Беглый пугачёвец атаман Щука (об исторической основе одного предания)

Современные исследования (квази)исторического фольклора

Часть русско-коми-пермяцкого села Кувá, расположенную на возвышенности, жители называют Щукино. В местной устной традиции бытуют предания, согласно которым задолго до появления села, возникшего при заводе, здесь уже существовал Щукинский починок. Основал его беглый пугачёвец атаман Щука со своими товарищами.

Можно ли говорить об исторической основе этого топонимического предания? И если да, до какой степени она может быть конкретизирована? На разных этапах развития фольклористического знания ответы на эти вопросы были бы различными. Если в начале прошлого века способность фольклора выступать в качестве исторического источника, пусть и специфического, почти не оспаривалась, то развитие структурной семиотики и последующих аналитических подходов показало, что устная традиция доносит «не столько информацию о прошлом, сколько матрицы общественного сознания, зачастую имеющие мифологический генезис» [Неклюдов, 2007: 77–78]. Обнаружилось, что историзм песенного эпоса, как и прозаических преданий, по большому счету заключается в том, что подлинные имена, топонимы и отдельные культурные реалии включаются в «весьма устойчивые и гораздо более древние повествовательные структуры» [Неклюдов, 2007: 79]. После этого «попытки соотнести фольклор и реальность на долгие годы стали выглядеть <…> антинаучными» [Белянин, Закревская: 61]. Задаваться вопросом, как именно устные тексты связаны с исторической действительностью, все еще считается не принятым [Белянин, Закревская: 63].

Однако вопрос о природе фольклорного (квази)историзма не был полностью исчерпан. Более того, сейчас интерес к этому аспекту фольклорной поэтики вновь усилился, в том числе под влиянием активно развивающихся смежных социогуманитар-ных направлений — исследований памяти, устной истории, изучения масс-медиа. Этим фактором отчасти определяются и актуальные аналитические ракурсы. Один из них направлен на выявление конкретных механизмов, превращающих воспоминания о пережитом событии и их пересказы в фольклорные сюжеты¹. Другой подход применяется к текстам о событиях и исторических лицах, относящихся к далекому прошлому (Степан Разин, бояре Романовы, Петр I и др.): в этом случае предметом изучения становятся использованные в повествовании готовые нарративные схемы [Неклюдов, 2016], [Захарова] и/или современные функции преданий [Куприянов, 2018a]. В таком аспекте могут рассматриваться не только аутентичные произведения, давно укорененные в локальном фольклоре, но и сюжеты, возникшие в последние десятилетия — сконструированные по запросу региональных элит, под влиянием брендинга территорий и иных текущих социокультурных процессов (курган Олегова могила у Старой Ладоги [Панченко, Петров, Селин], образ Рюрика в устной традиции российского Северо-Запада [Селин], фигура царицы Евдокии Стрешневой в современном фольклоре Калужской области [Куприянов, 2018b] и мн. др.).

В этой ситуации сопоставление преданий о локальных персонажах с историческими документами является тем подходом, который исследователи выбирают, кажется, нечасто. Между тем он показывает свою продуктивность, поскольку позволяет надежно подтвердить функционирование уже известных специалистам фольклорных повествовательных матриц, а также выявить новые. Даже отрицательный результат бывает показательным. Так, историк В. В. Кузнецов исследует тверское предание о «каком-то не то князе, не то богатыре Фоме», который жил в селе Фомино Городище и перекидывался через реку палицами с богатыркой Аксиньей. Но ни одного фоминского князя с таким именем не обнаруживается [Кузнецов: 91–92]. Это может свидетельствовать либо о вымышленнос-ти персонажа, либо о фольклорной тенденции наделять «простых» основателей селений другим социальным статусом (обычно — более высоким). Изменение социальных характеристик героя-первопоселенца показано в исследовании Н. В. Петрова: анализ устных нарративов об основателе д. Исполиновка помог установить смену сословной (сын священника → купец, богатырь) и профессиональной (уездный писарь → лесник) принадлежности, произошедшей в фольклоре с вполне реальным человеком, жившим в Вологодской губернии во второй половине XIX в. [Петров]. В семейных нарративах переселенцев может сознательно заменяться исходная территория их проживания. На примере сюжета, бытующего в зоне коми-русских контактов, редкий случай выявил А. А. Чувьюров: два жителя севернорус-кого с. Усть-Цильма, основавшие новое селение, сохраняют в местных преданиях свои фамилии, но считаются выходцами из Сибири [Чувьюров: 83–87]. В коми-пермяцкой устной традиции сформировался свой набор сюжетов, связываемых с первонасельниками: строя дома, герои перебрасывают друг другу один топор, заканчивают жизнь «чудским» самопогребением в ямах и т. п. Привлечение документов показывает, однако, что даже в таких заведомо мифологизированных преданиях иногда сохраняются настоящие имена первых жителей. При этом реальные родственные связи заменяет один доминирующий мотив: первооснователи сел и деревень чаще всего считаются братьями ([Королёва, Четина: 142–147], [Королёва]).

