"Жизнь Клима Самгина" - незавершённый роман А. М. Горького

Работе над хроникой «Жизнь Клима Самгина» предшествовал долгий период её внутреннего вынашивания. Сам писатель связывал время возникновения замысла с драматическим исходом первой русской революции. В действительности судьбоносная мысль родилась значительно раньше. В 1902 году Горький посетил в Гаспре лечившегося от воспаления лёгких Льва Толстого. Софья Андреевна, удручённая болезнью мужа, попросила молодого гостя рассказать что-нибудь забавное и ободряющее, и тот простодушно поведал о своём сне, который ему пригрезился накануне и в котором в качестве «живых» персонажей были выставлены самостоятельно расхаживающие по дороге сапоги: «топ-топ!..». Усмехнувшийся Толстой с упрёком заметил, что подобные явления случаются от романтической склонности в литературном деле, а его надо строить серьёзно, исторически значимо. И тогда Горький открылся в своём намерении написать историю трёх поколений, что найдёт, кстати, воплощение в его творчестве уже в 1920-е годы в «Деле Артамоновых».

Очевидно, с этой встречи Горький начал обдумывать и очертания иной, более глубокой и более объёмной повествовательности. Именно в ту пору в его сознании сложился развёрнутый план романа об интеллигенте-разночинце – «Жизнь г. Платона Ильича Пенкина». Но что-то в работе писателя над данной вещью не заладилось, и вместо неё из-под пера вышел другой роман, с несколько измененной бытовой и психологической направленностью – «Жизнь Матвея Кожемякина» (1911). Автор попытался в нём образно представить «обыденную Русь и её историю» в «уездном» исполнении, так чтобы «вширь и вглубь» развернулась вся жизнь народа, «уходящая началом в тёмное прошлое, а концом задевающая вчерашнее, близкое, знакомое, но плохо сознанное» [5, с. 326–327].

Осенью 1911 года Горький начал писать повесть «Записки д-ра Ряхина», но вскоре оставил работу, высветив в герое излишнюю сосредоточенность на своём «я» и, главное, его неспособность выработать твёрдую жизненную позицию – словом, те особенности, что потом составят характерное в психологическом портрете Клима Самгина. Некоторые мотивы главной хроники Горького просматривались в другой недописанной повести «Всё то же» (1915), где отчётливо обозначилось странное раздвоение» героя с самим собою.

Настоящий Горький – громадный Горький, искусство его высочайшей классической художественности определилось в историко-эпической хронике «Жизнь Клима Самгина» (1925–1936). В ней писатель собирался вывести «во весь рост» фигуру буржуазно интеллигентствующего человека, заплутавшего на перепутьях большой истории. Произведение должно было стать чем-то «небывалым» и по объёму жизненного материала, и по глубине художественно-психологического исследования исторической действительности.

В беседе с журналистом из «Советской России», состоявшейся летом 1925 года на Капри, Горький сдержанно очерчивал общие грани произведения: «Пишу большую вещь… Лиц у меня здесь много – 30–40 человек: сначала интеллигенты – “выдуманные люди”, потом, в 90-е годы, к ним присоединяются другие люди» [10]. А в письме к критику А. К. Воронскому, написанном в марте 1926 года, писатель выражался уже более определённо: «Я должен изобразить все классы: “течения”, “направления”, всю адову суматоху конца века XIX и бури начала ХХ века» [1, с. 29].

Масштабы хроники вырисовывались впечатляющие. Горький стремился описать панорамно-развёрнутое движение жизненного потока, в основу которого легла бы конкретно-историческая летопись сорока его трагикодраматических лет, так чтобы в образном письме ярко высветились все явления духовной и материальной культуры Европы – от Москвы, Нижнего Новгорода и Петербурга до Берлинаи Парижа. Он предполагал начать повествование с изображения русской жизни конца 70-х годов XIX века и намеревался довести его до 1919 года. Это воистину станет «итогом всему, что мною сделано», – сообщал автор в письме к Ромену Роллану, написанном в самом начале работы над произведением [цит. по: 12, с. 154]. Захватывая жизнь психологически глубоко и объёмно во времени и пространстве, Горький намеревался поведать о том, «как русские люди жили, что они делали, о чём думали, и каковы изнутри были эти люди».

