Жизненный мир человека: поиски архаичного или реабилитация повседневного?

Терминология жизненного мира успешно была перенесена из популяционной биологии в антропологию, далее в теорию действия и, наконец, в прикладные модели организационной культуры. При этом последующие смыслы всякий раз становились семантически доминирующими. Безусловно, изначальный позитивный конструкт схватывал основные методологические возможности категории, прежде всего в установлении параллельных, пересекающихся, сравнимых по разным основаниям видовых способов ориентирования. Однако перенос этих структураций в область человеческих действований уже не позволяет свободно оперировать видовыми различиями, что и привело к большему числу контекстов и динамических вариаций применения термина «жизненный мир» [1]. Жизненный мир человека лишен достоинств предсказуемости, но заведомо выражает вариации оснований и перспектив существования и событийности. Собственно, этот мир и состоит из одних вариаций, вариации – его основания.

Но вот что касается перспектив, здесь все выглядит значительно менее очевидно. Весьма показательна манифестация терминологии человеческого развития в международных отчетах. В 2015 г. речь шла о расширении понимания человеческого развития: «…Первый отчет о человеческом развитии в 1990 г. начался с простого утверждения, что развитие состоит в расширении выборов людей, фокусируется на богатстве человеческих жизней, а не только на богатстве экономик» [2, p. III]. А уже в отчете за 2016 г. (это последний из представленных авторитетных отчетов) недвусмысленно обозначена категория универсализма: «Человеческое развитие все состоит из человеческих свобод: свободы реализовать полный потенциал каждой человеческой жизни – не лишь немногих и не большей части, но всех жизней в каждом уголке мира, сейчас и в будущем. Такой универсализм дает подходу человеческого развития его универсальность» [3, p. III]. Фактически широкое видение социокультурной динамики человеческого существования сменяется аксиомой самоценности человеческих начинаний как таковых.

Хрупкость жизненной задачи любого рода живых существ безусловно взаимосвязана с жесткостью и надежностью решений, и дело не исчерпывается одними только инстинктивными схемами поведения, но затрагивает, так сказать, «интерактивную морфологию выживания». Скрупулезно анализируя в рамках широкой академической альтернативы понятие человеческого развития в отчетах международных фондов, оксфордский исследователь резонно замечает: «Фокусное расстояние всегда оставалось последовательным – жизни людей и их способности» [4, p. 10]. С этой точки зрения жизненная задача человека не обладает достаточной жесткостью или надежностью, что отчасти приводит к отсутствию хрупкости выживания человечества в целом, не распространяясь на отдельные компоненты инструментального, морфологического, интерактивного свойств. При этом фактическое осмысление рисков отодвигается на периферию социального мышления, как будто забываются слова Ульриха Бека о том, что «нарратив риска – это нарратив иронии» [5, p. 329]. Стратегия размыта и неплоха, хотя и состоит из достаточно хрупких элементов. Риск становится интегральной характеристикой жизненной драмы человечества.

Так что же делает эффективным и привлекательным термин «жизненный мир человека»? Возможно ли на актуальном этапе существования человечества достаточно отчетливо сформулировать его инвариантную основу, своего рода общий знаменатель признаваемых детализаций и работающих моделей жизненного мира человека? Полагаем, что ключ к построению такого фрейма лежит в обращении к той семантической ретроспекции, о которой говорилось выше.

Итак, мы имеем в целом достаточно типичную для социально-технологического этапа развития гуманитарного знания ситуацию, когда позднейшие новации видимым образом обобщают предшествующие исторически фазы смысла, снимают их, порождая уверенность доступного интегрального понимания. Действительно, «жизненный мир – это не понятие в классическом смысле, так как мы не можем дать ему строгое определение. Определения жизненного мира, как правило, описательны, размыты. Такие слова-понятия относятся к концептам (включают в себя множество разных значений, изменяющихся в зависимости от ситуации, в которой они употребляются)» [6, с. 7]. В значительной степени в роли наглядного примера здесь может выступить актуальное понимание цивилизации в эпоху распространения интернета и развития IT-технологий. Все хорошо или даже не очень хорошо забытое старое мгновенно означается заново в сиюминутной ситуации координат повседневного действования. Степень вовлеченности в рынок информационных услуг, характер потребления информационных технологий и участие в их продвижении стали весьма надежными индикаторами социального возраста личности: «Проблемы виртуализации жизненного пространства человека, складывания информационного социума, мощного сектора сферы услуг и развлечений становятся объективными факторами развития новых аддикций и несвободы современного человека» [7, с. 17]. Вместе с тем и само ностальгирование по доцифровой эпохе приобретает волнообразно непредсказуемый характер в силу того обстоятельства, что периодические частные отвержения информационной социальности заведомо различны для людей, чья первичная социализация включала или не включала информационные социальные отношения. В целом справедлив вывод социологов о том, что основные институциональные агенты социализации и определяют жизненный мир молодежи, особенно учащейся: «Органы государственной власти, общественные организации (в том числе и образовательные), СМИ во многом определяют содержание жизненного мира студентов, которое, по сути, выступает как смысловые структуры их повседневных рутинных практик» [8, с. 26]. При этом меняется и природа этого симбиоза публичной информации и жизненного мира человека: «Массмедиа являются формой самонаблюдения, самоописания и саморефлексии общества, включая измерение жизненного мира» [9, с. 40].

