Асимметричность абсурдности и бессмысленности высказывания в коммуникативной перспективе (к вопросу о выделении абсурда и бессмысленности)

В науке преобладает убеждение в «объективности» абсурда и бессмыслицы как особых «объективных» речевых явлений. В соответствии с этим представлением абсурд и бессмыслица рассматриваются как свойства высказывания, которые могут быть выявле- ны в результате формального и семантического анализа (см., например, попытку описания своего рода «грамматики абсурда» в книге И.В. Голубевой, М.А. Кравченко, О.В. Кравченко [3]).

Однако рассмотрение абсурда и бессмыслицы показывает, что данные феномены неоднородны и, помимо формально-семантических критериев, при их анализе необходимо учитывать коммуникативное взаимодействие. Анализируя бессмысленное и абсурдное в коммуникативной перспективе, мы можем выделить в рамках категорий абсурдного и бессмысленного различные группы феноменов, которые различаются с точки зрения факторов их формирования, а точнее, с точки зрения участия, которое принимают в их формировании автор высказывания и его интерпретаторы.

«Объективный» статус абсурда и бессмысленности в коммуникативной перспективе означал бы, что абсурд и бессмысленность реализуются в ситуациях, когда и автор сообщения, и его интерпретаторы согласны в оценке высказывания как бессмысленного и абсурдного. Эта ситуация, по сути, симметрична, поскольку между автором и различными интерпретаторами устанавливается принципиальное согласие в «понимании» и оценке высказывания как бессмысленного или абсурдного. Дискурсы литературы нонсенса и литературы абсурда предполагают такое согласие в качестве базисного правила: и автор, и читатель, участвуя в этих дискурсах, принимают абсурдность и бессмысленность как нечто само собой разумеющееся и не склонны ставить их под сомнение.

Впрочем, подобный сценарий, хотя и реализуется, но все-таки остается идеальным случаем, и возможности отношения к высказыванию этим сценарием не исчерпываются. В рамках данной статьи будут рассмотрены случаи, когда оценки сообщения как абсурдного или бессмысленного, исходящие от его автора и интерпретаторов, не совпадают. Отметим, что термины «абсурдное» и «бессмысленное», а также однокоренные слова, в контексте данной работы используются недифференцированно.

Наиболее очевидная форма реализации абсурда и бессмысленности, в которой оценки сторон не совпадают, – это полемико-риторическая стратегия reductio ad absurdum. Re-ductio ad absurdum – это аналитическая опера-

ция, которая совершается некоторым субъектом по отношению к высказываниям другого субъекта, а следовательно, этот феномен принадлежит к полюсу интерпретатора.

Приведем пример из статьи О. Филиной «Москва себя еле слышит: вернется ли в столицу точечная застройка», опубликованной на страницах журнала «Огонек»: – За последний год в моем районе было проведено несколько десятков общественных слушаний, и только один раз жители высказались категорически против проекта, – рассказывает Александра Андреева, депутат муниципального собрания Лефортово. – Поэтому утверждать, что общественность всегда против и тормозит развитие района, абсурд (Огонек. 2013. № 2. С. 14). В этом случае абсурдность утверждения обосновывается тем, что оно противоречит фактам, причем фактам многочисленным.

Представляется важным, что авторы оспариваемого убеждения (в статье они представлены обобщенно как «депутаты Мосгордумы») формулируют весомый аргумент, который не только используется в публичном обсуждении, но и определяет их действия (внесение поправок в Градостроительный кодекс Москвы, упраздняющих институт публичных слушаний). При этом данный аргумент также обосновывается. Один из авторов поправок укрепляет данный аргумент тем соображением, что дополнительные согласования отпугивают потенциальных инвесторов, в которых нуждается Москва, на момент написания статьи заметно уступавшая Подмосковью по количеству построенных метров жилья. Тем не менее связанная мысль («общественность выступает против и тормозит развитие») оценивается участником дискуссии как абсурдная на основании ее несоответствия фактам.

Впрочем, соответствие действительности вряд ли является ведущим признаком абсурдных и бессмысленных высказываний. Абсурдность – это важный критерий в оценке не столько истинности, сколько валидности, приемлемости или осмысленности некоторых положений на основании не только их соответствия фактам, но и их внутренних свойств. Стратегия reductio ad absurdum часто основывается на анализе следствий, вытекающих из некоторого положения, и если эти следствия являются противоречивыми, то исходное положение отвергается как неприемлемое. Хотя данная стратегия возникла в контексте риторики, она не является исключительно риторической. По мнению Г. Райла, reductio ad absur- dum представляет собой основной инструмент философа, который в обычном случае работает с чистой мыслью, а потому, в отличие от ученого, не может прибегать ни к индукции, ни к дедукции; поскольку использование индукции и дедукции в философии, как правило, невозможно, они, будучи научными методами, не являются методами философскими [20, p. 205–207]. Об этом пишет также Ф. Росси-Ланди [19, p. 139–140]. С этой точки зрения re-ductio ad absurdum является основным инструментом философского доказательства.