А. В. Луначарский в статьях, написанных, очевидно, после выхода в свет третьей части хроники (первая часть была опубликована в 1927, вторая – в 1928 году), попытался в подробностях пересказать замысел писателя. В интерпретации критика, Горький зримо показывает, «как люди мыслят и спорят, как они живут, любят, как женятся, как они строят свой быт, как устраивают свои дела, какие они читают книжки, какую обстановку создают, – все эти стороны одинаково типичны и важны». В итоге получалось «необъятное богатство красок, сведённых к одной большой гармонии, к одному большому целому...» [7, с. 139–140].

Луначарский верно уловил намерение Горького ориентироваться в своём пространственно-временном охвате жизни на эпопею Л. Н. Толстого «Война и мир», но при этом не отметил чрезмерной детализации, какая складывалась в хронике при обрисовке бытовой обстановки и человеческого характера в ней. Мельчайшей подробностью, образно-метафорической и образно-психологической, Горький нередко поднимался до всеохватывающего и всепроникающего письма «вглубь и вширь», какое органично и естественно больше ощущается в стихийно текущей, поэтической стилистике гомеровской «Илиады», чем, скажем, в авторски очищенном, эпически-книжном языке «Войны и мира».

Горький стремился обрисовать поведение персонажей с их мыслями и чувствами, закреплёнными в жестах, мимике, позе, движении глаз, пово- роте головы. Его образное письмо своей детальностью, психологической проработанностью сближается с эпическим психологизмом Гомера, во всех подробностях передачи человеческих отношений в жизни обыденно-бытовой и бранной, на поле сражений.

Писатели и критики, равно как и читатели, были методологически и культурно мало подготовлены к объективному толкованию горьковского эпоса. Словно предвидя его судьбу, сам автор так объяснял содержание своего произведения и собственное отношение к нему в беседе, состоявшейся в конце 20-х годов с полпредом Советского Союза в Италии Д. И. Курским: «Я не могу не писать “Жизни Клима Самгина”. У меня накопился фантастически обширный материал, он властно требует, чтобы я объединил его, обработал. Я не имею права умирать, пока не сделаю этого... Быть может, сразу вещь моя не будет принята. Но когда-нибудь оценят…» [4, с. 204].

В частности, не понял и не принял сурового и внешне беспристрастного реализма хроники Ф. Гладков, первым в советской литературе создавший социально-производственный роман («Цемент», 1925) и однозначно ждавший от Горького вещи нравственно-пафосной, в стиле легенды о Данко. Особенно «неуместным» показался ему по-бытовому сниженный слог, каким изложены эпизоды, соотнесённые с большевистски настроенным Степаном Кутузовым [3, с. 97–98]. Суждения Гладкова в известной мере разделял критик В. Шкловский, узревший в авторе хроники признаки «очень начитанного бытовика», который живёт в полном отрыве от нужд и героики революционной эпохи [14, с. 9].

В том же недоброжелательном свете писали о Горьком и критики из русского литературного зарубежья. Так, Е. Д. Кускова, подводя итоги 35-летней творческой работе писателя, едко назвала его в парижских «Современных записках» «обескрыленным Соколом». По её мнению, повествование о жизни Клима Самгина лишено каких-либо строгих композиционно-сюжетных очертаний; автор явно «подавлен» (в своём письме) «хаосом изображаемой жизни».

Тем не менее Горький покорял и писателей, и читателей изысканной культурностью своей мысли, на редкость всеохватывающей начитанностью, громадной властью над языком, «над всеми эпохами и переживаниями людей» [7, с. 140]. В Горьком многим виделся художник первого ряда всеевропейского искусства; в 30-е годы, когда он окончательно поселился в Москве, к нему приезжали из Европы «попить чаю и поговорить о литературе» Ромен Роллан, Анри Барбюс, Бернард Шоу. А. Фадеев, который писал в ту пору собственную хронику Гражданской войны (роман «Последний из удэге») и который, очевидно, соотносил своё художественное письмо с горьковским, искренне отмечал в последнем «явление исключительной мощи и ума», что дало основание автору в избранной им стародавней жанровой форме жития «изобразить всё» в «жизни страны огромной, богатой, нищей и талантливой – за сорок лет» [12, с. 669–670]. С творческим интересом писали о «Жизни Клима Самгина» прозаики А. П. Чапыгин, С. Н. Сергеев-Ценский, критик И. А. Груздев. В поэтике хроники они единодушно выделяли её реалистическую яркость, богатейшую и полную жизни панораму событий, заключившую в себе существо русской и европейской истории [2, с. 189, 220]. Любопытно замечание И. А. Груздева, согласно которому сотворение «Жизни Клима Самгина» является «таким же подвигом, как создание “Евгения Онегина” и “Войны и мира”» [2, с. 145–146].