Как и упомянутые выше работы, наше исследование нацелено на выявление исторической основы преданий об основании поселения. Материалом послужили сюжеты, бытующие в конкретной микролокальной традиции — фольклоре села Кува Коми-Пермяцкого округа Пермского края. Основные записи были сделаны в 2022 и 2023 гг. в экспедиции Лаборатории теоретической и прикладной фольклористики ПГНИУ. Семейный рассказ о Щукинском починке и его первых жителях был записан в 2007 г. в экспедиции ПФИЦ УрО РАН (рук. А. В. Черных). Один текст извлечен из архивной рукописи, еще несколько вариантов — из публикаций местных СМИ. Всего учтено 30 текстов. Для их анализа привлекаются документы 1623-1850 гг. — писцовые, переписные, ландратские книги и ревизские сказки. Большую помощь в работе с ними оказала краевед Светлана Николаевна Копытова, которой авторы выражают свою искреннюю признательность.

Нас интересует, какие факты фольклорной истории подтверждаются, а какие опровергаются документальными источниками. Привлечение переписных документов позволяет также предположить, по каким причинам сюжет о беглых пугачёвцах использовался местными жителями для рассказа о собственном прошлом. Устойчивость преданий заставляет задуматься и об акутальной прагматике этих устных нарративов.

Варианты преданий о Щукинском починке и их функции

Село Кува — бывший Кувинский чугуноплавильный завод, указ о его строительстве был подписан графом С. Г. Строгановым в 1852 г. Селение сразу формировалось как смешанное, с преобладанием русских жителей. Это были мастеровые с семьями, переселенные с Билимбаевского и других уральских строгановских заводов. Гораздо меньшую часть составляли иньвен-ские коми-пермяки — уроженцы соседних деревень. Документы подтверждают, что ко времени строительства предприятия там располагался починок Щукин. Он, в частности, значился в межевых книгах Иньвенской дачи 1792-1793 гг. как «селение с 4-мя дворами с 29 жителями обоего пола»2. Завод просуществовал полвека и был закрыт из-за убыточности в 1909 г. Тем не менее в Куве долго сохранялась развитая для своего времени инфраструктура, работали артели, в советское время был колхоз и несколько мелких промышленных предприятий. В 1960-х гг. в селе проживало полторы тыс. чел., русское население преобладало. Постепенно ситуация изменилась. Сейчас в Куве около тысячи человек, она всё еще считается русской, но основные ее жители — коми-пермяки, выходцы из бывших подзаводских деревень и их потомки. Заводское прошлое сохраняется в коллективной памяти кувинцев как своего рода «золотой век». Все эти подробности необходимы постольку, поскольку позволяют лучше понять роль интересующих нас преданий в устной традиции Кувы.

В полевых записях обнаруживается несколько версий, повествующих о появлении здесь первых жителей. Наиболее рационализированные (и, очевидно, поздние) нарративы учитывают заводское прошлое села. Основателями Щукинского починка иногда считают переселенных заводских рабочих:

« Щукинской починок раньше, там дальше Кува. Фамилия у них Щукины, из-за чего Щукины — я не знаю . <…> Может, приезжие какие-то были. Приехали сюда, когда вот завод тут был. Вначале здесь они, видимо, как бы открыли [ поселение ], а потом туда спустились »³.

