1917 год в России: крах цивилизации или переход на новую стадию исторического развития?

Умерла ли российская цивилизация? Данный вопрос можно было бы задать, размышляя о перспективных (желательных) направлениях развития России, ее идентификационных основаниях, ценностных ориентациях, обращенных в будущее. Вопросы такого рода рождаются из стремления осознать смысл истории, выявить закономерности и причинно-следственные связи в историческом процессе, решить, наконец, есть ли у российского народа единая, общая судьба или все мы просто движемся куда-то в силу исторической инерции, живя своими собственными индивидуальными смыслами. Может быть, это движение задается не инерцией, а чьей-то злой волей, которая тоже решает свои личные задачи, но при этом использует людей в качестве подсобного материала, необходимого для запуска на полных оборотах принадлежащей ей государственной машины?

Насколько правомочны эти вопросы в контексте событий, произошедших в нашей стране в 1917 году? Отметим сразу, что их постановку можно считать реакцией, с одной стороны, на стремление многих видных деятелей белоэмигрантского движения объяснить поражение в гражданской войне духовным истощением русского народа, потерей наиболее важных, основополагающих элементов, из которых слагалась российская цивилизация, подпитывалась ее ментальная сила, а с другой стороны, на убежденность их оппонентов в лице главных генераторов народного недовольства, что революция 1917 года и последовавшая за ней победоносная для Красного движения гражданская война вывели Россию на новый уровень исторического развития.

Для нас, живущих уже в XXI веке, спустя сто лет после описываемых событий, ответы на поставленные вопросы нельзя считать отвлеченным, безэмоциональным, незаинтересованным выбором двух альтернатив из предложенной дилеммы. История, случившаяся столетие назад, не театральная постановка, имеющая начало и конец. И выбор здесь вовсе не двойственный. Помимо перехода на новую стадию исторического развития или обретения себя спустя столетие в прежней цивилизационной реальности, прервавшейся на семь десятилетий, возможен и третий вариант: мы, фигурально выражаясь, живем в загробном мире. С учетом его не самых притягательных свойств (высокая преступность, коррупция, девальвация нравственных ценностей и т.п.), и отдаленно не напоминающих земной рай, смерть российской цивилизации не привела к коллективному спасению, о котором так много мечтали русские философы. И тогда свершившийся апокалипсис 1917 года приобретает совсем уже мрачные очертания, актуализируя перед нами проблему решения смысла российской истории в постоктябрьский период.

Итак, на развилке смыслов нашего интеллектуального выбора открываются три дороги, избрание которых обнажает целевые векторы развития, указывая на три возможных горизонта процесса российской истории:

• 1)    европейские ориентиры выхода на новые стадии развития;

• 2)    возвращение к истокам российской традиционности посредством использования принципов консерватизма в качестве средства обретения потерянной в 1917 году цивилизационной идентичности;

• 3)    нахождение в затяжном и глубоком социальном кризисе, усиление процессов аномии, распад территориального единства и потеря государственного суверенитета.

Эти три сценария мы и рассмотрим, отталкиваясь от событий российской революции и гражданской войны как двух составных частей русской смуты начала XX века.

Выход на новую стадию развития обычно связывается с европоцентристским пониманием смысла истории. Исторический процесс, протекающий на европейском континенте, рассматривается в качестве образцового и эталонного. Эти свойства раскрываются в контексте принципа единства всемирно-исторического процесса. Считается, что все народы мира проходят или должны проходить в своем развитии примерно одинаковые стадии. Это не просто какие-то этапы, определяемые произвольно, а знаковые точки истории, прохождение которых обусловливается наличием внутренних закономерностей, существующих в истории. Под закономерностью обычно принято понимать неизменность результата при неизменности исходных условий для его достижения. Это означает, что если мы признаем в качестве двигателей исторического процесса группу каких-то факторов, действующих в схожих социокультурных условиях, то рано или поздно исторический процесс выровняется под стандарты того народа (группы народов), который окажется наиболее успешным и быстрым на пути прогресса. Вопрос, следовательно, заключался только в том, какие этапы и факторы их достижения следует воспринимать в роли универсальных маркеров и локомотивов истории. Разными европейскими мыслителями данная проблема решалась по-своему.