В последующие годы советской эпохи хронику Горького привычно истолковывали как вершину социалистического реализма. Многие исследователи отмечали в ней «неодолимость большевистских идей и народной революции» [8, с. 154; 13, с. 168]. В перестроечные и постсоветские годы наметился иной, экзистенциальный подход к интерпретации горьковской хроники, совмещённый с внутренним, психологическим исследованием судьбы и положения человека в общественной жизни. Так, П. И. Строков в статье «Загадки романа о Климе Самгине», опубликованной на страницах журнала «Знамя», рассмотрел очертания судьбы русской интеллигенции, представленной Горьким в трагедийно-драматическом свете; при всей своей образованности и готовности подняться «на властные отроги революционного действа», она, слабовольная и нерешительная, уступила их окраинным слоям российского общества. Строков обстоятельно обрисовал психологические вехи 40-летней жизни главного героя, совмещая их с вехами жизненного потока России [10, с. 168].

Ещё дальше продвинулась в своём анализе образа Клима Самгина И. А. Ревякина. В её статье «Горький и другие: Литературные диалоги в Сорренто», напечатанной в журнале «Русская словесность», герой Горького представлен трагическим страдальцем, замешанным на чувстве общей судьбы человека в мире на рубеже XIX–ХХ веков [9, с. 50].

Основная роль в хронике отведена Климу Самгину. В его изображении автор сосредоточился на двух тематических линиях: одну составило отношение действительности к сознанию героя, а другую – отношение сознания героя к действительности. Действительность персонифицирована в образах Ивана Самгина, Веры Петровны, Тимофея Варавки, Марины Зотовой, Степана Кутузова; здесь же – Макаров, Дронов, Лютов, Иноков, Томилин, Никитина, Туробоев... Это вымышленные персонажи; наряду с ними в сюжетное действие введены лица конкретно-исторические: Николай II, Николай Бауман, Фёдор Шаляпин, Савва Морозов, Савва Мамонтов, Георгий Гапон; в заключительном наброске к повествованию возникает фигура Ленина. В итоге психологический центр, занятый Климом Самгиным, существенно ослабляется, совмещаясь с множеством структурных пунктов, обозначенных другими героями, и тем самым перестаёт быть единственно стягивающим в сюжете.

Сюжетное действо, сложившееся на «материале насквозь живом», напрямую зависит от самгинского сознания, но ещё «правится» сознанием окружающих его лиц и, естественно, сознанием самого автора. Самгин обрисован как сознание, но ещё и как индивидуальный характер со своими особенностями внешности и поведения. Собственно, образ его, содержательно укрупняясь от эпизода к эпизоду, и возрастает в эпосе до полнокровного художественного типа, совместившего в себе социальноисторическую типичность и неповторимый набор личных качеств.

Горький не поэтизирует и не дискредитирует личность Самгина. Его отношение к ней художнически устойчивое, утончённо критическое. Причём само авторское вмешательство в психологическое состояние героя почти незаметно; тут каждая мелочь образно высвечивается разве что точно подобранным эпитетом, сравнением, саморазобла-чающе сказанным словом. Поведение Клима явно контрастирует с поведением окружающих его лиц, но оно в немалой степени контрастирует и с собственной его самооценкой и оценкой, которую неназойливо привносит в текст писатель-рассказчик, и часто устами «другого». Арестант, проходивший мимо окна, за которым стоял Клим, с усмешкой роняет: «Гляди – Лазарь воскрес!» Горький с известной долей иронии (а не сатиры) неотступно «присматривает» за своим персонажем в его нескончаемом блуждании по миру.

