Арабский восток в русской культуре (публикация, вступительная статья и комментарии Владимира Бобровникова)

Теодор Адамович Шумовский, до 1978 года — старший научный сотрудник Ленинградского отделения Института востоковедения Академии наук СССР, в настоящее время пенсионер, живет в Санкт-Петербурге.

Владимир Олегович Бобровников, старший научный сотрудник Института востоковедения Российской академии наук, член Редакционного совета журнала «Вестник Евразии», Москва.

краткое введение о жизни и творчестве их автора. Встречающиеся в тексте очерков востоковедные реалии пояснены в примечаниях.

Теодор Адамович Шумовский принадлежит к петербургской школе классической русской арабистики. Его юность пришлась на пору расцвета этой школы, в первые десятилетия после революции 1917 года. Будущий востоковед родился в 1913 году в Житомире Волынской губернии, в семье поляков. Его отец и старший брат работали бухгалтерами в местных отделениях Казначейства и Государственного Банка. Спасаясь от немецкого наступления в годы Первой мировой войны, Шу-мовские бежали в Закавказье. Детство Теодора Адамовича прошло в г. Шемахе, одном из древних исламских центров на территории современного Азербайджана, где, по его собственным словам ² , у него родился интерес к изучению арабо-мусульманского Востока. Здесь он жил с 1922 года. Окончив школу, он уезжает в Москву с горячим желанием поступить в «вуз по арабскому языку». После долгих мытарств осенью 1932 года он был зачислен на арабское отделение Ленинградского историко-лингвистического института.

С этого времени судьба Шумовского связана с Петербургом, где он живет по сей день. Годы своего ученичества и приход в востоковедение сам ученый увлекательно описал полвека спустя в книге воспоминаний, вышедшей в свет в 1970-е годы, «на закате» советской эпохи ³ . Шумов-скому выпало счастье учиться у выдающихся востоковедов из числа классиков отечественной арабистики и исламоведения. Его первым учителем в арабском языке был создатель классической арабской грамматики Н. В. Юшманов. На старших курсах Шумовский занимался у арабистов К. В. Оде-Васильевой, В. И. Беляева, А. Ю. Якубовского, В. А. Крачковской, слушал лекции крупнейшего кавказоведа-арабиста А. Н. Генко. К 1935 году он стал учеником И. Ю. Крачковского, по совету которого первым в России занялся исследованием арабского мореплавания. Крачковский высоко ценил своего ученика, отметив его работу над арабскими лоциями в одной из главок своей книги «Над арабскими рукописями».

Накануне окончания университета научная карьера Шумовского надолго прервалась. 11 февраля 1938 года он был арестован по стандартному политическому обвинению в «контрреволюционной агитации» (ст. 58-10,11) и провел восемь долгих лет в тюрьмах, лагерях и сибирской ссылке. Только в 1946 году при поддержке И. Ю. Крачковского и тогдашнего директора Института востоковедения В. В. Струве молодому ученому удалось вернуться в науку, а затем и в Ленинград. Он окончил университет, а в 1948 году защитил кандидатскую диссерта-

Теодор Адамович Шумовский цию по рукописи Ахмада ибн Маджида, арабского лоцмана, проведшего корабли Васко де Гамы из Восточной Африки в Индию. Уже после смерти учителя Шумовский опубликовал перевод рукописи и защитил в 1968 году докторскую диссертацию по истории арабского мореплавания 4. Кандидатская диссертация Шумовского издана на арабском языке в Египте и на португальском в Португалии и Бразилии.

Трагическая судьба ученого — не исключение в печальной истории современной русской науки и культуры. Политические репрессии 1930-х годов и последовавшая за ними война искалечили и погубили немало ученых. Зимой 1941 года в застенках ленинградского НКВД скончался профессор А. Н. Генко, с которым судьба свела Шумовского в тюрьме в 1938 году ⁵. Погибли китаисты Ю. К. Щуцкий и Б. А. Васильев, японист Н. А. Невский, оригинальный переводчик античных авторов Адр. Пиотровский и многие, многие другие. Почти вся старая дореволюционная профессура, в том числе учитель Шумовского И. Ю. Крачковский, подверглись травле. Крачковскому так и не удалось завершить отделку русского перевода Корана, заказанного ему в 1921 году издательством «Всемирная литература», но запрещенного к изданию в 1930 году по указанию Жданова.

Все эти случаи давления власти на науку в советское время стремились не предавать гласности. В биографии Шумовского, помещенной в 1975 году в словаре советских востоковедов, составленным С. Д. Мили-банд ⁶ , ни о каких «посадках», конечно, не говорилось. В статье о нем указан лишь год окончания университета (1946) без даты поступления, чтобы у читателя не возникло ненужных вопросов, почему учеба Шу-мовского в вузе затянулась почти на 15 лет. Сегодня положение кардинальным образом изменилось. Даже те, кто не пострадал при советской власти, стараются выставить себя в роли мучеников советского режима. Конфликтология и современная политическая борьба в исламе заслонили для многих ученых менее конъюнктурные темы исследований по истории мусульманской культуры и общества. Такой поворот, однако, не пошел на пользу отечественному востоковедению.