При этом абсурд и бессмыслица как оценки интерпретатора объединяют в себе целый ряд разнородных явлений, за которыми обнаруживается различная мотивация. С.Дж. Оделл начинает свою статью со справедливого замечания о том, что, когда некоторое высказывание (например, утверждение о том, что песни Боба Дилана являются настоящей современной лирической поэзией) объявляется бессмыслицей, это означает, что говорящий либо полностью не согласен с тем, что сказал кто-то другой, либо выражает свое неуважение к говорящему. Это употребление он противопоставляет строгому философскому употреблению, которое является аргументированным опровержением [18, p. 44].

В ситуациях, когда коммуникатор создает «серьезное» сообщение, претендующее на выражение некоторой истины, оценка этого сообщения как абсурдного или бессмысленного приобретает полемические и конфликтные черты. В этом отношении показательны оценки философии Г.В.Ф. Гегеля, высказываемые А. Шопенгауэром. Приведем некоторые из них: …величайшую наглость в фабрикации голой бессмыслицы и в нагромождении диких и пустых словосплетений, которые раньше можно было услышать только в домах для умалишенных, мы встречаем у Гегеля (Мир как воля и представление) [13, с. 363]; Возьми хоть гегельянщину. Ну, что она такое, как не пустой, бессмысленный и вдобавок тошнотворный набор слов ? (О чет-верояком корне закона достаточного основания) [14, с. 32]; Пусть и впредь, как и до сих пор, гегелевская философия абсолютной бессмыслицы (на ¾ чистой и на ¼ состоящей в пустых умствованиях) слывет за неизмеримую глубину премудрости… (О воле в природе) [Там же, с. 181] и т. д.

Интерпретируя эти оценки, мы вряд ли можем отвлечься от биографической составляющей: Гегель – не только идейный противник

Шопенгауэра, но и его враг, из-за конфликта с которым Шопенгауэр был вынужден прервать свою университетскую карьеру. Биографическая и эмоциональная подоплека приведенных высказываний позволяет поставить под сомнение и их достоверность, и непредвзятость их автора. Тексты Гегеля, несомненно, чрезвычайно сложны для понимания, однако делать из этого вывод об их полной бессмысленности вряд ли возможно, поскольку мы не можем исключить «вины» их интерпретатора, по каким-то причинам не способного или не желающего их понять. К этому нужно добавить, что Гегель является важнейшей фигурой в истории философии, значимость которой не отменена, и можно привести чрезвычайное множество примеров того, что сложные тексты Гегеля воспринимаются не только как осмысленные, но и как глубокие. Тем не менее этот пример ярко иллюстрирует функционирование в контексте философской полемики reductio ad ab-surdum в его крайней и «агрессивной» форме.

Примером другой – более взвешенной и обоснованной – стратегии может служить критика языка метафизики, осуществленная Р. Карнапом в статье «Преодоление метафизики логическим анализом языка» [4]. Позиция Карнапа, в отличие от позиции Шопенгауэра, выражена последовательно и хорошо аргументирована. В частности, заслуживает внимания критика философии М. Хайдеггера, которая в значительной степени сводится к утверждению, что Хайдеггер использует кванторное слово «ничто» референциально, в качестве обозначения некоторой «сущности», тогда как в обычном словоупотреблении это слово служит для выражения отрицания [Там же, с. 79]. Вряд ли это нуждается в дополнительных пояснениях: когда ничто, т. е. то, что не существует, становится объектом рассуждения как сущность, т. е. существующее, это неизбежно ведет к логическим парадоксам.

Различие между позициями Шпенгауэ-ра и Карнапа связано с масштабами объекта их критики. Шопенгауэр – об этом свидетельствуют приведенные выше цитаты – оценивает как бессмысленную философию Гегеля в целом, что, несомненно, делает демонстрацию ее абсурдности едва ли достижимой задачей. Карнап затрагивает общие проблемы языка метафизики и, в частности, мимоходом упоминает Гегеля [Там же, с. 82], но при этом действует более целенаправленно. Он сосредотачивает свое внимание на отдельных высказываниях или группах однотипных высказыва- ний, а потому его позиция является гораздо более обоснованной и хорошо аргументированной (хотя не обязательно верной, о возможных возражениях см., например, работу [2]).