«Мир объектов», объёмно вобравший историю русского общества 1870– 1910-х годов, изображён в хронике во всей своей неизбывно и живо пульсирующей динамике и драматизме. Клим страстно пытается войти в него, навязчиво претендуя на малейшие его всплески, но, придерживаясь позиции безусловного наблюдателя, он не способен овладевать событиями большой действительности. Его мысль постоянно расходится с поступками, что и впрямь подтачивает в нём умственное и морально-этическое основание старорусской интеллигентности. Клим не более чем промежуточное явление в предоктябрьском мире. «Вибрации» его образа уничижительно просты: герой неуклонно выдаёт себя в свете за умника и оригинала, хотя ему редко удаётся быть оригинальным и умным. Он неизменно попадает под влияние «другого» и невольно начинает перенимать его мысли и, перенимая и заимствуя, почти всегда с болью и переживаниями попадается в своём мнении о себе на этой чужой мысли, оттого что собственной мысли обрести не может.

Самгин в своей «непосредственной посредственности» выступает одновременно образцом и свидетелем собственной (и несобственной) пустоты. Заметим, если бы у Горького в качестве «свидетеля» выступал сам автор, ему бы мало верили. Тут проницательнее довериться герою; Клим как «поплавок» на морской волне: «волна высоко – и он высоко, волна вниз – и он вниз». Он с чувствительной тонкостью и умением рас- суждать воспринимает и, воспринимая, неприкаянно переживает все социальные события. При этом он охотно исходит словами по поводу малозначительных явлений, тогда как события истинные характеризуются им не более чем «жидкой» болтовнёй. В Климе безыскусно сходятся свидетельствуемое и свидетель, так что он предстаёт живым документом старорусской истории и старорусской интеллигенции в ней.

Впрочем, Самгин – вполне живая личность. Он неглуп, начитан; у него есть склонность аналитически «читать» другого; в нём даже стихийно просматривается нечто от людей печоринского типа. Правда, ему более удаётся угадывать в «другом» что-то несовершенное и дурное, и это его положительно успокаивает: не так уж плох он, потому что не последний в большом мирском кругу. Иногда его посещают и переживания особенно глубокие и драматически содержательные (общение с Мариной Зотовой).

Клим не возбуждает, не создаёт события, он извне приходит в уже кем-то созданное событие. Поэтому он не может играть в нём первой роли, его роль второстепенная, всегда зависимая от «другого» и «других». Но в своём сознании он претендует на истинно заметные высоты: ему с детства внушалось стать значительным лицом, сотворяющим бури и страсти жизни. Вот тут, в собственном воображении, он король в одежде; тут он пророк и учитель, всё и вся осветляющий, но без которого всё тухнет и рушится.

Клим Самгин не «доопределяет» себя в событии, так как уже прежде успевает определить себя и с этим определением-измышлением о себе идёт во вне, вступает в событие, нетвёрдо ожидая, что оно подтвердит его измышленное определение. Но событие совершается иначе, чем предполагает Клим; и ему теперь остаётся разве что разочаровываться и переживать. Он постоянно ощущает себя в состоянии внутренней неполноты, незавершённости существования. Отрыв от реальности не оставляет Самгину шанса задержаться, сохраниться в самом себе, но провоцирует выход из себя, подводя, таким образом, по Ж.-П. Сартру, к «бытию – впереди – самого себя». Клим, направляясь в событие, заранее знает, что не утвердится в нём, и ещё до вступления в него начинает переживать поражение.

Значительность, которой Клим добивается в себе самом, материализуется в слове. Слово для него и есть событие и жизнь. По-гоголевски интел-лигентствующий дворянин Ноздрёв полагал, что на собеседника, даже если им окажется гость, надо наброситься с кулаками, чтобы утвердиться в бытовой ситуации. А Клим утверждается в слове.

В слове и словом Клим, по существу, и выдумывает себя. А выдумав себя, собственное «я», он начинает выдумывать собственную жизнь и, выдумывая себя в этой жизни и свою значительность в ней, он принимается искать действительность, которой бы жизнь его пригодилась.

Действительность с её извечной неясностью притягивает и пугает Клима Самгина. Он образован, наделён необходимыми задатками; но они, как ему кажется, придавлены никчёмной российской средой, устремлённой в не нужную ей революцию. Но русское человечество не научилось жить без революции. И Клим снисходительно отдаётся чувству, превознося и понося мир и себя в мире. Смердяков у Достоевского захотел подняться и поднимается в пакости через преступление. А Клим задумал подняться в своей заведомо измысленной значительности через революцию и в революции. Она для него как материальное чрево, с которым он кровно сближен и от которого он трусливо отмахивается неожиданно вспыхнувшей в нём афористической формулой: «Революция нужна, чтобы уничтожить революционеров».