В единичных случаях утверждается, что Щукино было названо в честь Гурия Малахеевича Щукина (1855-1935) — местного уроженца, заводского куренного смотрителя и садовода, причастного к закладке кувинских садов и лесопарков. Учитывая, что в XVIII в. Щукино уже существовало, оба эти варианта являются анахронизмами.

В большинстве рассказов основание починка относится к более отдаленному, дозаводскому времени. Промышленное предприятие появилось здесь поздно, в середине XIX в., так что подобные предания позволяют жителям Кувы удлинить историю своего села. Кроме того, в современной устной традиции нарративы о Щукинском починке манифестируют этническую принадлежность первопоселенцев (русские vs коми-пермяки), которую сегодняшние рассказчики считают «изначальной». Можно сказать, что фольклорная история ретроспективно выражает отношения между селом и окрестными деревнями: в преданиях починок — будущая Кува — либо возникает так же, как остальные селения, либо появляется необычным, исключительным образом, как бы изначально имея особую судьбу.

Версия «обычного» возникновения починка опирается на одну из самых популярных фольклорных ситуаций — основание соседних деревень братьями [Соколова, 1972: 211–212]. Но схема эта трансформируется: четыре брата-коми-пермяка, пришедших из какой-то местной деревни, становятся основателями одного селения:

« Это Щукинский починок тут был. Они тут все коми-пермяки были, русских-то вообще не было. Потом только, со временем [ появились ], а Щукинский починок — это коми-пермяцкий. Четыре домика было. <…> [ А Щукины — это кто? ] А вот четыре брата они были вроде бы. Вот они и это, тут жили, деревенские »⁴.

«Необычные» варианты базируются на другой известной фольклорной схеме, которая наделяет первожителей (одного или нескольких) особыми социальными признаками: они являются этническими «чужаками», считаются беглыми/со-сланными с других территорий и т. п. По мнению Н. А. Криничной, ситуации, когда основателями селения выступает социально однородная группа, характерны для сравнительно поздних преданий, возникших в XVIII–XIX вв. [Криничная: 12–13]. В кувинском фольклоре таких версий две.

В семье, имевшей тесные связи с соседним Юрлинским районом, рассказывают, что будущее село основали московские стрельцы, сосланные на Урал Петром I:

« Петровские стрельцы были. Они чё-то там при Петре I заделали, и их сюда послали. И были только две избушки. А тут уж они в землянках сначала жили . <…> До Щукино еще тут жили. А потом уже людей-то стали посылать, руду-то нашли »⁵.

Сюжет о ссыльных/беглых стрельцах, отсылающий к стрелецкому бунту конца XVII в., широко бытует у русских-юр-линцев, однако в кувинской традиции он составляет «фольклорную маргиналию» в том смысле, что не воспринимается другими рассказчиками как «свой» и не воспроизводится ими.

Наиболее популярная версия, как уже говорилось, связывает возникновение Щукинского починка с более поздним историческим событием — Пугачёвским восстанием (бунтом) 1773–1775 гг.:

« И вот один из наших старожилов рассказывал, что будто бы — это легенда, конечно, — что пугачёвцы, они бежали в далекие леса, когда их Екатерина II разгромила, так скажем, это восстание, и здесь поселились. <…> И что первое поселение называлось Шишк о вичи. Типа, мол, очень много было сосен, шишки валяются^ А потом, когда [ тайное поселение ] о бнаружили, назвали Щукинский починок, потому что привел атаман Щука своих людей. Ну, сколько их там было человек, может, несколько, два, три, пять человек. Потом, может, обзавелись семьями, дети появились »⁶.

Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачёва нашла широкое отражение в песенном и прозаическом фольклоре народов Поволжья и Урала. Тема эта изучена (см., напр.: [Соколова, 1953: 45–56]), в т. ч. на материале горнозаводских традиций [Ахметшин: 214–246]. В современных исследованиях разрабатываются некоторые частные ее аспекты ([Волков], [Фазлутдинов], [Кульсарина]). Кувинское предание о беглых пугачёвцах может быть названо периферийным элементом этой тематической области фольклора. События Пугачёвского восстания не коснулись северной части Пермской губернии (где была расположена будущая Кува), но в них были вовлечены южные территории: пугачёвцы осаждали Екатеринбург, Кунгур, Сысерть, взяли Осу и множество других селений. Восставших поддержали приписанные к заводам крестьяне (так, из одного только строгановского завода в Билимбае к войску Пугачёва присоединилось около трехсот мастеровых и рабочих). Часть предприятий была разрушена и лишь некоторые отбились от повстанцев⁷. Вовлеченность региона в драматичные события способствовала тому, что в устной традиции Урала пугачёвское время ( пугачёв год, пугачёвщина ) служили для населения одной из важных точек хронологического отсчета [Соколова, 197 0: 113], [Чагин: 158–160].

Предания о том, что беглые участники Пугачёвских походов скрывались в том или ином месте и/или стали основателями деревень, известны по всему Пермскому Прикамью и на соседних территориях8. В какой-то мере они опираются на исторические факты. После подавления восстания и казни Пугачёва с его ближайшими помощниками преследование бывших повстанцев по приказу императрицы было прекращено9. Но это не избавляло их от социальной стигматизации (клеймо «изменников» сторонники Пугачёва и их потомки носили даже в середине XIX в.) [Чагин: 158]. Естественно, что многие из них воспользовались возможностью «затеряться» на окраинных территориях.

В одном из кувинских вариантов предание о беглом атамане Щуке оказывается частью семейной истории:

« Первые поселенцы здешних мест были Щукины. Где школа, там микрорайон Щукино называется . <…> Первые поселенцы были предки моих родителей. Там стояли три дома. Примерно после разгрома Пугачёва <…>. Его команда разбежалась. Атаман Щука у них был, эти щукинцы поселились в этих краях. Они, видимо, уральские тоже были, в свои места подались, в необжитые лесные места »¹⁰.

В семейных преданиях родоначальник нередко считается переселенцем, создателем фамилии, а также производного от его имени или прозвища топонима — географического названия, как бы утверждающего единство рода и поселения. Точкой отсчета, с которой связывается жизнь предка, может выступать известное событие, особенно если оно обеспечивает причастность семейного героя к какой-либо исторической личности [Разумова: 198, 206, 243, 313]. Черты, типичные для семейных нарративов, присутствуют и в этом рассказе об атамане Щуке.

Устойчивость кувинского сюжета может объясняться тем, что в советское время Пугачёвское восстание и его предводители героизировались. Сегодня поддерживающим фактором является узнаваемость исторического события, известного как минимум из школьных курсов истории и литературы (например, «Капитанской дочки» А. С. Пушкина). Самые развернутые варианты предания записаны от выходца из семьи потомственных заводчан. Рассказчица унаследовала сказительский талант от бабушки, в репертуаре которой были сказки и поучительные истории, поэтому повествование об атамане Щуке обрастает у нее множеством подробностей (в т. ч. почерпнутых из литературы). Появляется в нем и четко выраженный конфликт: жители соседней коми-пермяцкой деревни не хотят, чтоб пришлый русский Щука и его брат женились на местных девушках:

« А вот мне бабушка рассказывала , <…> что это еще со времен Пугачёва все было. <…> И когда по распоряжению Катерины II царская охранка их здесь всех разогнала. И Пугачёва на лобном месте в Москве, значит, четвертовали там, отрубили ему голову, казнили. <…> И вот есть такое предположение, что некие казаки приехали, прибежали через леса. Поскольку здесь были непроходимые леса, топи . <…> И были два брата, видно, по прозвищу Щука [ был ] атаман. И вот они обосновались как раз вот в том месте, на холме . <…> Вокруг были деревни, это места поселений коми-пермяков . <…> И девушки-то начали на них заглядываться, что какие-то интересные люди появились. Совершенно иного воспитания, иной культуры. И, значит, поскольку они два молодца, видимо, были, они стали девушек присватывать. И у них возникло как бы такое соперничество. У коми-пермяцких мальчиков, мужчин, вот с этими поселенцами. <…> И, значит, пошли вот войной, войнушкой на этих на двух. Тогда вышел атаман Щука и сказал : "Братья мои, мы пришли к вам надолго. Давайте будем мириться, да дружиться, да родниться. И будем мы с вами два дружных народа. Мы отсюда никуда не уйдём, вы не надейтесь. А давайте выдайте за нас девушек своих, и будем мы жить мирно и благополучно, и, значит, детей растить и дальше это поселение развивать". <…> И потом как раз один брат тут поселился, в Щукино, а второй брат женился и перешел туда [ в коми-пермяцкую деревню Важ -Пашню ]. И там тоже очень много Щукиных »¹¹.

