Актуализация концепта "граница" в современной российской действительности

Если обратиться к орфографическому словарю, то можно найти следующие определения слова «граница»: «1. линия раздела между территориями, рубеж; 2. предел, допустимая норма [6, с. 182]». Таким образом, первое значение подразумевает прежде всего географическое и/или политическое понимание границы (государственная, областная, региональная, граница бассейна реки и пр.), а второе определяет пространственную и/ или временную черту, некую последнюю, крайнюю грань. Другими словами, смысловое наполнение данного слова многообразно поливариантно.

Однако допустимо ли отнесение понятия «граница» к термину «концепт»? Сегодня в гуманитарных дисциплинах ак- тивно дискутируется вопрос о соотношении терминов «понятие» и «концепт», поскольку наличествует расхождение в их употреблении, выявляются их сущностные характеристики, уточняются смысловые значения. Исходя из проанализированной литературы по данной проблеме (С. А. Аскольдов, Ж. Делёз и Ф. Гватта-ри, В. И. Карасик, А. Н. Князев и другие), будем трактовать понятие как «то, о чём люди договариваются, их люди конструируют для того, чтобы “иметь общий язык” при обсуждении проблем; концепты же существуют сами по себе, их люди реконструируют с той или иной степенью (не) уверенности [3, с. 616]». Сложность процесса реконструкции заключается в том, что границы того или иного концепта не закреплены, они подвижны, а «суть концепта в членении, разбивке и сечении. Он представляет собой целое, так как тота-лизирует свои составляющие, однако это фрагментарное целое. Только при этом условии он может выделиться из хаоса психической жизни, который непрерывно его подстерегает, не отставая и грозя вновь поглотить [2, с. 27]». Более того, концепт всегда коррелирует с определённой проблемой, вне которой его смысл утрачивается. Другими словами, концепт можно рассматривать как инструмент, помогающий реконструировать картину мира, в контексте которой происходит его бытование. Приведённые характеристики убедительно доказывают возможность трактовки термина «граница» как концепта. Необходимо отметить, что ещё одной специфической чертой концепта выступает мозаичность, поскольку в нём постоянно протекает процесс переформатирования, привнесения элементов других концептов, что приводит к его морфологической трансформации, с чем связана и сложность в структурировании его сущности. Проблемное же поле концепта представляет «целый перекрёсток проблем, где он соединяется с другими, сосуществующими концептами [2, с. 30]».

Актуализация концепта «граница» в современном мире связана со сменой культурной парадигмы, переориентацией на коммуникативность, диалогичность, с преодолением замкнутости традиционных культур, с плюрализмом и толерантностью в оценке культурных ценностей и норм. В связи с этим концепт употребляется во многих типах дискурсах, в том числе и политическом.

Как отмечает Г. Гусейнов: «Государственная граница – не просто часть кар- ты, но вполне самостоятельная категория, которая и очерчивает некую территорию, и проведена внутри каждого индивида, себя с этой категорией отождествляющего ... Граница проведена, таким образом, в той области личного опыта, которая в наибольшей степени подвержена воздействию политических перемен [1, с. 11]». То есть граница в социокультурном и политическом аспектах всегда нацелена на конструирование собственного, «своего» пространства, рефлексия которого приводит к особому типу концептуализации.

Территория Руси – России всегда была огромна, необъятные пространства с восторгом описывались и древнерусскими авторами (в летописях, в «Слове о полку Игореве», «Слове о погибели Русской земли» и пр.), и писателями ХІХ– ХХ веков (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Л. Н. Толстой, А. А. Блок и другие).

Русские художники, используя сферическую перспективу и глядя на Русскую землю как бы сверху, пытались с помощью живописных средств показать её раздолье (К. С. Петров-Водкин, К. Ф. Юон и другие).