Жизнь сделала Клима одиноким, самобичующимся отступником. В нём созрел, забрезжил мотив, с которым некогда в литературе шёл на кладбище гнусный Порфирий Головлёв в надежде выпросить у праха своей маменьки запоздалое прощение: «горе одинокому!..» Будучи ординарно-неординарной личностью, Клим близко подступает к действительности и, по слабости духа, спотыкается, что-то и кого-то предаёт в ней, от чего-то отступает – и мучается. Он ни в ком и ни в чём не находит величия и значимости. Ответственность перед действительностью для Клима просто неприемлема.

Но её мучительно переносил и сам Горький, который принимал и не принимал своей жизни в особняке Рябушинского, где он поселился в 1931 году, когда окончательно возвратился в Советскую Россию из эмиграции. Писатель ездил по Союзу, приязненно наблюдал устроительные свершения народной власти и вместе с тем неотступно тратил всю свою энергию и темперамент в работе над произведением об уходящем прошлом.

Горький боялся умереть, не завершив главного творения своей жизни, и часто говорил себе, что не имеет права умереть и, конечно, не может умереть, потому что тут, в этом эпохальном труде о Климе, сокрыто то, ради чего он родился, тут весь он сам как писатель с его стихийным художническим духом и дарованием. В заметке, написанной в начале 30-х годов, Горький признавался: «Да, я устал; Самгин ест меня. Никогда ещё я не чувствовал так глубоко ответственности своей перед действительностью, которую пытаюсь изобразить. Её огромность и хаотичность таковы, что иногда кажется: схожу с ума» [2, с. 203].

Горький не завершил своей историко-эпической хроники. Он скончался, оставив своего героя на распутье больших исторических потрясений. Писатель собирался довести повествование до 1919 года, но его творческая рука остановилась, едва поставив точку в эпизоде, изобразившем февральские всплески русской истории. Критики и литературоведы, стремясь сообщить горьковской хронике впечатление некоей завершённости, отыскали в бумагах автора черновой набросок с приездом Ленина в Россию. В нём Клим бредёт в толпе рабочих, идущих встречать своего вождя...

Самгин полагал, что вождь должен предстать высоким, широким в плечах, с округлым, истинно русским лицом. А перед ним предстал человек маленький, картавомыслящий, с чужим, полуазиатским лицом. Вождь неустойчиво топтался на броневике, нервически выбрасывал руку вверх, словно хотел вспорхнуть и улететь прочь. Климу вдруг подумалось, что тот, кого он видит теперь перед собою, забрал, перехватил то, что, по логике, должно было достаться ему; в его сознании невольно пронеслось: «Ленин – личный враг!..» Эти слова словно были услышаны в толпе; его тотчас стали теснить, и кто-то из рабочих с неприязнью произнёс: «Посторонись, таракан!.. Эх-эх, таракан, тараканище!..» Голос корябающе кольнул Самгина; сознание его на мгновение вспыхнуло острой обидой, но тут же куда-то отодвинулось и невозвратно отошло...

Теперь невозможно представить, какая мысль-идея определилась бы в хронике «Жизнь Клима Самгина», доведи автор собственный замысел до конца. Одно несомненно: Горький, с выработанной им психологической и образной тщательностью, панорамно-широко и объёмно изобразил бы события Октябрьской революции и Гражданской войны. И, конечно, он обрисовал бы всё это несколько иначе, чем оно вышло в трилогии «Хождение по мукам» у А. Н. Толстого, увидевшего революцию со стороны, глазами интеллигента-дворянина, но очень близко и родственно тому, что состоялось на страницах величественной трагической эпопеи М. А. Шолохова, смотревшего на грандиозное историческое происшествие изнутри, глазами простого казака, творца сущего.

Но даже в том виде, в каком хроника Горького состоялась, её в известной степени можно считать художественно полной, поскольку в ней нашла исчерпывающее выражение сущностная идея русской национальной и всеевропейской жизни на разломном рубеже ХIX и ХХ веков.