Значение работ Я. И. Гина для исследований поэтического синтаксиса

Типология и эволюция синтаксиса поэтического текста – по-прежнему одно из мало разработанных направлений лингвостилистики и лингвистической поэтики. Трудности выяснения роли грамматических форм в художественном произведении связаны прежде всего с тем, что грамматические краски и оттенки в языковой палитре писателя гораздо менее заметны, чем слова и обороты в необычных значениях. Кроме того, грамматические нормы в большинстве случаев не факультативны, жестки, а там, где нет свободы выбора, возможностей селекции языковых элементов, мало возможностей и для их экспрессивно-образного использования, переосмысления, трансформации:

Лексическое и грамматическое значения противопоставлены как «свободное / обязательное», «индивидуальное / категориальное», «главное (в слове) / дополнительное». В сфере лексической полнее и ярче всего выражается авторская индивидуальность, его «насилие» над языком, «преодоление» им материала: лексическая поэтика – поэтика свободы. Грамматическое же значение в большей мере отражает диктат самой языковой системы, «насилие» языка над художественной конструкцией [3: 189–190].

Вместе с тем именно синтаксис таит в себе большой экспрессивный и функциональный по

тенциал, что объясняется чрезвычайным разнообразием синтаксических структур и важностью выполняемых ими функций: структурно-композиционной (текстообразующей), интонационной и ритмообразующей, изобразительно-выразительной (образной, экспрессивной). Грамматическая форма, ее значение актуализируются в художественном тексте (качественно и количественно) в соответствии с авторским замыслом, эстетическими задачами; отбор и использование тех или иных грамматических элементов, длина и расположение конструкций, приемы выдвижения (подчеркивания) синтагм, создания тропов и фигур речи, особенности формообразования и формотворчества составляют характерные черты (доминанты) идиостиля.

Начало исследованию экспрессивного потенциала грамматических единиц было положено Л. В. Щербой в знаменитых «Опытах лингвистического толкования стихотворений» и в статье «Литературный язык и пути его развития», где впервые используется выражение «грамматика поэзии» [14: 132] в связи с анализом стихотворения В. Брюсова «Родной язык». Дальнейшая разработка «грамматики поэзии» осуществлялась в трудах Г. О. Винокура, В. В. Виноградова, Н. С. Поспелова, Р. О. Якобсона, И. И. Ковтуновой,

Г. Н. Акимовой, И. А. Ионовой и др. (обзор истории «грамматики поэзии» представлен, например, в статьях [6], [7], [9], [10], [13]).

В этом ряду особое место занимают работы Якова Иосифовича Гина (1958–1991), недолгая, но очень плодотворная деятельность которого пришлась на 1980-е годы. Не столь важно в конечном итоге, вероятно, сколько трудов успел написать ученый: несомненная теоретическая ценность, новизна и непреходящее значение исследований Я. И. Гина, по мнению В. Н. Топорова, определяются тем, « что и как было сделано и какие перспективы в результате этого открываются…» [12: 10].

Проблемы поэтического синтаксиса не были предметом специального исследования в работах Я. И. Гина, в получивших мировую известность трудах петрозаводского ученого в поле зрения гораздо чаще оказывались вопросы лингвопоэтического анализа морфологических категорий имени, местоимения и глагола (рода, одушевленности / неодушевленности, лица). Между тем представленные Я. И. Гином, например, в статье об О. Мандельштаме наблюдения над поэтикой личных форм местоимений, над так называемой сменой, или переключением, лиц подчеркивают особенную значимость для лирики проблемы соотношения фигур субъекта и адресата, диалога их сознаний как ведущего принципа композиционного построения стихотворного текста. Анализ перехода от одного лица к другому в стихотворениях Мандельштама показал наиболее активную для лирики модель архитектоники субъектнообъектных отношений – переход от 2-го лица к 3-му и наоборот. При этом исследователь связывает воедино функционирование падежных форм имени и личных форм местоимений: как выяснил Я. И. Гин, прямому (именительному) падежу заглавной номинации в большинстве случаев в следующей за заглавием части текста соответствует 3-е морфологическое и синтаксическое лицо; «направленный» (в терминах Р. О. Якобсона) дательный заглавия или подзаголовка, используемый в функциях посвящения и обращения, вводит либо трансцедентного, либо имманентного тексту адресата.