Не поддавшись политической конъюнктуре, Шумовский продолжает заниматься средневековой арабо-мусульманской культурой. Один из его главных выводов состоит в признании давних связей Европы с мусульманским Востоком. Эпоха Великих географических открытий опиралась на достижения средневековых арабских географов и мореплавателей. Задолго до европейского продвижения на Восток они освоили Средиземноморье и Индийский океан с частью Тихого ⁷. Пример Ибн Маджида показывает, что арабские лоцманы участвовали и в морских экспедициях европейских первооткрывателей. Интересно, что к похожим выводам пришли и западные медиевисты, предпочитающие говорить о тесных контактах Европы с «миром ислама» со времен крестовых походов. Созданный ориенталистами колониальной эпохи образ арабов как «диких сынов пустыни» сегодня отвергнут ⁸ .

Как специалист по арабскому средневековью Шумовский не занимался исламом в современной и дореволюционной России. Вместе с тем всю жизнь он работал над арабскими рукописями из петербургских и кавказских собраний. На Кавказе, с которым Шумовского связывают детские воспоминания, сохранились сотни частных и мечетных библиотек, не говоря про огромные государственные собрания в Махачкале, Нальчике, Баку, Тбилиси. Очень многие арабские рукописи были уничтожены в период советских гонений, но многое уцелело. Крупномасштабное изучение арабских рукописных собраний на Кавказе только начинается. Шумовский был среди первых историков, извлекших из небытия арабские рукописи Кавказа. Наряду с исследованиями арабских лоций он обнаружил и перевел стихотворный сборник (диван) шир-ванского поэта XV века Ата-Аллаха Аррани ⁹.

Работая над арабскими рукописями, Шумовский пришел к мысли о необходимости передачи их формы средствами русского языка. Перевод Аррани убедил его, что принятое в академическом востоковедении буквальное изложение содержания оригинала не подходит к задачам перевода. Оно убивает художественную форму произведения, лишая читателя возможности испытать те же чувства, которые ощущает араб при чтении оригинала. Передача арабских понятий кириллицей не решает проблемы. Особенно резкое неприятие у Шумовского вызывало рабское следование переводчиками грамматической структуре оригинала. Свои мысли о принципах художественного перевода он выразил в своих книгах. В этом он не был одинок. Поиски более адекватных средств художественного перевода волновали крупнейших представителей русской переводческой школы ХХ века ¹⁰.

Реализовать идеи художественного перевода с литературного арабского на русский Шумовскому удалось после падения советского строя. Еще в 1980-е годы он переводил отдельные суры Корана, представляющего собой основу исламского вероучения и первый памятник литературного арабского языка. Эта трудоемкая работа была завершена в 1994, а в 1995 году в Москве был опубликован первый русский стихотворный перевод Корана Шумовского ¹¹. Такой труд, наверное, является мечтой и венцом стремлений всякого крупного арабиста. Достаточно вспомнить, скажем, прославленного французского востоковеда Жака Берка, который посвятил переводу на французский язык Корана последние годы своей жизни, с 1982 по 1995 годы, отойдя от занятий социологией мусульманского общества Магриба и Ближнего Востока ¹² . Примеры такого рода характеризуют и судьбы других ориенталистов XIX–XX веков.

Насколько нужен такой перевод? Ведь Коран не раз переводился с арабского на русский. Кроме изданного посмертно чернового перевода Крачковского есть дореволюционные переводы Г. С. Саблукова и Д. Н. Богуславского. Почему же попытки перевести Коран не прекращаются? Дело в том, что все названные переводы передают лишь содержание памятника, пренебрегая его художественными особенностями, а перевод Крачковского порой приближается к темному для понимания непосвященного подстрочнику. Между тем арабский Коран представляет собой яркое художественное произведение. Он написан ритмической прозой (садж') и временами близок по форме к поэзии. Надо было быть Пушкиным, чтобы по дурному двойному переводу с французского понять в XIX веке художественные достоинства Корана, выразив их в его знаменитых «Подражаниях Корану».

Современному русскому читателю пока не хватает хорошего художественного перевода Корана. Появившийся одновременно с изданием Шумовского новый академический перевод дагестанского востоковеда Н. О. Османова также не ставит своей задачей передать художественную форму «Откровения». Он гораздо строже следует современным научным принципам перевода и, несомненно, понятнее неискушенному читателю, чем перевод Крачковского. Однако и после редактуры Ушакова этот текст совершенно не передает художественной формы оригинала. Что уж говорить про сделанный в 1993 году не знающей арабского языка Викторией Пороховой жульнический и по временам совершенно бессмысленный «перевод смыслов», по существу сводящийся к испорченному «переводчицей» переводу Крачковского! В этих условиях попытка стихотворного перевода Шумовского была смелым новшеством. Естественно, что специалисты-исламоведы приняли ее «в штыки».