В любом случае незавершенность социально-антропологических трактовок жизненного мира человека не связана с невыполнимостью методологической программы интеграции наук и технологий с точки зрения их отношения к человеку, которая восходит к М. Шелеру. И не только потому, что феноменологическая редукция не устраняет наивной точки зрения, а еще и потому, что феноменология как таковая не обладает устоявшимся когнитивным статусом и не освоена вполне социально-технологически. Общий смысловой контекст социально-антропологической установки остается вполне конкретным: «Идеи “прогресса” и “регресса” не выводятся из эмпирического наблюдения фаз жизни как таковой – они суть выбранные вехи, которые мы применяем к себе, к другим и к истории» [10, p. 12–13].

Феноменология жизненного мира человека оказывается междуцарствием этологических дескрипций и идеологических манипуляций. Будучи помноженной на возможности информационной интерактивной социальности, она не дает надежного критерия для сравнительного анализа возникающего разнообразия смысловых направлений человеческой жизнедеятельности.

М. Хайдеггер в своей речи памяти Шелера (21 мая 1928 г., Марбург) говорил о «неустанном мужестве встречать вещи лицом к лицу… то, что пока еще туманно вытанцовывает время перед нами» [11, p. 160]. Актуальная ломка и расщепление ранее сложившихся смысловых конструктов тем более не оставляет шансов для эмпирического решения сложившейся ситуации в осмыслении цивилизации.

Величие методологического фрейма коммуникативного действия, которым мы обязаны наследнику франкфуртской школы Ю. Хабермасу, казалось бы, уже обозначило болевые точки постижения жизненного мира человека в его актуальной динамике, уйдя от статичных классификационных методологических претензий социально-антропологических программ. Общий контекст социальной регуляции вполне инвариантен в ходе любых жизненных трансформаций: «Моральные правила – это хрупкие конструкции, защищающие одновременно фюсис от телесных ран и личность от внутренних символических ран» [12, p. 33–34]. Но это величие масштаба показывает уровень решения задачи в ее постановке, несравнимой с предшествующей. При этом обе постановки корректны и методологически востребованы. Отсутствие очевидной универсальности в постановке вопроса социального действия как развертывания более широкого набора моделей рациональности вообще изначально не связано с темой жизненного мира человека и, не будучи подобной ему, позволяет весьма точно описывать статус его актуальных перспектив. За эти отчетливые характеристики ухватывается исследовательское направление, связанное с построением прикладных моделей организационной культуры. Но эти успехи заведомо прагматичны, избегают концептуализаций общенаучного уровня.

Наша гипотеза состоит в том, что жизненный мир человека динамически неоднороден и фрагментарно представлен в повседневности любого исторического периода. Это процессы социального ориентирования, выражающие допустимую меру обезличенности человека.

Смыслы и установки человеческого присутствия – душа социально-антропологического обращения к действительности. Филигранные аналитические исследования несут свет понимания значений человеческих культур, вполне отвечая вере гуманистов и утопии просветителей. Вместе с тем исследования манер (поведенческих стереотипов), нравов и ментальностей, оснований социальной нормативности (абсолютного и относительного в нормах), способов кодификации норм и ментально-эмоциональных ожиданий и стереотипов и, наконец, проблематика культурных ценностей создают успешный образ методологической незавершимости социально-антропологического знания. Неполнота методологии заставляет всякий раз начинать с характеристики исходных понятий, предлагать авторскую версию оснований социально-антропологического исследования. Это прекрасный шанс для всякого начинающего энтузиаста, но для науки это затянувшийся этап предварительных поисков, когда не только результаты и последующие технологии переработки полученных данных, но и технологии получения этих данных в целом неясны.

Безобъектность не означает полной релятивизации. Более того, поиски относительных вариаций жизненных миров, которые изобилуют на различных смысловых и динамических их уровнях, позволяют рассматривать предметные основания этих вариаций в качестве локальных абсолютных критериев: локальных, поскольку вряд ли стоит искать абсолютной тождественности таких формулировок вне контекста; абсолютных, поскольку принципиальный набор категориальных оснований вполне обладает свойствами универсального фрейма. Вместе с тем абсолютные основания предметности в социальной антропологии все-таки не стоит уподоблять стандартным типовым переменным Т. Парсонса, которые уводят методологические споры в сторону неисчерпаемости логического пространства как такового и предлагают лишь стандартную универсальную матрицу передвижения в этом пространстве (или структурации этого пространства на основе минималистской функциональной иерархии действия). Следует подчеркнуть, что в этом случае вполне сохраняется базисный статус отношения человека к своей ситуации: «Стандартные типовые переменные – это концептуальная схема для классификации компонентов системы действия, реляционная система “актор – ситуация”, которая включает множественность единиц действия» [13, p. 468].