Стоит обратить внимание, что Карнап цитирует слова самого Хайдеггера, свидетельствующие о его намеренном выходе за пределы рациональности, ср. цитату из лекции «Что такое метафизика?»: « Вопрос и ответ относительно ничто равным образом проти-воразумны . Обычные правила мышления, положение о недопустимости противоречий, общая “логика” – убьют такой вопрос» [4, с. 80]. В этом отношении возражения Карнапа идут вразрез с установкой Хайдеггера, а потому можно предположить, что в тексте Хайдеггера использование слова ничто вопреки его типичной функции (связанной с выражением отрицания) является намеренным и представляет собой своеобразную языковую игру, нацеленную на изменение способа мышления чита-теля/слушателя и его деавтоматизацию. Этот момент представляется важным, поскольку он показывает принципиальное различие в позициях, которые занимают по отношению к некоторым высказываниям их автор и их интерпретатор. Автор, предвидя потенциальную реакцию интерпретатора, возражает против нее, однако интерпретатор отказывается принять эти возражения.

Предубеждение или предметное несогласие не являются единственными мотивами, заставляющими обнаруживать абсурд и бессмыслицу в высказываниях, которые, возможно, не лишены смысла. Например, О.В. Кравченко и М.А. Кравченко находят абсурдность в предложении из романа В. Нарбиковой «Равновесие света дневных и ночных звезд»: Русское гермафродитное солнце надолго засело за русским андрогинным морем. Авторы объясняют механизм формирования абсурдности этого предложения аномальной семантической сочетаемостью: «в описании пейзажа семантическая сочетаемость смысла нарушается эпитетами гермафродитный, андрогинный» [8, с. 113]. С этой интерпретацией вряд ли можно согласиться, поскольку в этом примере речь идет о специфической разновидности метафорического эпитета. Небо и море осмысляются как существа, обладающие полом, и их пол определяется родом соответствующих русских существительных. На это прямо указывают эпитеты русское, относящиеся к словам солнце и море, – именно в русском языке эти слова принадлежат к среднему роду. И гермафродит, и андрогин – это существа, объединяющие в себе признаки мужского и женского полов (хотя андрогин в мифологической интерпретации может как обладать признаками обоих полов, так и не обладать признаками ни одного пола), а потому отождествление гермафродитизма и андрогинности с грамматическим средним родом кажется вполне логичным.

С опорой на контекст произведения, в котором отношения между мужчиной и женщиной являются едва ли центральной темой, эту фразу можно интерпретировать и как невозможность коитуса, и как бесплодность союза неба и моря. В более широком контексте этот фрагмент актуализирует мифологическое неразличение слова и обозначаемого им явления или как минимум смешение реальности и языка, подмену реальности языком.

Фактически мы имеем дело с необычным и сложным в смысловом плане высказыванием, которое является поэтическим, однако вряд ли может быть оценено как бессмысленное. Примеры подобного рода метафор нетрудно обнаружить в художественной литературе. Приведем пример из романа С. Соколова «Между собакой и волком»: Станет явным за полночь, когда сквозь сон услышишь, как во дворе шепотом забредит дождь машинист и вся земля, опьяненная, отравленная настоем осени Маша, горестно покорится ему, приемля его мелкое настырное семя [10, с. 160]. В этом примере реализуется аналогичная схема осмысления природного процесса через образы любовников. Отличие состоит лишь в том, что за основу берутся дождь и земля, а не солнце и море, и род соответствующих существительных определяет их осмысление как мужчины и женщины.

Фразу из романа Нарбиковой, тем не менее, можно связать с абсурдом, но для этого придется принять, что автор является источником оценки внешнего по отношению к нему факта, который представляется ему абсурдным. Речь идет не о создании абсурда языковыми средствами, а об оценке абсурдности языковой картины мира, в которой солнце и море – это существительные среднего рода, тогда как существительные дождь и земля – мужского и женского рода соответственно. Мотивировку в этих случаях, как известно, обнаружить вряд ли возможно, поскольку род неодушевленных существительных в русском языке преимущественно является чисто грамматической согласовательной категорией.