Безграничные просторы Руси – России пробуждали в русском человеке потребность дойти до края, найти его и обозначить (этим, отчасти, можно объяснить такой феномен отечественной культуры, как калики перехожие). Возникшая в IХ веке Киевская Русь была государством с «рыхлыми» границами, поскольку шло постоянное расширение её территории за счёт присоединения земель других племён. В этой ситуации одним из определяющих факторов расселения людей стали реки. Со временем речная сеть превратилась в фактор геополитиче- ский, цивилизационный, поскольку первые русские города основывались именно по пути «из Варяг в Греки», представлявшем своеобразную ось Древнерусского государства: «… тут был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра – волок из Лавоти, а по Лавоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого озера вытекает Волхов и впадает в озеро Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно доплыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река [7, с. 6]». Как свидетельствует «Повесть временных лет», первые князья начинают активное градостроительство по Десне, Стугне, Суле и другим рекам. Со временем эти города превращались в укреплённые поселения, возводились земляные валы, чтобы защитить южную и юго-восточную границу Руси от набега кочевников.

Система укреплений, возведённая Владимиром Святославовичем, была не только оборонительным сооружением, но имела ещё и символический смысл – отделяла сакральное пространство Киевской Руси, освящённое христианством, от профанного, отделяла «своих» от «чужих». Любопытно, что в Киевской Руси того времени существовало такое понятие, как «наши поганые» (это могло обозначать и «язычник», и «чужой», и «неправильный» [5, с. 262]), под которым подразумевали кочевников, живущих на рубежах русской земли и ставших земледельцами, участвовавших вместе с русскими князьями в походах против кочевников.

Особенность процесса приращения земель русским государством в IХ–ХVII веках состояла в постоянном «растворе- нии» границ, представлении об их удалённости. Данное обстоятельство не способствовало формированию в политическом сознании тенденции к пространственному самоограничению, обозначению ареала колонизации. Как и в Киевской Руси, русские правители ХVI–ХVII веков ограничивались возведением сети кордонов и крепостей, которые следует воспринимать лишь как маркеры завоёванной территории.

Ещё более наглядный пример – Петербург, основанный в непосредственной близости к границе государства, на его окраине, на спорной территории, которую делили между собой Россия и Швеция. Как отмечал Ю. М. Лотман: «Перенесение политико-административного центра на географическую (выделено Ю. М. Лотманом. – Н. С., Е. М. ) границу было одновременно перемещением границы в идейно-политический центр государства. А последующие панславистские проекты перенесения столицы в Константинополь перемещали центр даже за пределы всех реальных границ [5, с. 266– 267]». Пётр І не случайно выбрал для строительства новой столицы совершенно непригодную для этих целей территорию: болотистую, с постоянно оползающей почвой, с частыми наводнениями. Как в свое время Людовик ХІV, устраивая резиденцию в Версале, желал подчеркнуть своё превосходство во всём и надо всем, включая природу, воплотил в этом дворцово-парковом ансамбле центральную идею своего правления: «Государство – это я!», так и Пётр, превращавший Россию в империю, нуждался в доказательствах подобного рода.

Кардинальным образом ситуация меняется после Октябрьской революции, когда СССР начинает позиционировать себя как «осаждённую крепость», что провоцирует формирование «островного сознания». В этот период концепт «граница» коррелируется ещё и с такими лексическими новинками, как «зарубежье» и «железный занавес». В понятие «зарубежье» («зарубежный») заложено больше политического и идеологического смысла, нежели в термине «заграница» («заграничный»). Введение понятия «зарубежье», наряду с уже существовавшим «заграница», отразило тенденцию, возникшую в русской культуре 1920-х годов, когда начался массовый исход русского населения в эмиграцию. То есть под «зарубежьем» русские эмигранты подразумевали прежде всего Россию, которую они унесли с собой, включая её границы (здесь уместно вспомнить заглавие мемуаров Р. Гуля «Я унёс Россию»). В данном случае концепт «граница» приобретал дополнительное смысловое значение и усиливал противостояние между «своими» / «чужими» (уехавшими / оставшимися).

