Апофатический горизонт русской поэзии, или что увидел есенинский клен

Сегодняшний день апофатичен. Распространение коронавирусной инфекции, напряженная работа социальных институтов смерти, экономический кризис, непрекраща-ющиеся военные действия в мире погружа- ют человечество в энтропийное состояние, духовный кризис, который или разрешится гибелью, или приведет к новой жизни [15]. Однако апофатичной стала не только смерть, но и жизнь. Разобраться в сегодняшнем дне поможет день «вчерашний» нашего искусства, поскольку в онтологическом плане нам еще близок некалендарный XX век, эон Нового времени: «В искусстве… всегда присутствует элемент соревнования: соревнуются не только современники между собой; младшее поколение стремится превзойти старшее. При этом ему... бывает легче опереться не на вчерашний, а на позавчерашний день» [14, с. 33]. Россия долгое время была логоцентричной страной, именно поэтому апофатику культуры мы постигаем в первую очередь через апофатику словесного искусства.

Поэзия апофатична, априори непостижима, по мысли русского философа XX века С. Франка [20, с. 55]. Однако это не значит, что реципиент не должен и не может постичь, пережить этот апофатический опыт, а русский духовный опыт имеет апофатическую природу. Литература, по мысли ведущих культурологов современности И. А. Кондакова, А. Я. Флиера, одной из первых транслирует культурные смыслы [9, с. 251], и ее апофати-ческий опыт, преимущественно танатологический, может быть продуктивен и полезен в довольно сложный и полный самых разнообразных вызовов период, переживаемый ныне человечеством, находящимся в точке бифуркации. Рассмотрим на примере одного стихотворения Есенина, как можно приблизиться к апофатическому горизонту русской культуры.

Одним из хрестоматийных стихотворений поэта является позднее «Клен ты мой опавший, клен заледенелый...» (1925), которое было многократно положено на музыку. За простотой есенинских метафор, по тонкому наблюдению А. М. Марченко, таится нечто большее, глубокий смысл, который за внешней податливостью формы легко ускользает от читателя [12, с 49]. Конечно, этому стихотворению и сегодня уделяется внимание в разных исследовательских парадигмах; в лингвистических и литературоведческих работах [8] и даже в историко-педагогических статьях [16] мы найдем упоминание или разбор произведения. Думается, что такой разносторонний интерес обусловлен, с одной стороны, датой написания стихотворения (ноябрь 1925 г.) — оно является предсмертным и выступает в качестве особого лирического откровения, с другой стороны, свойством поэзии Есенина, приобщающей нас к национальному космо-психо-логосу (используем понятие Г. Д. Гачева [2]). Литературоведы давно указывают на укорененность самого поэта в фольклорной стихии, народном творчестве, о котором он писал статьи («Быт и искусство», «Ключи Марии»). Но не всегда филологическими методами можно разрешить ту или иную проблему, особенно если это касается апофатической составляющей творчества (хотя сегодня в литературоведении и появляются работы, посвященные апофа-тике В.Жуковского [5], представителей Серебряного века [3] [22] [24]). Онтогерменевти-ческий подход, дополненный семантическим методом исследования лирического текста, может приблизить реципиента к апофати-ческому горизонту путем выявления этоса жизни и смерти в художественном произведении. Под этосом, вслед за М. Хайдеггером, понимаем местопребывание, жилище [21, с. 214-215]. В этой связи целью данной работы является анализ способа создания апофа-тического эффекта (в русском варианте лого-центризма, связанного с Танатосом и Эросом) поэтическими средствами.

В стихотворении Есенина, написанном за месяц до смерти, что уже актуализирует танатологический дискурс в культурологическом понимании, значимы вопросы, превращающиеся, говоря языком онтологии, в предельные вопрошания :

Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять ты вышел.

[6, с. 233]

С одной стороны, здесь, по справедливому замечанию исследователей, дано прямое указание на время года и действия через дендроним и его описание («клен заледенелый») [8, с. 79], что организует катафатическое содержание лирического текста (время действия — зима). С другой стороны, интересен не сам по себе клен, а его восприятие (има- гинация) лирическим героем. Клен у Есенина антропоморфен, клен больше, чем просто дерево,— можно говорить о древесном коде, который функционирует в художественном мире поэта, обретая разные формы (о духе от дерева написано еще в 1918 году в «Ключах Марии»). В этом стихотворении клен выходит за деревню, на дорогу, и с ним попадает в чужое, открытое, потенциально опасное пространство поля и лирический герой:

И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,

Утонул в сугробе, приморозил ногу.

Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,

Не дойду до дома с дружеской попойки.

[6, с. 233]

Зачем вдруг клену, вросшему в землю, куда-то выходить? Как вообще дерево может совершать перемещения в пространстве? Если довольствоваться только прямым указанием на время года в стихотворении, относя его к лирике о природе, и линеарным принципом «рождения-умирания», который несут в себе деревья и растения [11, с. 197], то мы лишимся онтологического смысла и не приблизимся к апофатическому горизонту поэзии. Если же прочитывать, вслед за Есениным, древесный код, растительный орнамент в свете языческих представлений, то следует говорить об иерофании (в терминологии М.Элиаде [23]), которая открывается нам через систему дендронимов в поэзии. Отсюда и сакрализация, и апофатизация древесного мира — действие разворачивается на грани было / не было:

Там вон встретил вербу, там сосну приметил,

Распевал им песни под метель о лете. Сам себе казался я таким же кленом, Только не опавшим, а вовсю зеленым.