Социально-антропологическая предметность – это постоянное преодоление интерактивности. Иначе говоря, в данном аспекте социального познания мы идем от взаимодействия, а не от действия (выходим за границы субъектности). Далее мы распознаем динамику преодоления взаимодействия (реализуем установку преодоления разобщенности субъектов). Логическое пространство здесь не является самоцелью описания функций, структур, артефактов, смыслов. Именно эти последние в их динамическом разнообразии и формируют абсолютную сравнимость любых культур и жизненных миров в силу их тотальной связанности социальной регуляцией.

Социально-регулятивные основания жизненных миров человека не могут быть сведены ни к проблеме этических категорий, ни к вопросу о статусе ценностей – социальная регуляция представляет собой динамику смыслов, отражающих стадии взаимодействия людей в общественной жизни. Не закрепленные и описанные нормы и стереотипы, составляющие кодексы и их контексты, за которыми скрывается львиная доля арсенала гуманитарной эрудиции, но способы перехода, принцип движения от одного такого запечатления к другому. Эти способы перехода и принципы движения остаются «за кадром» социальных форм, возможно, еще и потому, что не изобретаются всякий раз применительно к исторической ситуации, но пребывают в идентичности, отчего и ненаблюдаемы в силу заведомой универсальности для субъекта познания. Если в сопоставлении культурных стереотипов автор вынужден преодолевать собственное отношение к одной из культур, которая является для него исходной (родной), то в вопросах понимания самого культурного сравнения и способов перехода таких разделений не возникает и они оказываются бессознательным постулатом общечеловеческого. Более того, именно незначительные с точки зрения универсальности пояснения к этим способам перехода и почитаются за авторское достоинство.

Разнообразию социально-антропологических начинаний несть числа. В этом отношении весьма поучителен тезис Георга Зиммеля о неизбежной избыточности социальных форм как существенного ресурса развития социальной жизни, когда индивидуальная человеческая душа в определенной степени повторяет «отношения уравнивающей унификации и индивидуальной демаркации» [14, p. 554]. Жизненный мир современного человека принимает очертания новой подлинности, являющей себя в повседневности, но схватываемой уже не столько в универсальных категориях и фреймах, но в разнообразии социально-антропологических установок и номинальных индикаторов в социологических исследованиях актуальной культуры.

Ссылки:

• 1.    Жизненный мир россиян: 25 лет спустя (конец 1980-х – середина 2010-х гг.) / под ред. Ж.Т. Тощенко. М., 2016 ; Теория и жизненный мир человека / отв. ред. В.Г. Федотов. М., 1995.

• 2.    Work for human development : human development report 2015 / director and lead author S. Jahan ; published for the United Nations Development Programme (UNDP). N. Y., 2015. 288 p.

• 3.    Human development for everyone : human development report 2016 / director and lead author S. Jahan ; published for the United Nations Development Programme (UNDP). N. Y., 2016. 286 p.

• 4.    Alkire S. Human development: definitions, critiques, and related concepts : background paper for the 2010 human development report : Oxford Poverty & Human Development Initiative working paper no. 36. Oxford, 2010. 56 p.

• 5.    Beck U. Living in the world risk society. A Hobhouse Memorial Public Lecture given on Wednesday 15 February 2006 at the London School of Economics // Economy and Society. 2006. Vol. 35, no. 3. August. P. 329–345.

• 6.   Волков В.Н. Человек и его жизненные миры // Контекст и рефлексия: философия о мире и человеке. 2012. № 1. С. 7–27.

• 7.   Баева Л.В. Виртуализация жизненного пространства человека и проблемы интернет-игровой зависимости [Элек

  тронный ресурс] // Философские проблемы информационных технологий и киберпространства : сетевой науч. журн. 2016. № 1 (11). Июнь. С. 7–19. URL: http://cyberspace.pglu.ru/upload/iblock/b4f/02.pdf (дата обращения: 11.04.2017).

• 8.    Пржиленская И.Б. Жизненный мир и целевые установки российских студентов // Ценности и смыслы. 2016. № 4 (44). С. 22–29.

• 9.    Ним Е.Г. Жизненный мир и массмедиа: онтологические трансформации // Вестник Челябинского государственного университета. 2010. № 16 (197). Философия. Социология. Культурология. Вып. 17. С. 34–40.

• 10.    Scheler M. Ressentiment / transl. by L.A. Coser from the text of 1915. 5th printing, corrected. Milwaukee, 2010.

• 11.    Heidegger M. In memory of Max Scheler (1928) [Электронный ресурс] // Stanford Religious Studies. P. 159–160. URL: http://re-ligiousstudies.stanford.edu/wp-content/uploads/1928-IN-MEMORIAM-MAX-SCHELER.pdf (дата обращения: 11.04.2017).

• 12.    Habermas J. The future of human nature. Cambridge, 2003.

• 13.    Parsons T. Pattern variables revisited: a response to Robert Dubin // American Sociological Review. 1960. Vol. 25, iss. 4. August. P. 467–483.

• 14.    Simmel G. Fashion // The American Journal of Sociology. 1957. Vol. 62, no. 6. May. P. 541–558.