Когда будут описаны общие лингвопоэтические нормы употребления лица и падежа, тогда на этом фоне станет очевидным вклад каждого поэта, его идиолектные грамматические характеристики [1: 213]

– эта финальная фраза статьи Я. И. Гина о поэтике О. Мандельштама оказалась путеводной нитью для создателей «Синтаксического словаря русской поэзии» (первый том уже вышел из печати [11]), который, представляя общую картину формирования синтаксических норм русской силлабической и силлабо-тонической поэзии малых и средних жанров в аспекте их становления, изменчивости либо преемственности и в тесной связи с динамикой норм жанрово-сти- листических и ритмо-метрических, демонстрирует репертуар синтаксических конструкций, используемых русскими поэтами, и позволяет выявить основные закономерности в эволюции синтаксических доминант русской поэтической речи, отдельных поэтических идиостилей, а также в развитии русского литературного языка ломоносовской и карамзинской поры в целом (поскольку преобладающими для данного периода были именно поэтические жанры).

В качестве единицы описания (словарной единицы) в словаре выступает простое и сложное предложение, анализируемое с точки зрения разнообразных параметров: а) по структурной схеме или типологической рубрике; б) по типу синтаксических связей и количеству частей (для полипредикативных конструкций); в) по грамматическому значению, то есть типу синтаксических отношений, выявляемых между частями сложных предложений; г) по модальной характеристике (утвердительное, обще- или частноотрицательное); д) по полноте / недостаточности состава (полное, неполное, эллиптическое); е) по принадлежности к так называемым элементам текста (синтаксически не членимым, выраженным частицами, междометиями, модальными словами синтагмам, обращениям, сегментам типа именительного или инфинитива темы, пар-целлятам, парантезам, представляющим собой автономные синтаксемы); ж) по типу осложняющих конструкций; з) по длине (количеству слов, строк-стихов, строф, составляющих конструкцию); и) по соотнесенности с жанром, видом строфы или астрофической композицией, метрической схемой; к) по риторическому приему (фигуре речи); л) с точки зрения наличия / отсутствия анжамбемана. Словарь, кроме того, помогает выяснить активность в поэзии разных типов так называемых сильных позиций текста (заглавия, эпиграфа, посвящения), конструкций с прямой речью как особых синтаксических феноменов. Подобное комплексное описание уже позволило выявить целый ряд тенденций, доказывающих вполне очевидную и тесную связь синтаксиса, метрики, строфики и жанра произведения (см. подробнее [8]).

Важнейшим условием создания синтаксического словаря для его авторов стала постоянно фиксируемая, наряду со структурным типом высказывания, метрическая и строфическая (либо вольная, либо астрофическая) композиционная организация стиха. Я. И. Гин в своих работах неоднократно подчеркивал необходимость комплексного подхода к изучению художественного текста, использования достижений собственно теории литературы, поэтики стиха и прозы, стиховедения, лингвистики – это и есть, в конечном итоге, цель лингвопоэтического анализа.

«Нелексический» сводный писательский словарь рассматривает синтаксическое устройство стихотворных текстов с учетом трех типов норм, на которые специально обращал внимание Я. И. Гин, рассуждая о перспективах построения грамматической поэтики:

Общая лингвопоэтическая норма (ОЛПН) может представлять собой как формальное отклонение от нормы литературного языка (НЛЯ), так и совпадение с ней; индивидуальная же лингвопоэтическая норма (ИЛПН) может представлять собой как результат следования общей норме, так и ее нарушения… [3: 195–196].