Встает, конечно, вопрос, насколько предложенные Шумовским поэтические формы отражают подлинный художественный строй Корана. Но в задачи нашего введения не входит определение того, кто прав, кто виноват в споре о художественном переводе Корана. Здесь важно было отметить подход Шумовского к изучению основного памятника арабо-мусульманской культуры. Отмечу, что в своем эссе об этике Корана он опирается на свои поэтические переводы священной книги мусульман. Оба публикуемых ниже очерка, как и в целом работы Шумовского, отличает повышенное внимание к художественному слову и форме в арабо-мусульманской культуре. Это выгодно отличает их автора от более «сухого» современного поколения арабистов, зачастую глухих к эстетическим достоинствам своих источников.

По своему жанру публикуемые ниже очерки не отнесешь ни к статьям, ни к мемуарам. Это скорее свободные эссе-размышления арабиста над прожитой жизнью и любимой наукой. Первый очерк об «Антаре» и «Шехерезаде» Римского-Корсакова переносит нас в середину 1930-х годов, когда автор впервые услышал эти сюиты и задумался об их отношении к арабскому Востоку. Через выдающий его юношеские увлечения образ Синдбада-морехода из «Тысячи и одной ночи» он переходит к сюите Римского-Корсакова. Второй очерк про этику ислама в Коране отражает современные научные интересы автора. Обе работы написаны увлекательно и живо. Несмотря на годы, Шумовский сохранил юношескую свежесть впечатлений и романтическое увлечение арабистикой. Это поистине «живой голос» живого современника минувшего ХХ столетия.

Арабская песня над Невой

Когда-то в студенческие годы мне указали в университетском коридоре на рослого худощавого юношу и, благоговейно понизив голос, назвали его:

— Внук Римского-Корсакова.

Третьекурсник, я уже знал, что в стенах нашего заведения учатся внучатый племянник Миклухо-Маклая, сын Ахматовой, дочь изобретателя Шорина, преподает сестра испаниста-поэта Петрова 13. И вот черты еще одного позднего лица, на которое уже неярко, но плотно лег отсвет славы старшего члена рода. К образу романтического сказочника, поэта в музыке, я с детства чувствовал особое влечение, которое усиливалось оттого что, росшему в глухой провинции, приходилось мне слышать о давнем композиторе лишь изредка — слушая ли пожелтевшие страницы немногих старых книг или полу-истертую граммофонную пластинку. В один из дней произошел интересовавший меня разговор.

— Да, я — Римский-Корсаков, — проговорил юноша. — А Вы, простите?

Назвав свое не столь громкое имя, я спросил:

— Скажите, где в Петербурге жил Николай Андреевич?

Меня с тех пор, как я появился на берегах Невы и приобрел вкус к прогулкам в свободное время по улицам, где ступала сама история, стала остро интересовать художественная география города: кто из высоких умов прошлого где жил, где бродил, погруженный в свои всегда живые мысли. Вот здесь он шагал по этим плитам, — думал я, придя к месту исторического адреса (в те годы асфальт еще не успел схоронить под собой звучащие камни ушедшего), — в эту дверь он выходил и входил, с этого балкона смотрел на тогдашнюю тихую улицу, за этим окном писал, — и хотелось по-своему повторить его жизнь.

Собеседник ответил мне и в свою очередь поинтересовался:

— Какие произведения Николая Андреевича вы слышали?

— Арию варяжского гостя из «Садко»... Индийского... Затем...

— «Шехерезаду»?

Я смутился.

— Нет...

— Жаль, — сказал молодой человек. — Мне говорили, что вы арабист — как же можно не знать «Шехерезады», это ведь поэма арабской жизни...

— Mea culpa , — вздохнул я, — моя вина. Однако, арабисту-первокурснику, даже и второкурснику Ленинградского университета, тем более после провинциальной школы, не до концертов. Лишь недавно я смог услышать оперу впервые в жизни, но это был «Евгений Онегин»... Чайковский и Римский-Корсаков — каждый из них велик по-своему. Я не знал о существовании «Шехерезады», спасибо вам за слово о ней. Конечно, ее надо услышать каждому, арабист он или простой смертный...

Через пару лет, 1 апреля 1937 года, известный в то время архитектор Евгений Иванович Катонин пригласил меня прочитать две арабские надписи на антикварном кресле. Разбирая в доме за Малой Невкой резную вязь, я «уголком глаза», как говорят арабы, заметил, что к стоявшему неподалеку роялю подошла знакомая хозяйки, девушка по имени Рина. Открыла крышку, положила перед собой ноты, села и стала играть. Заметались и заискрились, журча полились трепетные звуки — сквозь кружевную ткань европейской гармонии прорывались, вздымались и рушились протяжные напевы, рожденные в широких степях Азии, гортанный клекот восточного базара. Да ведь я это уже слышал... Семь лет назад... Баку, дом на старой Персидской улице... Молодая задумчивая Лида Гуринович-Евангулова по вечерам играла то же самое.