По предположению рассказчицы, именно братья или их потомки нашли местную руду, что в дальнейшем привело к строительству завода.

В этой версии множество примечательных деталей. Пугачёвцы оказываются братьями. Они не простые крестьяне, а казаки (повышение социального статуса) и по сути «культурные герои». Роль культуртрегеров подчеркивается мотивом terra nullius — «ничейной земли», «пустой» не только в физическом (незаселенность), но и в культурном смысле [Эткинд * : 144–148]¹²: беглые русские строят дом там, где до них была непроходимая тайга и топи (этот мотив неоднократно встречается и в других кувинских рассказах о Щукинком починке¹³). Возникший матримониальный конфликт имеет этническую подоплеку, но разрешается призывом к объединению и дружбе народов (« И будем мы с вами два дружных народа »). Отдельные детали можно считать проявлением индивидуального творчества рассказчицы. Но в целом этот нарратив не расходится с традицией, отражая коллективные идеи и ценности местного сообщества и выполняя тем самым одну из значимых функций фольклора ([Stern: 9, 22], [Bell: 69–70]).

В рассмотренных фольклорных текстах фигура Емельяна Пугачёва играет служебную роль: он выступает как временной маркер, указывающий на возможный период возникновения селения, и связывает Куву с «большой» историей. Далекое прошлое важно для рассказчиков постольку, поскольку помещается ими в актуальный контекст — на этот механизм исследователи указывали уже не раз ([Assmann: 130], [Bird: 522]). Сюжет о беглых пугачёвцах на самом деле объясняет настоящее, а именно наличие русского села на коми-пермяцких землях. Предание создает «фольклорный прецедент» первого появления русских жителей, сдвигая приход глубже в прошлое и как бы придавая их пребыванию здесь дополнительную легитимность.

Историческая основа преданий о Щукинском починке

Привлечение переписных документов позволяет выяснить, в какую эпоху на самом деле возник починок и как звали его первых жителей¹⁴. Оказывается, это селение имеет более давнюю историю, чем утверждает устная традиция. Впервые оно упоминается в переписной книге 1716 г. как безымянный « починок за Кувой речкой ». В селении два двора, и оба пустуют:

« Двор пуст Дмитрея Артемьева сына Ладанова. Он, Дмитрей, з детьми Ильею, Григорьем и со внуком Яковом, с Ыриною, женою Авдотьею и з детьми ево Васильем, Катериною, Татьяною, з Григорьевою женою Авдотьею и з дочерью ево Агафьею <…> скитается в мире. Двор пуст бобыля Федора Иванова сына Беляева з женою Марьею и з детьми Максимом, Леонтьем, Татьяною, Татьяною ж, Матроною, Прасковьею бежал в 713-м году »¹⁵.

Упоминание беглой семьи указывает на то, что починок существовал уже в 1713 г. — то есть за 60 лет до Пугачёвского восстания. Его первыми жителями, отразившимися в документе, были семьи Ладановых и Беляевых. Щукины среди первопоселенцев не упомянуты.