Добавим только, что создание синтаксических словарей прозы и драматургии классического периода в развитии русской литературы в более или менее отдаленной перспективе позволило бы выяснить синтаксическую лингвопоэтическую норму литературного рода и жанра и существенно дополнило бы современные филологические представления о различии грамматического устройства стиха и прозы, о корреляции жанрово-родовой лингвопоэтической нормы и нормы общелитературной.

Еще одним достижением Я. И. Гина и вкладом в разработку проблем синтаксической организации художественного текста стала небольшая статья, посвященная фрагменту «Слова о полку Игореве»: ученый предложил собственную интерпретацию финальной фразы плача Ярославны «Въ пол Ѣ безводн Ѣ жаждею имъ лучи съпряже, тугою имъ тулии затче?» – одного из «темных мест» памятника, грамматически неоднозначной конструкции, вызвавшей целую дискуссию в научной литературе [2]. В этом контексте из «Слова» присутствует семантическая амфиболия: контаминируются, нейтрализуются значения творительного падежа (субъектное или орудийное?) и потому структуры определенно-личного и безличного предложений. Тесная связь морфологических и синтаксических категорий, в процессе формирования поэтического высказывания проявляющаяся особенно явно в позиции семантических сдвигов и «приращений» (термин Б. А. Ларина) смысла, вольных, кажущихся читателю случайными, или невольных, заранее прогнозируемых автором, – еще одна актуальная научная проблема, требующая дальнейшей разработки на материале памятников разных эпох и жанров.

Специально посвящена проблемам описания поэтического синтаксиса рецензия, написанная в соавторстве с известным карельским стихове- дом П. А. Рудневым, в которой авторы подчеркивают «первостепенное значение синтаксической проблематики и для стиха, и для прозы» и сожалеют, что пока «в нашей науке нет фундаментальных трудов о синтаксисе поэтической речи». По мнению рецензентов монографии, посвященной синтаксической типологии русской лирики [5], И. И. Ковтунова в своей серьезной, глубокой, новаторской книге «избрала функциональный и текстовый подходы к анализу стихотворного синтаксиса, которые позволяют раскрыть специфику синтаксического строя стихотворной речи», добавляя (и к этому замечанию заочно присоединяется автор настоящей статьи):

Напрасно только, на наш взгляд, исследователь так категорично противопоставляет эти подходы подходу формальному: последний достаточно результативен и плодотворен, ибо помогает решить важнейшую для поэтики и стиховедения проблему соотношения ритма и синтаксиса. Разве подход самой И. И. Ковтуновой в ее предыдущей книге «Современный русский язык: Порядок слов и актуальное членение предложения» (М., 1976), где она детально исследует нормы порядка слов в стихе (см. страницы 195–235), не формален в самом высоком смысле этого термина? [4: 283]

Примечательно, что в заключение обстоятельного разбора Я. И. Гин и П. А. Руднев подчеркивают, что созданное И. И. Ковтуновой функциональное направление в изучении поэтического синтаксиса «открывает широкие перспективы дальнейших исследований в этой области», а ряд поставленных московским ученым «проблем требует специального и более углубленного рассмотрения (быть может, с использованием количественных методик)» [4: 285].

Последнее пожелание уже в той или иной мере осуществляется в течение ряда лет Петрозаводской школой «нелексической» писательской лексикографии, преемницей перспективных и по-прежнему актуальных в научном отношении идей «поэтической филологии». Автору статьи остается высказать глубокое сожаление, что замечательный исследователь стиха П. А. Руднев и первооткрыватель поэтики грамматических категорий Я. И. Гин рано покинули жизненное и творческое поприще – это утрата невосполнимая: как не хватает их филологического опыта и чутья, обширных познаний, советов, вопросов, замечаний нам, сегодняшним карельским лингвистам.

* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ (проект «Синтаксический словарь русской поэзии XIX века», № 17-04-00168).

• * The study was carried out with the financial support of the Russian Fundamental Research Fund (project “Syntactic dictionary of Russian poetry of the XIX century”, № 17-04-00168).

St. Petersburg, 2017. 578 p. (In Russ.)