— Что за пьеса? — спросил я, охваченный воспоминаниями; пальцы мои легли на арабские буквы кресла, словно те грозились убежать.

— «Шехерезада», — ответила девушка, на миг повернув ко мне сосредоточенное лицо, — Римского-Корсакова.

— Вот оно что... — прошептал я, глядя на нежный профиль, гладя узорный рисунок надписей. — Вот она какая «Шехерезада»... Оказывается, Римский-Корсаков-младший, до разговора с вами я ее все-таки слышал. Играйте, Рина, играйте...

***

К фамилии заурядного человека, считай он себя кем угодно, дорожи он в жизни честью или почестями, истории приходится добавлять сложную титулатуру, а также инициалы, замкнутые или раскрытые — иначе под ее лупой его не разглядеть. Великие обозначаются одними фамилиями.

Римский-Корсаков родился в щедром 1844 году, который кроме него подарил человечеству Репина, Поленова и Сарасате. Он рос в интеллигентной семье; родители играли на рояле и учили сына. Но если бы не школа и поддержка Балакирева, не творческое общение с Мусоргским и Бородиным, Стасовым и Кюи на музыкальных вечерах, не доброжелательство Чайковского и помощь Надежды Пур-гольд, будущей спутницы жизни... стать ли бы питомцу Морского корпуса композитором? Среда единомышленников жизненно важна для воспитания души и для творческого взлета каждой из личностей, составляющих эту среду, — независимо от того, поощряют или подавляют правящие политики личную мысль, имеющую общественную ценность.

Общение с книжной романтикой наполняет ищущую душу поэзией, живое схождение душ позволяет воплотить замыслы в действительность.

Под солнцем среды — сперва это были высокой мысли профессора Виленского университета Иоахим Лелевель, Готфрид Гроддек, Анджей Снядецкий, затем дальнейшие жизненные странствия, академик-арабист Френ 14, А. А. Бестужев-Марлинский, Пушкин, Мицкевич — созрел талант востоковеда и литератора Сенковского, одной из ярчайших звезд в истории русской культуры пушкинского времени 15. В 22 года — профессор двух кафедр столичного университета, в 26 — доктор философии, в 28 — член-корреспондент Санкт-Петербургской Академии наук — так начинал Сенковский свой блистательный путь. Знаток восточной жизни, которую он изучил, путешествуя по юго-восточному Средиземноморью, мастер отточенного литературного слога, молодой профессор в 1828 году написал оригинальную сказку в духе классических арабских повестей, назвав ее по имени главного героя «Антар». Спустя четыре десятилетия текст попал на глаза Римскому-Корсакову — и снова здесь проявила себя благотворная среда. «[Зимой 1867–1868 г.] я, — пишет композитор, — по мысли Балакирева и Мусоргского, обратился к красивой сказке Сенковского (барона Брамбеуса) “Антар”, задумав написать симфонию или симфоническую поэму в четырех частях на ее сюжет» 16.

Музыковед А. Соловцов, приводящий эти слова в своей книге о Римском-Корсакове, сразу оговаривается: «В задачи настоящей книги не может входить характеристика во многом противоречивой литературной деятельности О. И. Сенковского». Но, во-первых, никто и не ждал такой характеристики от музыковеда (заметим вскользь, что Сенковский не был чужд и музыке, ему принадлежат критические статьи о Глинке и Берлиозе, но вряд ли эта сторона его знаний когда-нибудь найдет исследователя); во-вторых, тема «противоречи- вости» творчества может завести слишком далеко. Кривотолки вокруг имени Сенковского превратились в оледенелые напластования, которые, увы, слабо тают и в нашем трезвом столетии; однако уже есть ряд работ, проясняющих истину. Вместо набрасывания тени, может быть, следовало бы с благодарностью заметить, что Римский-Корсаков увековечил имя арабиста Сенковского в музыке, при этом воскресив его в десятую годовщину смерти ученого, когда его деяния стали понемногу стираться в памяти современников.

Симфоническая сюита «Антар» состоит из четырех эпизодов, которые воспроизводят редакцию Сенковского:

Встреча Антара с волшебной газелью в пустыне. Протяжные аккорды духовых и глухой бой литавр передают состояние тревоги: одновременно с Антаром за газелью охотится огромная птица. Сразив хищника, рыцарь пощадил беззащитное животное, которое, благодарно взглянув на него, убежало. Задумчиво-мужественная тема Антара переплетается с мягко льющейся темой царицы Гюль-Назар, правящей розово-мраморным городом в пустыне — древней Пальмирой — она и была спасенной газелью. Образ царственной волшебницы рисует солирующая флейта, сопровождаемая арфой, валторнами и скрипками. Как и в картине чертогов Гюль-Назар, куда затем попадает Антар, в теме властительницы звучит подлинная арабская мелодия; обе пьесы найдены композитором в сборнике алжирских напевов, который составил парижский коммунар Ф. Сальвадор-Даниэль.