Перечисленные концепции занимают важное место в истории науки. Однако наибольшую роль в презентации идеи стадиального развития сыграли две теории: формационная К. Маркса и стадиальная Э. Тоффлера.

К. Маркс является автором теории последовательно сменяющих друг друга в историческом развитии общественно-экономических формаций. Если кратко, то смысл истории по К. Марксу состоит в развитии общества по спирали от первобытного коммунизма к научному коммунизму через преодоление всегда на более высоком уровне негативного наследия трех классовых формаций: рабовладельческой, феодальной и буржуазной. Внешне история проявляется в борьбе классов, а внутренне - в антагонизмах между производственными силами и производственными отношениями. Рост первых вызывает изменения во вторых, выводя отношениями между классами на пик антагонизма. Разрешение этих противоречий осуществляется через революцию. И отнюдь неслучайно К. Марксу принадлежит крылатое выражение, что «насилие есть повивальная бабка истории».

Вершина исторического процесса, на которой сама история заканчивается, есть высокотехнологическое коммунистическое общество, где отсутствуют государство, деньги, эксплуатация, частная собственность [10].

Э. Тоффлер предложил иное понимание стадий исторического развития, хотя концептуально оно также находилось в рамках идеи европоцентризма, то есть теоретически ориентировалось на те исторические процессы, которые протекали и протекают сейчас преимущество на европейском континенте. По Э. Тоффлеру, общество проходит в своем развитии три основные стадии: аграрную, индустриальную и постиндустриальную. Аграрная стадия характеризуется коллективными формами труда, земля выступает главной ценностью, политические отношения не отделены от экономических и релевантно выстраиваются сообразно тому, кто каким объемом земли обладает. В сознании доминируют религиозные ценности, коллективизм, традиционализм. На индустриальной стадии появляется разделение труда, машинное производство, корпоративизм, идея политической свободы, урбанизация, массовое образование, десакрализация традиций, секуляризация, общество потребление. Для постиндустриальной стадии характерны переход к автоматизации производства, компьютеризации, информатизации (информация - основной ресурс), массовому индивидуализму, размыванию классовой структуры, потребительству как смыслу жизни, сакрализации политических ценностей [15].

Мы сделали специальный акцент на идеях К. Маркса и Э. Тоффлера отнюдь не случайно. Концепции данных ученых - это не просто научно обоснованные идеи, а, одновременно, еще и политические доктрины, способные влиять на социально-политические процессы в тех странах, значительная часть населения которых готова воспринимать их в виде идеологического оружия. Так, именно идеи К. Маркса во многом выступили в роли политического генератора недовольства народных масс, получивших четкую убежденность в том, что революция 1917 г. является благом и во имя каких целей она реализуется.

Проще всего нам сейчас разобраться с целями. Отстранение Николая II от власти было инициировано частью либеральной интеллигенции (М.В. Родзянко, П.Н. Милюков, А.И. Гучков и др.), имевшей влияние на политические отношения в стране через институты Государственной Думы, политические партии и армию, руководители которой (А.А. Брусилов, Н.В. Рузский, А.Е. Эверт, А.И. Непенин, В.В. Сахаров) единым фронтом выступили за отречение царя от престола. Политический истеблишмент России того периода не был единодушен в своих желаниях, но нельзя не принимать во внимание, что его значительная часть была настроена на проведение реформ. Кто-то, как, например, лидеры кадетской партии, октябристов, прогрессистов, требовали преобразований еще в годы первой русской революции. Другие присоединились к этим требованиям из-за боязни развития беспорядков в Петербурге, представлявшем собой в то время бурлящий котел народного недовольства с неясными дальнейшими перспективами в плане того, как долго это продлится, что будут требовать лидеры радикальных политических партий (эсеров и социал-демократов) и насколько далеко готовы пойти массы в реализации своего разрушительного потенциала. В конечном итоге большая часть более-менее сходилась в согласии, что реформы должны быть проведены по всем общественным сферам: аграрные (отдать землю крестьянам), социальные (улучшить положение рабочего класса), политические (введение конституционной монархии или республики, свободные выборы, отказ от цензуры, право на демонстрации и т.д.). Глубина и ширина согласия на реформы варьировалась в зависимости от политических ориентаций, но убежденность в их необходимости оспаривалась сравнительно небольшой группой консерваторов-монархистов, которая на тот политический момент была практически не слышна в общем шуме толпы, громко требовавшей преобразований. Русские традиционалисты проявят себя уже в годы гражданской войны, чем в немалой степени послужат делу победы большевиков, так как неискушенные в политике обыватели окажутся неспособными отделить их от общего потока Белого движения, что сильно дискредитирует его в глазах сторонников преобразований или, иными словами, противников монархической реставрации [13].

