушить внучку (№ 6), старуха продает пирожки из мяса детей (№ 10), старушка пьет кровь (№ 23), бабушка ест мертвецов (№ 25) [13].

• О. А. Седакова отмечает, что важнейшей для погребального обряда является тема пути [14, с. 5153]. В современных «страшных историях» переправа в загробный мир совершается на машине или автобусе. Герой истории, пренебрегая предупреждением, садится в машину или автобус и начинает движение, но его поездка оканчивается гибелью (№ 18, № 20) [13]. Сюжет страшной истории № 49 основан на распространенном суеверии, что нельзя оборачиваться, уходя с кладбища, иначе души умерших могут причинить вред. В указанной выше истории водитель автобуса, поддавшись хитрой уловке, оборачивается, и призраки забирают его душу [13].

Путь в загробный мир может пролегать и по вертикали, например, лестнице. В истории № 46 эквивалентом лестницы выступает эскалатор. Герой этой истории проваливается сквозь красную ступеньку, долго падает и в итоге попадает в воду, которая символизирует границу двух миров. Доплыв до берега, мальчик встретил там множество пропавших ранее людей (души умерших), которые собирались его съесть. Обнаруживают ребенка живым по распустившейся нитке (путеводная нить; нить, связывающая душу с физическим телом) [13].

С представлением о смерти и загробном мире устойчиво связан мотив сна. В похоронном ритуале смерти-сну противопоставлено ночное бдение над телом покойного, стояние при выносе и на поминках. Связь фольклорной колыбельной с символикой смерти несомненна, как и универсальность этой связи в человеческой культуре [14, с. 57-58]. В страшных историях во сне герой может не только общаться с мертвыми (давно умершая девочка просит поиграть, № 47; покойная мать предупреждает дочь, № 70), но злые силы могут навредить ему [13]. В истории № 40 мальчику приснилось, как мартышка откусила ему пальцы; в истории № 37 девочка утверждала, что видела смерть своих обидчиц во сне, на следующий день те действительно умерли [13]. Примечателен тот факт, что в «страшных историях» покойники пытаются установить связь с живыми по электронной почте (№ 50), при помощи мобильных сообщений (№ 45), звонка по сотовому телефону (№ 71, № 72) [13].

Рассуждая о семантике смерти в детских «страшных историях», невозможно обойти вниманием мотив удвоения человека через отражение в зеркале, тень, создание куклы, портрет. В народной традиции подобное удвоение свидетельствует об одновременной принадлежности к земному и загробному миру. Так, зеркало у славян ‒ это граница между земным и потусторонним миром [16, с. 111125]. В страшилках зеркало является орудием нечистой силы (старое зеркало убивало разбивших его, № 79), а также орудием общения с душами умерших (убитая девушка является в зеркале, № 27). Тень, как и отражение, предполагает О. А. Седакова, представляет собой «низшую» часть души (дух), близкую к телу, в отличие от «высшей», относящейся к сфере бессмертного. Первая часть души «уничтожается в ходе обряда, как и тело. Оставшись в области живых, она превращается в воплощение самой смерти» [14, с. 63]. Это ‒ продолжение древней идеи о двух душах, доброй и злой. В. Я. Пропп описал представление о смерти в архаическом сознании как представление о похищении, причем «похититель души ‒ одна из душ мертвеца» [10, с. 229]. В страшилках мотив тени-смерти присутствует в истории № 67 о мальчике, выпустившем на волю тень, убившую сначала его семью, а затем и его самого [13]. Тень как «низшая» часть души, принадлежащая темным силам, действует в истории № 68: соседка-ведьма, не успевшая передать свое колдовство, осталась в мире живых в виде своей тени на стене. Что касается куклы, то в ритуалах не только славянских народов она является и двойником человека, и вместилищем души умершего, и символом зимы и смерти, если речь идет о календарных обрядах. В. Я. Пропп выделил целый ряд сказочных мотивов, восходящих к представлениям о том, что «в кукле инкарнируется покойник» [10, с. 285–286]. Кроме этого, в русской культурной традиции ребенку изначально внушается мысль о том, что кукла ‒ живое существо. В «страшных историях» кукла ‒ это вместилище злых сил, она оживает, чтобы убить свою хозяйку (№ 13, № 22, № 36, № 47) [13]. О связи куклы с нечистой силой предупреждает ее необычность ‒ стеклянная кукла, черное платье, черные блестящие глаза-пуговицы.

Таким образом, образ смерти в картине мира «страшных историй» перекликается с эсхатологическими и космогоническими мифами, мифами о поединке жизни со смертью, о наказании за нарушение запрета. В страшилках отражены религиозные и суеверные представления, связанные со смертью и погребальным культом. Постепенно образ смерти в «страшных историях» эволюционирует и, в конечном счете, выражает идею взросления и инициации человека, вхождения его в социум и культуру.