Сладость мести и разочарование в ней Антара. Смена чувств — от яростной жажды сражения до усталости и холодного равнодушия выражена в последовательном переходе от грозного рева труб к dolce e lamentoso гобоя, сопровождаемого скрипками, постепенно стихающего.

Сладость власти. И это отравленное чувство распалось, осыпавшись на дно души горечью: тугие звуки торжественного марша, рисующие в воображении нескончаемое шествие исторических себялюбцев, расплываются в неприхотливой и грустной восточной мелодии.

Сладость любви. В этой заключительной части, посвященной истинному и высшему счастью жизни — разделенной любви, тонкая обрисовка образов достигает вершины. Главную тему — слияния сердец Антара и прекрасной Гюль-Назар ведет нежное адажио, порученное гобою; в основе здесь лежит подлинная восточная мелодия, сообщенная композитору Даргомыжским, который обнаружил ее во французском сборнике исследователя древней арабской музыки Александра Христанувича 17. Вместе с тремя другими темами, возвращающимися из более ранних картин сюиты, центральная образует новое, неповторимое качество.

«Ничто не может передать очарования тем и ослепительности оркестра», — писал об «Антаре» Дебюсси.

Сказание об Антаре явилось в творчестве Римского-Корсакова предвестником «Шехерезады». Оба творения, в музыкальных образах раскрывшие перед русским слушателем черты жизни арабского Востока, созданы в час, когда завершились первое и третье десятилетия со дня смерти Сенковского, они — как памятники на этих рубежах. Даты имеют скрытую закономерность: день в день через двадцать пять лет после ухода Сенковского началась жизнь последнего арабиста-энциклопедиста Игнатия Юлиановича Крачковского, минула еще одна четверть века — и окончились дни Римского-Корсакова, в творческих переживаниях которого восточная струя была одной из главных.

В прологе «Шехерезады» величественное слияние духовых рисует образ грозного, отравленного своей властью царя Шахрияра: он каждое утро предает казни очередную жену, с которой провел истекшую ночь. Острые такты затем уступают место воздушному напеву скрипки, оттеняемому задумчивыми аккордами арфы: новая жертва дворца, юная и нежная Шехерезада начинает у ложа ужасного супруга пленительные сказания тысячи и одной ночи. Звено за звеном проплывает эта цепь в мыслях слушателей, пока звучит прихотливое скрипичное lento и, наконец, обнажается в сменяющейся музыкальной теме, которая открывает первую часть основного текста сюиты. Перед нами та же мелодия Шахрияра, но видоизмененная: теперь альто-виолончельное сопровождение подчеркивает мерно-спокойное изложение темы; программа помогает увидеть за движением звуков величавый ход морских волн.

Прозрачные аккорды деревянных духовых вводят в картину безбрежной тяжело переливающейся зыби одинокую точку, скользящую, словно привидение, — корабль Синдбада. Оставим романтикам полюбившееся имя, обозначающее в их представлениях арабского морехода. Строгая наука теперь спустила Синдбада с векового пьедестала и возвела по крутым ступеням подлинной славы другие имена. ...После долгих скитаний по дальним волнам арабский корабль утомленно близится к родному берегу — такую мысль внушает неторопливость его хода, обозначенная пометой Tranquillo над почти со- впадающими трезвучиями. На этом пути вступает вторая побочная тема первой части — морская буря, то постепенно стихающая, то усиливающаяся вновь. Она передана возвращающейся мелодией Шехерезады, где произошли внешние изменения. Солирующие флейта, затем гобой и, наконец, скрипки создают картину успокаивающейся стихии. Смена событий венчается образом голубой безмятежности, простертой над солнечным сводом неба. Живое описание моря восходит к острым впечатлениям юности композитора: гардемарином Петербургского Морского корпуса он с 21 октября 1862 по 21 мая 1865 года находился в заграничном плавании на клипере «Алмаз». Наблюдения и переживания, отложившиеся в нас, порой пробуждаются и служат нашим замыслам при неожиданных обстоятельствах.

Во второй части произведения — рассказе царевича-календера, то есть «бродячего аскета», как поясняет персидский словарь 18 (это сразу вызывает в мыслях образ царственной гимнотворицы-криш-наистки Мирабай 19), изложение темы начинает солирующий фагот. Хрипловато-гнусавый тембр этого инструмента низкого регистра ввел его в классическую характеристику Скалозуба Чацким: «хрипун, удавленник, фагот...». Но здесь, в повести календера и о нем самом средствами прозаически звучащего инструмента показана трудная жизнь рассказчика — ведь в ней он испытал много тревог и потерял глаз. Однако страдания побеждены страстью — царевич все более увлекается своим рассказом и музыка приобретает новые краски: в круговорот вступают звуки гобоя и арфы, обволакиваемые скрипичным кружевом, затем деревянные и медные духовые как бы подчеркивают значительность ширящегося повествования. Напряженность событий оттенена кульминационными взрывами — такими, как описание битвы, порученное фанфарам, изображение полета птицы Рух, выполняемое скрипками и флейтами пикколо. Выпуклую многокрасочную картину углубляют каденции (кларнет при матовом шуршании струнных), передающие изумление и перешептывания потрясенных слушателей календера.