Однако указание на абсурдность, ее экспликация и демонстрация – это далеко не то же самое, что целенаправленное создание абсурдности. В этом контексте уместно вспомнить разграничение двух типов абсурда, предложенное Е. Косиловой [7]. Исследовательница различает лингвистический абсурдистский текст, который намеренно создается как абсурдный и соответствующим образом воспринимается читателем, и экзистенциальную абсурдистскую прозу, которая повествует об абсурдности некоторой внешней – пусть условной и вымышленной – реальности. В первом случае автор выступает в качестве источника абсурда и бессмыслицы, их творца, во втором – в качестве наблюдателя, который абсурд констатирует, а следовательно, по крайней мере претендует на роль носителя рационального начала, в той или иной форме противостоящего абсурду и бессмыслице. С этой точки зрения фраза В. Нарбиковой принадлежит ко второму типу и, наоборот, даже должна быть признана рациональной.

Представляется также очевидным, что интерпретация приведенной фразы как абсурдной осуществляется «по инерции», поскольку в произведениях В. Нарбиковой действительно содержится множество фрагментов, которые с бóльшими основаниями могут претендовать на статус абсурдных. Определенную роль в анализируемой интерпретации играет также особая исследовательская позиция авторов по отношению к творчеству В. Нарбиковой, которая создает условия для избыточно пристального поиска проявлений абсурдности в ее текстах. Однако приведенная фраза (в отличие от русской языковой картины мира) поддается рациональному объяснению, восстанавливающему изотопию целого высказывания, и не содержит в себе ни противоречий, ни каких-либо других признаков абсурдности; она даже вряд ли является аномальной, если принять, что аномальность не присуща поэтическому языку. Наоборот, мысль в этом случае выражена пусть не прямо, но довольно четко и вполне доступна для ее декодирования читателем.

Проанализированный пример значительно отличается от примеров, которые были рассмотрены раньше. Хотя этот пример манифестирует позицию интерпретатора, он не имеет целью reductio ad absurdum, т. е. не предполагает стремления опровергнуть, а тем более принизить автора высказывания. Скорее, речь идет о неопределенности авторской позиции (оценки в анализируемой фразе латент- ны, и мы не можем утверждать, что В. Нарби-кова исходит из предпосылки об абсурдности языковой картины мира) и/или неспособности интерпретатора эту позицию выявить.

Может показаться, что в ситуациях, когда источником абсурда намеренно является сам автор, такое несовпадение позиций автора и интерпретаторов невозможно. Действительно, в литературном дискурсе абсурда установка автора на намеренное формирование абсурдных и бессмысленных высказываний, будучи принципиально важной для их понимания, не только формирует эффект произведений, но и отчетливо считывается реципиентом. Однако, как уже указывалось, это идеальный случай, который не является всеобщим.

Это можно проиллюстрировать судьбой стихотворения «Дыр бул щыл…» А.Е. Крученых и фразы Colorless green ideas sleep furiously Н. Хомского. В обоих случаях существует достаточно богатая традиция семанти-зации данных высказываний. И в обоих случаях интерпретации подвергаются высказывания, которые являются бессмысленными заведомо и изначально, в самом их замысле, о чем в той или иной форме прямо заявляют их авторы. Впервые предлагая фразу Бесцветные зеленые идеи яростно спят в качестве примера на страницах «Аспектов теории синтаксиса», Хомский не высказывает суждений о том, что эта фраза могла бы быть осмысленной. Наоборот, для Хомского в этом случае было важно, что данная фраза является бессмысленной (вопреки ее грамматичности) и никогда ранее не появлялась в опыте носителей языка [17, p. 15–16]. Лишь впоследствии, возвращаясь к этому примеру в «Аспектах теории синтаксиса», он указывает на возможность образной интерпретации подобных фраз [16, p. 160], на что, по всей видимости, непосредственное влияние оказала последовавшая вокруг предложенной им фразы полемика.

Крученых также прямо указывает, что цикл стихотворений, к которому принадлежит «Дыр бул щыл…», созданы на «собственном языке», слова которого «не имеют определенного значения» [9, с. 27]. Впоследствии он предложил ряд оснований для интерпретации данного текста, однако все эти интерпретации все-таки являются не смысловыми (семантическими), в их основе лежит утверждение о том, что специфика этих текстов определяется работой с фонетикой русского языка [5].

Однако и стихотворение Крученых, и фраза Хомского многократно подвергались семан- тическим интерпретациям. В случае со стихотворениями Крученых (а точнее, с первой строкой одного из них, которая для русской культуры стала своего рода прецедентным высказыванием) отчетливо выделяются семантические стратегии, которые так или иначе позволяют сделать предположения о смысле этого текста. Среди них следует назвать соотнесение с лексемами языка (дыр – дырка, бул – булава, булка, щыл – щель и т. п.), модель метаплазма (добавления и удаления пропущенных звуков/букв), модель зашифрованного текста, модель звукописи, актуализирующая икониче-ские потенции языка (подробнее см.: [6]).