Сравнивая русские и китайские «страшные истории», необходимо отметить, что в Китае еще с III–VI вв. традиционно популярен жанр чжигуай ( 志怪 ‒ «записки о необычном, удивительном, странном»), достигший своего расцвета в XVI в. в творчестве Пу Сун-линя. В начале 1980-х гг. в Китае возрождается интерес к фантастическим и «страшным» историям, к почти забытым традиционным жанрам, в том числе чжигуай. Появилось множество изданий старинных и адаптированных историй о приведениях, оборотнях и духах. Чужеродность, иллюзия и иррациональность воспринимаются как «иная» точка зрения, которая противопоставлена всей идеологической однородности, рационализму и материализму [19].

Еще в глубокой древности в Китае сложилось представление о множественности душ, обитающих в теле человека. Более того, не все они покидают мир людей, чтобы отправиться на небо или в землю. Какая-то часть остается в сердцах близких, другая ‒ витает рядом с могилой, третья ‒ вселяется в табличку с именем умершего, которую его родные помещают на семейный алтарь. Но есть душа, ко- торую нередко называют «целостной душой» ‒ это линь. Тань Аошуан считает, что линь является олицетворением тела умершего и присутствует в понятиях, связанных с посмертными ритуалами [15, с. 179–180].

Смерть есть не что иное, как переход, изменение состояния. В представлении китайцев, тело ‒ это нить, связывающая души воедино. Когда человек умирает, эта нить обрывается и души разлетаются: одни отправляются на небо, другие уходят в землю. При этом считается, что мертвое тело открывает проход в потусторонний мир [5; 6].

Изменение состояния ‒ это не только состояние транса, но и сон. Смерть, пишет М. В. Рубец, в наивном представлении китайцев ассоциируется с глубоким сном. Иероглиф цинь 寝 , употребляемый для выражения понятий «покоиться», «почивать», «спальня», означает также «место упокоения усопшего», «мавзолей, находящийся при могиле», «комнату, в которой помещаются изображения предков или таблички с их именами». Если место, где находится покойник или его дух, называется спальней, то понятно, что и самая смерть есть не что иное, как сон. Тело умершего могло оставаться в доме очень долгое время. Покойника сохраняли иногда до нескольких лет в комнатах или особых пристройках к дому. Этот обычай нашел свое отражение и в китайской письменности: иероглиф wu ‒ комната 屋 состоит из знаков shi ‒ труп 尸 и zhi ‒ приходить 至 [12, с. 150].

Мотив «сон-смерть» представлен в истории № 10. Согласно сюжету, девушке каждую ночь снился мужчина, который звал ее: «Приходи, найди меня, я жду». На вопрос: «Кто ты, что тебе нужно?». Он ответил: «Приходи завтра в полдень на остановку, узнаешь меня по родинке на подбородке» [3]. Развязка истории трагична: на следующий день девушка пришла в указанное место, но ровно в двенадцать часов ее насмерть сбил катафалк с телом мужчины, у которого на подбородке была родинка. В сюжете этой истории мы видим, как реализуется мотив смерти-сна: общение с умершими оборачивается гибелью. Сон ‒ состояние потустороннее, близкое смерти. Во сне телом человека могут овладевать души умерших, как это произошло и в истории № 39 о профессоре-лунатике [3].

С темой смерти тесно связана тема пути: путешествие на запад в обитель духов, путешествие души шамана в мир мертвых, следование мистическому пути-Дао, которое всегда ассоциировалось с какой-то утратой, потерей, уходом от внешнего мира и обыденного порядка вещей. Мотив пути звучит в «страшных историях» № 9, 12, 49, герои которых становятся пассажирами пустого автобуса или автобуса, полного молчаливых мертвецов, или машины с водителем-призраком за рулем.

С семантикой пути связана тема смерти-возвращения. «Смерть расценивалась как возвращение к истинному лику человека, который уже значит существенно больше, чем просто физическое тело» [6, с. 257]. Рождение ‒ это появление души из мира мертвых, а смерть ‒ это возврат обратно. Поэтому в китайской магической культуре ребенок, появившись на свет, еще не считается окончательно родившимся. «Дело в том, что мир мертвых и мир еще не рожденных представляются единым пространством, а потому душа младенца после рождения остается связанной с потусторонним миром и может в любой момент туда вернуться… Духи считают ребенка своим и стремятся вернуть его в мир мертвых» [6, с. 367]. В страшной истории № 8 дух умершего вселился в тело младенца и заставил его обглодать собственную руку, в истории № 11 призрак убил трехлетнего мальчика, в истории № 43 демонический карлик-убийца зарезал младенца и его няню [3].