Таким образом, разговор о государственной территориальной принадлеж- ности всегда коррелирует с пониманием пространства власти. В ситуации, когда правящая элита ориентирована на закрытость и изоляцию подчинённой ей территории, начинают возникать материальные преграды, функция которых не столько фортификационная, сколько отделяющая «своих» от «чужих» и одновременно объединяющая, позволяющая ощутить политическое и социокультурное единство власти и народа, выступающая гарантом их неразрывной связи. Например, в советский период метафора «железный занавес», прозвучавшая в знаменитой Фул- тонской речи У. Черчилля (5 марта 1946 года), приобретёт вполне материальные очертания посредством строительства Берлинской стены, которая символизировала линию раздела мира социалистического (Свет, Добро) и капиталистического (Тьма, Зло).

Россия многими русскими / советскими людьми воспринимается как живой организм (например, «О, Русь моя! Жена моя…» (А. Блок), «Как невесту, Родину мы любим, / Бережем, как ласковую мать» (В. Лебедев-Кумач)), поэтому столь болезненными для большей части общества были её территориальные потери, особенно в 1990-е годы, воспринимавшиеся как распадение «тела» России. На протяжении всей истории существования СССР подчёркивалось, что он занимает 1/6 части суши, а его образование явилось результатом постоянного расширения. При этом «всякое новое расширение … истолковывалось либо как восстановление исторической справедливости , либо как исполнение (вековых) чаяний (курсив Г. Гусейнова. – Н. С., Е. М. ) того или иного народа [1, с. 30]».

Однако, с другой стороны, в постсо- ветское время появилась возможность увидеть то, что находится за пределами границы. Но данное обстоятельство в контексте крушения СССР и связанной с ним идеологии привело к нарушению идентификации бывшего советского человека. Более того, следует говорить о маргинализации (то есть трансформации социального положения человека / группы в силу резкого изменения социокультурных и политико-экономических аспектов) в 1990-е годы постсоветского общества в целом, что привело к утрате прежнего социокультурного статуса и коммуникативных социокультурных кодов, аксиосферы. В этот период общество оказалось на границе исчезнувшего СССР и становящейся новой России, что актуализировало одну из главных проблем того времени – поиск национальной идентичности. Если в советское время процесс национальной идентификации был связан, помимо идеологической основы, с мобилизацией образа врага (капиталистические государства, враги народа), с закреплением в общественном сознании через СМИ исходящей от него угрозы, то в середине 1990-х годов, ориентированных на приобщение к ценностям и нормам западного мира, происходит трансформация и нивелирование этого образа. В результате стали возникать границы внутри российского общества, что привело к появлению и абсолютизации «своих» и «чужих», поскольку в данной ситуации возможность осознать себя появляется лишь в соотнесении с другой, иной группой, отличающейся по политическим взглядам, уровню образования, материальному положению и т.д.

Современный западный мир, стремившийся к воплощению концепции мультикультурализма, изменил отношение к понятию «граница». Государственные границы стран Европы стали подвижны, мобильны, произошла их десакрализация, они наличествуют сегодня лишь на карте. Всё это явилось результатом вовлечённости тех или иных регионов в различного рода межгосударственные отношения.

Ситуация в современной России, против которой введены санкции, породившие некоторую её изоляцию, благоприятствует формированию новой культурной идентичности, основой которой будет ориентация на диалог, выстраиваемый как с другими государствами, так и между различными общественными группами. Однако поведение западных лидеров и общественно-политических организаций не всегда укладывается в рамки дипломатии, что подталкивает к формированию у российской общественности негативного образа Запада. С другой стороны, как уже отмечалось, актуализация образа врага ускоряет процесс идентификации, чему способствует и присоединение Крыма, которое большей частью россиян было воспринято как восстановление исторической справедливости.

В связи с усилением политических коннотаций концепта «граница» нельзя не затронуть проблему приграничья как особой территории, где пересекаются и взаимодействуют различные социокультурные системы. Можно сказать, что приграничье выступает как пространственнокультурный феномен, поскольку в данном регионе в результате процесса инкультурации формируется единое социокультурное пространство приграничных районов, между которыми устанавливаются новые социокультурные коммуникации. В результате этого процесса постепенно складывается иная культурная идентичность, основой которой выступает диалог. Для России исследование феномена приграничья выступает наиболее актуальным, ибо она занимает второе после Китая место по протяжённости сухопутной государственной границы (20 017 км).