После драматичности второй части светлый лиризм третьей «Царевич и царевна» ощущается как особенно естественный и необходимый, но кроме того и оправданный: трудное кончается, а жизнь идет вперед, «меняя все, меняя нас». Двумя потоками, от мужской и женской тем, от страстной песни и узорчатого танца струится, растекаясь, покой, и столь он проникновенен, что острое сопровождение музыкального образа царевича — литавры, тарелки, треуголь- ники, барабаны — лишь усиливает плавную партию струнных, не заглушая ее мягкости, и, более того, приподнимает над земными переживаниями то слышимую, то угадываемую кантилену темы царевны, порученную деревянным духовым. Этим поддерживается постоянное напоминание о том, что перед нами сказка, напоминание, мимолетно скользящее в повторениях темы Шехерезады.

Четвертая, заключительная, часть поэмы резко отделяется от предыдущей, прежде всего, четким ритмом, оправдывающим название этой главы произведения — «Праздник в Багдаде. Кораблекрушение». Рядом отмечается другая особенность — насыщенная прозрачность звуковой ткани, достигаемая применением флейт на фоне альтов и скрипок. Одна за другой проносятся яркие картины празднеств, упругий вихрь звуков открывает все новые дали....Но миги текут, накал постепенно слабеет. Иссякает родник чудесных сказок, рассказчица с ужасом готовится разделить участь казненных предшественниц. Мелькают воспоминания о первых ночах повествований, в музыку последней части возвращаются темы из более ранних. По-видимому, с этими переживаниями связан переход поэмы от описания празднеств к описанию кораблекрушения, ведь в двух столь противоположных образах, без сомнения, можно видеть символы радостного возбуждения повествовательницы, увлекающейся своими рассказами, и грозящей ей гибели. Скрипка источает нежную мелодию Шехерезады, и — о, чудо: морская буря стихает, небо светлеет — с трепетным напевом все плотнее сливается умиротворенная мелодия грозного царя Шахрияра. Он сохранил жизнь той, которая сразила в нем скуку и пресыщенность жизнью, его мрачное сердце впервые освещено любовью и подлинным человеческим счастьем.

Быть может, величайшим торжеством поэмы русского композитора является то, что ее музыка сопровождает передачу сказок «Тысячи и одной ночи» по радио одной из крупнейших столиц современного арабского мира.

* **

Симфоническая сюита «Антар» представляет собою девятый опус в творчестве Римского-Корсакова, сюита для симфонического оркестра «Шехерезада» — тридцать пятый; первое произведение создано на шестом году творчества, второе — на двадцать шестом.

Поэтому, если в случае с «Антаром» еще не бросается в глаза случайность выбора арабской темы, то когда мы говорим о «Шехерезаде», она разительна, и это особенно подчеркивается названиями непосредственно предшествующего и последующего сочинений. Речь идет об «Испанском каприччио» и увертюре о пасхальной заутрене. Однако, во-первых, истинный художник велик именно разносторонностью, при которой в малом частном он выявляет общечеловеческое; во-вторых, сам дух музыкальных картин «Тысячи и одной ночи», внесенный в них русским сказочником и принятый арабами, свидетельствует о нерасторжимости Востока и России, столь разделенных и таких близких культур.

Так, при ближайшем рассмотрении, случайность предстает закономерностью.

Другая мысль, которую хотелось бы высказать, завершая слово о Римском-Корсакове, уже звучала в начале этих страниц, но, учитывая сложившиеся представления, должна быть повторена. Пушкин, увы, неискренен, заявляя в стихотворении «Поэту» (1830): «Ты царь: живи один...», «Ты сам свой высший суд...». Его творческая жизнь ведает множество примеров обратного. Действительно, не гениальные одиночки, а взыскательная и отзывчивая, высокого ума и стремлений, доброжелательная и деятельная среда — книги и люди, — именно это содружество равных созидает вечные ценности духа через своих одаренных представителей. История «арабских» сюит Римского-Корсакова, как и прочих его свершений, подтверждает это с достаточной убедительностью.

И тут же вспоминается тяжкая судьба одного старого ученого: единственная дочь, не желая заботиться о нем в быту, отвезла его в дом для престарелых, и там, лишенный привычной среды товарищей по духу, он скоро угас.

Этика Корана

Последовательное изучение текста святой мусульманской Книги освещает вопрос о нравственных основах содержащихся в ней проповедей. Свет, исходящий от высказываний Корана, состоит, прежде всего, в том, что текст обращает внимание обычного человека на то, мимо чего этот человек обычно проходит почти всегда.

Во-первых, «Мы даровали вам Коран на чистом арабском языке», — говорит Аллах (Коран, Поэты) 20, и это значит, что слушаю- щий Книгу аравитянин не может оправдываться непониманием обращенной к нему проповеди и, следовательно, неисполнение им коранических увещаний рассматривается как сознательное противодействие.