Возвращение душ умерших в мир живых ‒ основа сюжета многих китайских «страшных историй». Например, в истории № 17 призрак мятежника времен культурной революции, убитого в перестрелке, возвращается на место своей смерти. В истории № 36 девушка, умершая от болезни, возвращается в свой дом, поднимается на лифте, заходит в дверь своей бывшей квартиры. Попавшие в смертельную аварию напарники-полицейские возвращаются в участок, в котором работали (№ 19) [3].

Семантика смерти в китайских «страшных историях» выражается также с помощью символики цвета. Наиболее частотны красный (29), белый (11), черный (10) и желтый (7). Эти цвета, а также сине-зеленый являются базовыми цветами китайской картины мира. Они соотносятся с пятичленной структурой основных параметров мироздания «Усин», упоминались в символической системе «Иц-зин», обрастали символическими значениями во всех сферах человеческого бытия [7].

Красный цвет, безусловно, считается в Китае благоприятным, но в страшных историях он ассоциируется с кровью и через нее ‒ со смертью: красного цвета бирка/повязка на руке трупа (№ 1, 3, 42) и призрака мятежника (№ 17); глаза призрака кроваво-красные 血红 (№ 15, 36); женщина-призрак продает красное платье, а девушка, купившая его, наутро умирает (№ 2); вдова льет «красные слезы» 红泪 ‒ слезы женщины, вызванные тяжелыми переживаниями (№ 7); комната и коридор ‒ все красные от крови убитой (№ 38) [13]. Белый цвет в китайском языке имеет как положительную, так и от- рицательную семантику. С одной стороны, он означает «чистоту», с другой ‒ «пустоту» [1, с. 21]. В китайских страшных историях белый цвет ‒ знак смерти (№ 5, № 48), мистического начала (белые руки призрака, № 5) и страха (лицо побледнело, № 4; смертельно побледнело 惨白, № 6).

Желтый цвет ‒ это цвет осени, желтеющих листьев и травы. Он ассоциируется с чувством тревоги и печали. Как и во многих странах, в Китае желтый цвет ‒ символ внимания и предупреждения [1, с. 23]. «В страшных историях» желтый цвет связан со смертью. Согласно сюжету истории № 5 и № 48 героиня оказывается перед выбором цвета бумаги, что в руках у призрака: «Белый или желтый?». Она выбрала белый, а призрак объявил: «Белый ‒ три дня, желтый ‒ семь», и через три дня девушка умерла. Любой выбор, таким образом, одинаково привел бы к смертельному исходу, белый цвет означал быструю смерть, а желтый ‒ после болезни. В истории № 21 девушка подозревала призрака в старухе с опухшим восково-желтым ( 蜡黄 ) лицом.

В современном китайском языке слово «черный» имеет негативное значение. Показательно в этом смысле выражение «отличать черное от белого» (т. е. «отличать добро от зла»), где черный цвет ассоциируется со злом, а белый ‒ с добром. Слово «черный» может быть связано с чем-то недобрым, нежелательным, незаконным, нелегальным [1, с 22]. Страшные события, как правило, происходят ночью: в темной комнате (№ 6, № 33), в темном коридоре (№ 17, № 48), в темном туалете (№ 23, 32, 39) и т. д. В черное одет призрак (№ 21), от страха чернеет в глазах (№ 1). Таким образом, смерть ассоциируется с темнотой, ночью, темными (злыми) силами.

Смерть выражена цифровой символикой ‒ числом «четыре», которое в китайском языке звучит так же, как и «смерть». В истории № 14 призрак обитает на четвертом этаже общежития; история № 18 приключилась со студентом, жившим в шестом общежитии на четвертом этаже в комнате № 404.

Итак, в русской и китайской национальной картине мира есть черты как сходства, так и различия. Общими являются представления о смерти как трансформации, внешней и внутренней, мотивы «пути», «сна», «инициации». Жизнь и китайцами, и русскими видится как постоянное движение и перемены. Общими являются также некоторые универсальные архетипы, представления об отмеренном каждому жизненном сроке и существовании некой жизненной энергии, схожие стереотипы мужского и женского поведения, сигнификация цвета.

Гораздо более интересными представляются различия между этими двумя картинами мира. У китайцев другое отношение к смерти ‒ она для них не является злом, следствием нарушением миропорядка. Это обратная сторона, отражение жизни, возвращение к первоначальной истинной форме. Мир живых тесно связан с миром мертвых, они взаимопроникают. Связь с миром мертвых ‒ это связь с членами рода, которую необходимо поддерживать. В отличие от русских, китайцы воспринимают себя не как отдельную личность, а как звено в родовой цепи, поэтому смерть для них ‒ это смена статуса в социально-родовой иерархии.