Таким образом, первая половина 1917 года протекала под лозунгами буржуазнодемократической революции. Если применять к этим процессам заявленную нами схему, то окажется, что на начальном этапе русской смуты наиболее активная часть российского общества была ориентирована на очередное форсированное (ускоренное) вхождение в русло общеевропейского исторического процесса. Так уже было однажды в истории, когда при Петре I состоялась радикальная модернизация, имевшая цель обеспечить законное место нашей стране в общеевропейском доме. Петр I и его сторонники считали, что если Россия и обладает какими-то особенностями в сравнении с Европой, то едва ли с ними следует считаться, так как они прежде всего символизируют ее культурную отсталость, а не некую цивилизационную инаковость, основанную на принципиально других культурных основаниях [2]. Но это был самый обычный утилитарный подход, обусловленный пониманием, что в Западной Европе есть более высокоразвитые технологии и более рациональные формы организации государства, армии, церкви. Именно такое отношение выступило решающим фактором борьбы Петра I с российской «отсталостью» [4].

В 1917 году все было качественно иначе. Реформы были подготовлены идеологически. Они долгое время вызревали. Их проведение подпитывалось наличием образованного слоя людей, мыслившего и говорившего по европейски, постоянным ростом числа недовольных среди беднейших слоев населения, противоречиями внутри самой правящей династии. Общим с петровским временем была, пожалуй, убежденность как тогда, так и сейчас, что Россия находится в состоянии отсталости от Западной Европы и реформы, следовательно, необходимы для того, чтобы преодолеть ее ускоренными темпами. Российская империя в 1917 году воспринималась как часть Европы, но та часть, которая отстала по ряду позиций от ведущих западноевропейских государств. Чтобы преодолеть эту отсталость, ставилась цель изменить облик политических учреждений, дать политические свободы народу, обеспечить достойные условия для жизни, возможность получения образования, медицинской и социальной помощи. Все это объективно вело бы к развитию тех признаков, которые Э. Тоффлер описывал на примере индустриальной стадии развития общества. Россия стадиально находилась на одной позиции с Европой индустриальной, но степень индустриализации у последней была выше. Именно это следовало исправить в процессе революции.

В своей радикальной части наиболее громким был голос российских марксистов: меньшевиков и большевиков. Первые не планировали в своих требованиях выходить за пределы реформ, задаваемых логикой буржуазно-демократической революции. По их мнению, производственные силы капитализма в России еще не настолько сильно окрепли, чтобы породить производственные отношения, достаточные и необходимые для перехода к строительству коммунистического общества. Поэтому они мыслили ограничиться теми преобразованиями, которые должны были улучшить материальное положение рабочего класса и облегчить его условия труда. Понять эту позицию с точки зрения стадиально-формационной теории Маркса несложно. В самом деле, подавляющее большинство населения России в 1917 году состояло из крестьянской массы. Крестьянство же как класс являлось в марксистских теоретических построениях частью производственных отношений, типичных для феодальной формации. Ничего о возможности «прыгнуть» из феодализма в коммунизм Маркс не писал. Поэтому логично было предположить, что России потребуется еще пройти некоторый исторический отрезок форсированного развития капитализма, который страна пройдет тем быстрее, чем последовательно будут осуществляться буржуазные реформы. В связи с этим, меньшевики представляли собой политическую силу, наиболее энергично отстаивавшую необходимость закрепить и удерживать завоевания первого этапа революции 1917 года без каких-либо намеков на построение коммунизма в рекордно короткие сроки и уж тем более не быстрее, чем это сможет произойти в наиболее развитых странах Западной Европы.