Сегодня концепт «граница» выступает удобным инструментом для анализа и оценки сложившейся социокультурной ситуации, поскольку выводит на ряд актуальных для современного мирового сообщества проблем, главными из которых, помимо уже озвученной – идентичность,

L

выступают дихотомические пары «свой – чужой», «центр – периферия», «Запад – Восток», «традиция – современность».

Большой интерес для рассмотрения представляет первая пара «свой – чужой», поскольку «в последние годы стало принято заменять слово “чужой” понятием “другости”, признавая, таким образом, что феномены, принадлежащие к разным культурам, могут быть поняты и осмыслены как отличные от своих соб ственных, но не вступающие с ними в противоречие [9]». Если в период Нового времени это понятие было тождественно «чужому», то его актуализация в конце ХХ века связана с теорией мультикультурализма, позиционирующей себя в качестве философской основы происходящих глобализационных процессов. В рамках этой теории особую актуальность приобретают процессы взаимодействия и взаи- моотношения культур, новые технологические возможности передачи информации, культурная идентичность и пробле- ма понимания.

Дефиниция «понимание» в современном гуманитарном знании рассматривается и как метод познания, и как результат коммуникативного акта, под которым имеют в виду и межличностное общение, и интерпретацию иных, отличных от твоих культурных традиций и норм. Так как понимание всегда ориентировано на смысл и связано с коммуникацией, то проблема Другого выводит на феномен диалога. То есть только при наличии Другого возникают диалогические отношения, которые в современном мире выступают как одна из попыток преодоления субъектно-объектных отношений.

Диалогизм как феномен стал предметом исследования для представителей неклассической философии (Ж.-П. Сартр «со-бытие с Другим», М. Хайдеггер «бытие-с», Л. Бинсвангер «бытие-друг-с-дру-гом»), которая стремится реконструировать с помощью дефиниции Другой, трактующейся ими как фундаментальный и семантический конструкт, понятие субъекта, «к объединению субъекта и объекта как равновеликих и равноценных величин во взаимодействии, к становлению интерсубъективности [9]». Иными словами, субъект нуждается в присутствии Другого, ибо только при наличии Другого субъект оценивает себя, понимает себя через восприятие его Другим.

В современном мире, с его ориентированностью на толерантность и культурный релятивизм, пристальный научный интерес к проблеме Другого связан и с постановкой вопроса о продолжении или отказе использования понятия «об- щество» в социально-гуманитарных науках, поскольку произошедшие на Западе изменения, затронувшие и социаль- ные процессы, опровергли сложившиеся представления и о природе социального. Реакцией на данное обстоятельство стала потребность выработать новые исследовательские задачи и поиск релевантных методов познания.

Однако для России, с присущей её культуре бинарностью структуры, актуальной по-прежнему остаётся дихотомия «свой – чужой», а границей могут выступать любые, иногда неожиданные аспекты.

Одной из главных проблем российской действительности в конце ХХ века – начале ХХI века стала расколотость общества на национальную и вненациональную части. Особенно ярко данное явление было заметно в конце 1990-х годов, когда для первых Россия символизировала Россию, а вторые видели в ней лишь «эту страну». «Подобная отстранённость вненациональной России от России проявляется буквально во всём, и наиболее концентрированно – в практике бегства России от российских основ своей цивилизации, в непрестанном навязывании ей идеологии национального нигилизма, которая разрушает всё, что есть русского в России, а потому – и саму Россию [4, с. 129]».

Подводя итог, следует отметить, что, обращаясь к концепту «граница», можно обнаружить особый ракурс видения переходной эпохи, современниками которой мы являемся. Трансформация картины мира неизбежно приводит в движение каждый из её элементов, что позволяет увидеть его в ситуации «интенционального сбоя», а структура и смысловое наполнение концепта «граница» дают возможность наметить контуры становящейся картины мира.