Затем, Страшный Суд, о котором говорится уже в первой суре и много раз на последующих страницах. Понятие суда (араб. дин ) арабам было известно с давних пор: слово мадина («город») означает буквально «место суда» («место, где совершается правосудие»), и недаром после победы ислама торговый город Ясриб, куда удалился пророк Мухаммад в 622 году, был переименован в мединат ан-наби — «город пророка», ставший впоследствии общеизвестным городом Мединой. У мусульман он составляет единство с Меккой ( аль-карамани аш-шарифани — «два священных почитаемых города» или раздельно «Почитаемая Мекка» и «осиянная Медина»). Итак, понятие суда населению Аравии было известно, однако из Корана оно должно было узнать, что кроме земных судов существует небесный, высший, самый справедливый Суд, перед которым каждый человек призван держать ответ за свое поведение в течение земной своей жизни.

Высший небесный Суд определяет степень виновности каждого человека и отправляет его либо в ад за грехи, либо в рай за праведность. Русские слова «ад» и «рай» имеют арабское происхождение: в первом случае повторяется имя древнего племени Ад, ввергнутого в геенну (тоже арабское слово) за бесчестную жизнь; во втором случае имеется в виду глагольная основа рах («покой») ²¹.

Живой образ ада первые слушатели коранических проповедей всегда имели перед собой. Это была Ар-руб аль-Хали — «Пустая четверть» Аравийского полуострова, вечно палимая беспощадным солнцем бесплодная и безжизненная часть Аравии. В противоположность этому острову отчаяния в другом краю аравийских песков находилось чудо — город благоденствия Таиф, купавшийся в благоуханной зелени, освежаемый прохладными струями фонтанов. Небесные повторения Пустой Четверти и Таифа, ад и рай, рисовались в кораническом Слове более густыми красками:

О Неотвратном Тягостном к тебе дошла ли весть? — На лицах унижения следов не перечесть.

Томимые усилием, они горят в огне, Питье им — влага жаркая, мучение вдвойне.

Колючее растение дается в пищу им.

Едок не поправляется и голодом томим.

И — лица счастьем светятся, таким не быть в аду, Трудом своим довольные в возвышенном саду. Где гам тебе не слышится, где нет пустых речей. В саду струится свежестью пронизанный ручей. Там чаши и седалища — готовятся пиры — Подушки там разложены, разостланы ковры.

(Коран, Покрывающее) 22

Страшный Суд. Ад. Рай. После образа всевидящего и всемогущего Аллаха, правящего жизнью и смертью, понятия Суда, ада и рая первыми входили в сердце и память ранних слушателей Корана, усваивались поздними поколениями. Но как избежать адских мук, стать обитателем райского сада над прохладными водами вечной реки? Здесь раскрывается главное правило поведения верующего мусульманина, создания Божьего: он должен бескорыстно творить добро в отношении других верующих, щедро делиться с подобными ему Божьими творениями тем, чем располагает сам, ибо все его имущество даровано ему Божественным началом, Аллахом:

От Бога то даем вам, чем богаты, Не нужно благодарности и платы.

(Коран, Человек) 23

Так отвечает Синдбаду из «Тысячи и одной ночи» капитан мусульманского корабля, когда Синдбад предлагает ему вознаграждение за спасение от гибели в океанских волнах. Так ответил и в наши дни руководитель группы кавказцев, когда российские путники хотели отблагодарить их деньгами за важную помощь во время их путешествия.

Доброе отношение к нуждающимся людям переносится и на беззащитное животное. Речь идет о древнем аравийском племени Самуд и принадлежащей ему верблюдице:

Самуд бесчестный лжи предался.

Но средь порочного двора,

Гонимый всеми, вдруг поднялся Глашатай горнего добра.

И возгласил посланник рая:

«У вас верблюдица в беде,

Она, от жажды умирая,

Безмолвно просит о воде.

Ее вспоите! » Но пророка

Ты осмеял, слепой Самуд.

В пучине мрачного порока

Творит безверье черный суд.

Сынами гибельного стана

Страдалица окружена,

Нанесена ей в сердце рана, Стеная, рухнула она.

И поразил Господь их громом,

Как поступил Он до того

С Гоморрой блудной и Содомом, Не убоявшись ничего.

(Коран, Солнце) 24.

Проповеди Корана в еще языческой Аравии часто встречали непонимание, насмешки, равнодушие некоторой части слушателей, порой открытую враждебность. Основатель ислама Мухаммад, естественно, страдал от всего этого всей душой и не раз возносил молитвы Аллаху, прося утешения и помощи. Вот что отвечает ему Аллах:

И утренним светом и сумраком ночи клянусь:

Напрасно ты думал, что Я от тебя отвернусь!

Господь не покинул тебя, возродил для добра И это прекрасней того, что имел ты вчера.

Придет от Создателя все, чтобы счастлив ты был, Не Он ли тебя, увидав сиротой, приютил?