На этих же позициях первоначально стояли и большевики. Однако логика развития революции, которая диктовалась не в последнюю очередь одновременным с революционными процессами участием страны в мировой войне, ставшей для общества непосиль- ным бременем, породила из-за всеобщего недовольства деятельностью Временного правительства возможность захвата политической власти партией большевиков. Этот соблазн отдельным ее представителям показался слишком велик, чтобы пренебречь им, и партия взяла курс на подготовку государственного переворота [12].

Ради обоснования такого шага В.И. Ленину, главному инициатору этого процесса, пришлось внести некоторые коррективы в марксистскую теорию социальных революций [8]. Лидеру большевиков было понятно не меньше, чем представителям меньшевизма, что в России не созрели социально-экономические условия для перехода на новую стадию исторического развития, то есть к коммунистической формации. Однако он был убежден, что российская революция может выполнить функцию фитиля, поднесенного под западноевропейскую буржуазию, и это оценивалось как уникальный исторический шанс. Ни у кого не было в планах строить коммунизм в отдельной взятой стране. Нет ни одной работы В.И. Ленина, написанной в дооктябрьский период, где бы даже допускалась мысль о том, что коммунизм возможен в виде локального явления. Такое противоречило бы принципу единства всемирно-исторического процесса, на котором зиждется вся стадиальная парадигма мышления, а К. Маркс и его последователь В.И. Ленин иной просто не знали. Да и политически это считалось невозможным. Поэтому «Октябрь 1917 года» замышлялся в качестве примера, сигнала более передовому рабочему классу из Западной Европы и Америки, который должен был ответить на призыв пролетариев из России и совершить коммунистическую революцию в своей стране, а затем прийти к ним на помощь, чтобы своими новейшими технологиями помочь построить передовое коммунистическое общество в России [11]. Отчаянная борьба большевиков в годы гражданской войны за удержание власти над страной сопровождалась ожиданиями и надеждами на «пожар мировой революции». Но от искры пламя не возгорелось, локальный пожар в некоторых землях Германии (Баварии, Бремене, Эльзасе) потушили, а дальше капитализм спокойно продолжил развиваться, принимая такие формы, о которых ни В.И. Ленин, ни К. Маркс даже не подозревали. Россия же со своими мечтами о коммунизме на несколько десятилетий осталась в одиночестве, готовясь к новой мировой войне, ради которой была совершена коллективизация и проведена ускоренная, но, главное, однобокая индустриализация с перекосом на тяжелую индустрию [7].

Итак, в целевом плане события 1917 года имели две направленности. Одна группа политических сил - кадеты, октябристы, прогрессисты, меньшевики - возлагали на революцию надежду ускоренным путем догнать Запад на стадии индустриального общества, будучи уверенными в том, что Россия лишь слегка отстает от него на векторе всемирноисторического процесса, развивающегося по закону развития от простого к сложному, от низшего к высшему. Другая политическая группировка - большевики - на векторе стадиального развития в 1917 году ставили не индустриальное общество с ценностями либерализма и технического прогресса, а коммунистическую формацию. Они полагали, что в Западной Европе капитализм как общественно-экономическая система себя исчерпал, готов уступить свое место более прогрессивному коммунизму, чем Россия может воспользоваться в силу своей близости к Европе, наличию компонентов развитой индустриальной системы и более-менее сплоченного из-за своей концентрации в столицах рабочего класса [9].

Политические карты этих двух группировок, преследовавших обозначенные цели, оказались смешанными в годы гражданской войны. Оппоненты большевиков не смогли наладить совместную борьбу, так как терзались взаимным недоверием друг к другу [3]. Действительно, в Белом движении вперемешку с либерально настроенными республиканцами и сторонниками конституционной монархии (не говоря уже о социал-демократах) против большевиков воевали последовательные монархисты, то есть сторонники возрождения самодержавия в его исконном до 1905 года виде. В итоге большевики смогли разбить их всех по раздельности, и мечты о построении либеральнодемократического общества в России пришлось отложить до 90-х годов XX века, когда они снова возродились, подпитываясь надеждами на политическую свободу, материальное благополучие и право свободно распоряжаться своей собственностью, возможности чего Европа уже несколько десятилетий успешно демонстрировала, что стало очевидным для подавляющего большинства населения СССР после распада железного занавеса.

(Окончание в следующем номере)