В случае с фразой Хомского исследователи постоянно прибегают к метафорическим интерпретациям (см., например: [1, с. 8; 11, с. 164–172; 15, с. 237]), а также к такому приему, как реконструкция контекста. В последнем случае, правда, интерпретации часто ограничиваются обозначением условий, в которых фраза Хомского могла бы иметь смысл или хотя бы могла возникнуть, но сам смысл не раскрывается. Например, этот подход мы находим у М. Фуко, который, помимо поэтического контекста, упоминает описание сна, зашифрованное послание и слова наркомана [12, с. 91]. По большому счету, к этому списку следовало бы добавить контекст деятельности лингвиста, который создает псевдовысказывание, иллюстрирующее некоторую закономерность, т. е. тот контекст, в котором это высказывание было создано.

Тем не менее все обозначенные интерпретации так или иначе направлены на то, чтобы приписать смысл высказываниям, которые изначально, с точки зрения замысла их авторов, смысла лишены, или допустить у них наличие такого смысла. Следовательно, интерпретаторы могут приписывать высказываниям смысл вопреки воле и намерениям автора данных высказываний.

Проанализированные факты показывают, что абсурдность и бессмысленность как характеристики высказывания в коммуникативном плане состоят из «слагаемых», которые представлены индивидуальными оценками автора и интерпретаторов данного высказывания (в случае с автором следует говорить не только об оценке, но и о намерении). В канонической ситуации «объективных», т. е. не вызывающих сомнений и не помещаемых под вопрос, абсурдности и бессмысленности эти «слагаемые» вряд ли могут быть отчетливо выделены, и лишь в особых ситуациях вроде рассмо- тренных ранее их наличие становится очевидным. Это позволяет выделить согласие в качестве фактора, который играет важную и даже определяющую роль при выделении абсурда и бессмысленности. Исходя из этого, в контексте единичной интерпретации представляется правомерным говорить лишь о согласии между автором и отдельным интерпретатором либо о «произволе» интерпретатора.

Разумеется, из этого не следует, что предложенный анализ лишает ценности формальные и смысловые (т. е. «объективные») лингвистические критерии абсурдности и бессмысленности. Скорее, это означает, что формальные и смысловые критерии должны быть дополнены критерием коммуникативным, а именно фактором согласия в оценке высказывания между его автором и интерпретаторами.

Возникает закономерный вопрос о том, каким образом относятся к абсурду и бессмыслице факты, подобные рассмотренным в данной статье. В широкой теоретической перспективе нет оснований заведомо считать оценку чужого высказывания как абсурдного или бессмысленного ни субъективной (а потому потенциально ошибочной), ни объективной (а потому достоверной). То же касается отрицания абсурдности или бессмысленности некоторого заведомо лишенного смысла высказывания. Любая интерпретация – это субъективный акт, который характеризует его интерпретатора (степень его владения языком, стратегиями интерпретации и культурными кодами), а также его текущие установки. Кроме того, с эмпирической точки зрения такие явления, как намеренное обессмысливание высказывания, его непонимание или семантизация высказывания, изначально лишенного смысла, реализуются как внутренне разнородные множества актов интерпретации, и каждое частное проявление таких феноменов в отдельности детерминировано особым (и подчас уникальным) сочетанием факторов и мотивов. Поскольку любая частная оценка может оказаться как ошибочной, так и справедливой, как обоснованной, так и предвзятой, подобные промежуточные факты следует учитывать при оценке высказывания с точки зрения его абсурдности/ бессмысленности.

Отсутствие совпадения между оценками автора и интерпретаторов потенциально придает ситуации конфликтный риторико-полемический характер, причем из-за возможности конфликта отдельных интерпретаций значимым моментом представляется множествен- ность интерпретаторов. По этой причине из проблемного поля, формируемого абсурдом и бессмысленностью, нельзя исключать reductio ad absurdum, даже если речь идет о полемическом обессмысливании высказывания, т. е. таком обессмысливании, ведущей целью которого является дискредитация оппонента. Это заставляет предположить, что абсурд и бессмысленность в речи представляют собой полевое явление, возможно, не имеющее четкой границы с такими феноменами, как непонимание или полемическое обессмысливание. В любом случае намечаемый в данной работе подход может использоваться для осмысления связей абсурда и бессмысленности с такими смежными феноменами.