Блуждал ты — а выведен Богом на праведный путь, И сделан богатым и можешь от бед отдохнуть.

Так будь же душою высок, сироту приюти, В просящую руку спасительный хлеб опусти.

Прозревший от света и силы Господней любви, Сказанье о милостях Господа всем объяви.

(Коран, Утро) 25

Коранические клятвы разнообразны и живописны. Их исследование могло бы составить предмет интересной работы 26.

Пророк Мухаммад искренне и твердо верил в правду своих проповедей, в конечное торжество ислама, то есть исцеления, оздоровления арабов, из которых каждый жил только для себя. Источники говорят, что после кончины Мухаммада в его личных вещах не нашлось ни одной золотой и даже медной монеты: он бескорыстно помогал нуждающимся соплеменникам. Это позволяет предполагать, что главной святыней общественного его поведения была философская основа Корана, заключенная в словах:

От Бога то даем вам, чем богаты, Не нужно благодарности и платы, то есть все, что имеем, получено от Бога, поэтому мы делимся этим с другими Божьими созданиями, и выполнение этого естественного долга не требует воздаяния. Люди должны всемерно помогать один другому, каждый каждому во мере своих возможностей и независимо от преходящих обстоятельств.

Сила этой философской основы мусульманской религии — недаром латинское слово religio означает «воссоединение» — оказалась настолько значительной, что получила отражение и за пределами Аравии. Вот строки из грузинского «Витязя в тигровой шкуре»:

Расточая вдвое, втрое — расцветешь ты, как алоэ, Это — древо вековое, чье в эдеме бытие.

Щедрость — власть, как власть закала. Где измена?

Прочь бежала!

Что ты спрятал — то пропало. Что ты роздал — все твое

(Пер. К. Бальмонта).

Став главой победившей мусульманской общины, пророк Мухаммад не искал для себя личных выгод. Он не строил себе загородных дворцов за счет подвластного ему народа, как позже это делали, например, багдадские халифы 27; не навязывал обществу своих изображений — наоборот, ислам запретил портретную живопись. Мухаммад был скромен, доступен и прост в обращении. «Я такой же человек, как и вы, — говорил он своим последователям. — Придет когда-то час и Аллах пресечет мою жизнь, как поступит Он когда-то и с вами. Старайтесь же, постоянно старайтесь праведно жить, чтобы придти на великий суд Аллаха с наибольшим количеством исполненных вами добрых дел».

В каждом народе есть носители мудрой сдержанности и пленники нездоровой страсти. Мудрая сдержанность говорит: все люди равны между собой — язык, цвет кожи, внешность не имеют в этом случае никакого значения. Людей должны связывать чувства общего происхождения и взаимопомощи. Споры следует разрешать в духе уважения спорящих сторон и доброжелательства в отношении каждой из них. Наоборот, нездоровая страсть считает, что ей при- надлежит весь мир, который, следовательно, должен быть подчинен только ее интересам.

Торжество нездоровой страсти проходит через всю историю человечества: захват чужих земель, работорговля, крепостничество, империя. Одни люди до своего земного конца живут под сапогами других:

Под Очаковом бился с туркою,

Наносил ему поражение, И дала ему государыня Восемь тысяч душ в награждение 28.

Восемь тысяч живых людей в угоду одному человеку! Но это капля: сама императрица и ее любовники имели куда больше.

Восточный колониализм. Потом западный. Беды и беды для миллионов беззащитных людей, для всего, что им свято. И дорого.

Восток далеко не всегда вел себя праведно. Однако достижения восточной культуры имели существенное и даже определяющее значение для развития великой западной цивилизации. С Востока пришли на Запад основополагающие обозначения: «Бог», «вера», «свет», «свобода», «земля», «вода» и другие. Влияние восточных языков значительно обогатило европейский словарь. Восток сказал свое слово в западной науке, особенно в математике, астрономии, мореходстве, зодчестве, поэзии, ряде других областей. Наконец, Востоком дана религия, которую Запад исповедует уже два тысячелетия.

И все забыто. Возмужавший Запад объявил себя вершиной мироздания. Востоку Европа, обязанная ему даже своим именем, воздала крестовыми походами, невольничьими рынками, колониализмом, безответственными словами Пушкина о Коране 29, выпуском «про-тивомусульманских сборников» 30, унизительными словами «черные», «черномазые» и «дикие» 31.

Восточные люди очень чувствительны к злу и добру. В международных отношениях нездоровая страсть в своем развитии способна привести ко всемирной беде. Отвечать злом на зло — это линия наименьшего сопротивления, не требующая искусства здраво рассуждать. Наоборот, человеческая взаимопомощь и бескорыстие, лежащие в основе каждой здоровой философии, мудрая сдержанность заставляют не отвечать немедленно ударом на удар, подвергая риску жизни мирных людей. Наилучший выход — переговоры, когда выясняют причину злого поступка и строят свое поведение так, чтобы зло не имело оснований для своего повторения.