В переписи, проведенной четыре года спустя, в 1720 г., обе семьи вновь числятся в починке за Кувой речкой. Вместе с ними указаны и пять новых семейств: Чюгаевы, Тупицыны, Надымовы и две семьи по фамилии Щукины16. Селение растет медленно, состав фамилий меняется. Постепенно там остаются только родственные семьи, все члены которых носят одну фамилию — Щукины. По всей видимости, это и стало причиной, по которой в ревизской сказке 1782 г. появляется второе название: починок за Кувой рекой, она <так!> же Щукина17. Починок разрастается до небольшой деревни и позднее составляет ядро заводского поселка. В неофициальном обиходе Кувинский завод продолжает называться Щукино даже в конце XIX в.18

Согласно кувинским преданиям, основатели починка были русскими. Найти подтверждение или опровержение этого утверждения в переписях невозможно, поскольку этническая принадлежность православного населения в них не указывалась. Кем были первопоселенцы Ладановы и Беляевы, а также первые пришедшие сюда Щукины, неизвестно. В краеведческих и исторических публикациях о Кувинском заводе, отражающих ситуацию середины XIX в., Щукино упоминается среди коми-пермяцких деревень19.

Важное место в фольклорной истории села занимает топонимический мотив. В большинстве текстов название починка выводится из прозвища или фамилии первопоселенца: «А потом уже основатель-то этого села был атаман Щука. И оттуда Щукино пошло»; «И вот поселились там два брата по прозвищу Щука. <…> И от этого пошло название Щукинское поселение»; «около маленькой речки и решили устроить себе приют беглецы Щукины. <…> В честь первых жителей этой деревни, она называлась Щукино» и т. п. В. К. Соколова отмечает, что в преданиях подобный тип объяснения топонимов самый частотный и, по-видимому, самый древний. Он оказывается и наиболее достоверным, хотя в сюжетной части таких историй много вымысла [Соколова, 1972: 208, 211, 232]. В случае со Щукинским починком ревизские сказки подтверждают отантропонимическое происхождение названия, но фамилия, которая легла в его основу, принадлежит не первооснователям селения, а группе родственных семей, какое-то время единолично там хозяйствовавших. В XVI–XIX вв. у популярности отыменных топонимов имелась сугубо прагматическая причина. Использование земли, рек и озер облагалось оброком или податью, что требовало их точного учета; для удобства названия поселений и угодий в переписи нередко приводились в соответствие с именами, прозвищами или фамилиями владельцев земельных участков [Полякова: 8]. Именно это и произошло со Щукинским починком.

Еще один мотив, присутствующий в кувинских преданиях, касается фамилии Щукин . Считается, что она произошла от прозвища Щука уже после того, как его носитель обосновался на здешней земле. Фамилия эта до сих пор широко распространена в селе и окрестностях. Однако она могла прийти сюда вместе со своими владельцами «в готовом виде». Был ли у фольклорного атамана Щуки реальный прототип — носитель прозвища, тоже помогают установить писцовые и переписные книги²⁰.

Будущий Щукинский починок впервые упоминается в 1716 г., но история местного рода Щукиных начинается значительно раньше. В писцовой книге 1623–1624 гг. фигурирует « деревня Кува, Утева тож, на реке на Куве » (современное село Отево²¹), а среди ее жителей числится некто Васка Тимофеев ²² — это и есть будущи й родоначальник интересующего нас семейства.

Прозвища у него пока нет, либо оно не нашло отражения в документе. В переписной книге 1647 г. рядом с Утевой указан новый « починок Новоселок ис тое ж Утевы деревни », и первым в списке жителей значится тот же крестьянин Васка Тимофеев сын Щука ²³ — теперь уже с прозвищем. Как видим, этот человек жил гораздо раньше, чем утверждают кувинские предания, — в середине XVII в., более чем за сто лет до Пугачёвского восстания, — и в другом селении. В переписной книге 1678 г. находим сына Васки Щуки:

« Починок на роднике за полем, а в нем во дворе Петрушка Васильев сын Щукин. У нево дети Ивашка да Спирка. У Ивашки дети Ивашка ж 14 [ лет ] да Микитка 3 [ года ]. У него ж, Петрушки, внук Никитка Петров сын Щукин »²⁴.

Прозвище отца становится фамилией сына, внуков и правнуков, происходит это в последней трети XVII в. Семью можно считать местной, она проживает относительно недалеко от той территории, где позднее возникнет Щукино.