[6, с. 233]

Сам себе казался (казался в значении «представлялся кленом») — ключевая фраза для понимания и реконструкции ритуального контекста произведения. То есть происходит не только уподобление клена человеку, но и обратный процесс, который нередко встречаем в художественной лаборатории поэта: «В литературной работе С. Есенина, как и в народном творчестве, мы встречаемся и с обратным перенесением тех или иных свойств природы на человека» [13, с. 77]. И что же ищет этот сторож-клен? Эти предельные вопрошания не имеют определенного ответа. Но в русском варианте бытия важен поиск «иного царства», актуализировавшийся в начале некалендарного XX века, о чем говорил в своих лекциях о русской сказке философ Е. Н. Трубецкой [19]. Есенинский клен-человек пустился в путь, потому что что-то увидел или услышал, и в этом что, в этом апофатизме русской метели и есть поиск инобытия, с которым мы сталкиваемся уже в русской сказке (формулы «иду туда, не знаю куда», «ищу то, не знаю что»). Русский фольклор, являясь богатейшим источником апофатизма культуры, инспирирует художественное писательское бытие.

В этом фольклорном духовном поиске, в самом процессе постижения «иного царства» соединяется этос жизни с этосом смерти : лето и зима, юность и старость (опавший клен), жизнь и смерть (метель).

Интересно, что в раннем творчестве у Есенина выявляется вектор движения отсюда туда (в вечность):

Все встречаю, все приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть.

[6, с. 39]

В позднем творчестве, в стихотворении «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…», вектор движения в онтологическом плане изменен — оттуда сюда , через смерть к жизни в новом качестве:

И, утратив скромность, одуревши в доску, Как жену чужую, обнимал березку.

[6, с. 233]

Поиск «иного царства» в русской сказке имеет двунаправленный характер, и завершается он возвращением героя в мир живых — в перерожденном виде — с вещей невестой, чудесным волшебным предметом, сакраль- ными знаниями [4]. В этой связи возникновение в стихотворении о клене дендронима «береза», характерного в целом для поэтики Есенина и являющегося национальным маркером в русском космо-психо-логосе, по наблюдению Г. Д. Гачева [2, с. 33], не случайно. Здесь береза также антропоморфна, и, что более важно, с ней лирический герой вступает в ритуальный брак (береза-жена). Кроме того, береза связана одновременно с этосом и жизни, и смерти. По славянским представлениям, береза наделена амбивалентными коннотациями: связана с судьбой, счастьем, с душами умерших [1]. Береза задействована во многих обрядах жизненного цикла, ее используют в троицкие или купальские дни (завивают березку, плетут венки), она сопряжена с женским архетипом [7]. Есенинский герой, внук купальской ночи (стихотворение «Матушка в купальницу по лесу ходила…»), приобщен к этим древним представлениям о мире.

Значимо то, что клен, и с ним лирический герой в данном стихотворении, предположительно, погружены в лиминальное состояние (пьянство здесь тоже носит ритуальный характер) и поиск «иного царства», на что указывают вопросы- вопрошания (что увидел? что услышал?). Апофатический горизонт этого стихотворения связан спости-жением предельных сущностей, с ответом на вопрос, не предполагающий катафатиче-ского объяснения: «…ценность „предельного вопрошания" не содержится в ответе, а именно в удержании напряженности вопроса, который остается открытым без окончательного ответа» [10, с. 42]. Лирический герой через имагинативное видение и проживание дей- ствительности (клен — имагинация наяву) приобщается к инобытию.

Вертикальная трансмиссия словесной культуры, возникающая внутри диалектической триады миф — фольклор — литература , позволяет проникнуть в апофатическое пространство идеалов, к которым устремлен в своей поэзии Есенин. Символическая многозначность, антропоморфность и клена, и березы создают апофатический эффект в стихотворении поэта, онтологический смысл которого можно понять, обратившись к мифологическим универсалиям, фольклорной традиции, иномирной парадигме волшебной сказки. Дендронимы играют важную роль в образной картине мира Есенина и связаны с универсальными (повторяющимися) в традиции русской поэзии образами типа тополь — сторож , клен — сторож [17, с. 48] [18, с. 23]. Архаические представления о мире инспирируют его художественное авторское слово: так происходит передача сакральных знаний на уровне больших подсистем — от фольклора к литературе. Апо-фатика в современных исследовательских парадигмах перешла из чисто богословской и философской сфер в проблемное поле культурологии; апофатический метод позволяет приблизиться к постижению предельных сущностей, Абсолютов культуры, в частности феномена смерти как ценности культуры, и сегодня этоса жизни, который тоже стал апофатичен и танатологичен. Представляется, что дальнейшее исследование избранной темы лежит в плоскости расширения объема литературного материала, что позволит с большей основательностью апробировать разработанную методологическую схему.

The Apophatic Horizon of Russian Poetry, or What Yesenin’s Maple Saw