Почему же первый Щукин, перебравшийся в будущую Куву, считается участником Пугачёвского восстания? И можно ли реконструировать возможные причины, по которым кувинцы для рассказа о начале своего села используют фольклорные образы сосланных стрельцов / беглых рекрутов / беглых ссыльных / разбойников / пугачёвцев? Для этого проследим последующие перипетии, отразившиеся в переписях.

До 1713 г. Щукины так и проживают в починке у родника на Заполье, а потом разделяются. Ландратские книги 1716 г. фиксируют, что семья Ивана Петрова сына Щукина остается на прежнем месте. Но его племянника здесь больше нет:

« Двор пуст Никифора Петрова сына Щукина, з женою Федорою и з детьми Стефаном, Стафеем, Григорьем, Понкрантьем, Павлом, Прасковьею, Маврою бежал в 713-м году »²⁵.

Илл. 1. Фрагмент карты, на которой отмечены Кувинский завод, села Отевское и Кудымкарское.

Иньвенский лесной округ. Владения его сиятельства графа

С. А. Строганова. 1903–1904 гг., сост. съемщик С. Никулин.

Из картографической коллекции И. Я. Кривощекова.

Музей истории ПГНИУ

Fig. 1. Fragment of a map showing the Kuvinsky plant, villages Otevskoe and Kudymkarskoe.

Invensky forest district. Patrimony of His Excellency Count

S. A. Stroganov. 1903–1904, cartographer S. Nikulin.

From the cartographic collection of I. Ya. Krivoshchekov.

Perm State University

Правнук Васки Щуки сбежал в поисках лучшей доли и обосновался в другом селении — том самом починке за Кувой речкой, который основали семьи Ладановых и Беляевых. Беглецы обнаруживаются в первой ревизской сказке 1720 г.:

«Никифор Петров сын Щукин, сорока лет. У него дети Стефан, дватцати года, Стафий, пятнатцати, Григореи, тринатцати, Панкратеи, десяти, Павел, семи лет »²⁶.

Также в починке живут семьи Ладановых, Беляевых, Чюгаевых, Тупицыных, Надымовых.

Третья ревизская сказка показывает, что в промежутке между 1748 и 1762 гг. в селении, где проживают Щукины, происходит несколько драматичных событий. Из деревни сбегают три брата Угрюмовых, 22-х, 14-и и 8-и лет. Крестьянин Конан Тупицын, 24-х лет, отдан в рекруты. Молодой парень Тимофей Чюгаев « сослан по делу по указу в [ с ] сылку ». Родившийся сиротой Мартемьян Чюгаев « переведен в Сибирскую губернию на Билимбаинской <…> завод ». Такая же участь выпадает Козме Евстафьеву сыну Щукину, отправленному на другой строгановский завод — Саткинский²⁷. Для деревни, где жило всего 20 мужчин (включая детей), концентрация неординарных событий довольно высокая. Ревизия, проведенная 20 лет спустя, также фиксирует несколько происшествий. Два жителя починка отданы в рекруты. Но есть и пополнение: в селение приехала семья Тихона Савина сына Щукина , « бывшего в переводе из оного села Сибирской губернии на Билимбаинском <…> заводе и оттоль отпущенном за старостию »²⁸. Бывший рабочий строгановского завода принадлежал к той ветви Щукиных, которая осталась в починке у родника на Заполье, но под старость приехал жить туда, куда постепенно перебрались все его родственники. Проведя часть жизни при уральском заводе, Тихон Щукин и его семейство, по всей видимости, должны были испытать влияние заводской культуры и в какой-то мере «обрусеть». Их переселение с другой стороны Уральских гор произошло не позднее 1773 г., до Пугачёвского восстания. Не исключено, что в дальнейшем появление новой семьи Щукиных было переосмыслено местным сообществом в категориях фольклорного нарратива (как приход «беглых», «пугачёвцев» и т. п.).

Итак, в истории Щукинского починка был своего рода кризисный период, когда среди жителей появились переведенные на завод, отданные в рекруты, отправленные в ссылку и беглые крестьяне. Это может служить объяснением, почему в преданиях первопоселенцы наделяются маргинальным социальным статусом, соотносящимся с реальными случаями из жизни селения и в то же время хорошо освоенным фольклором. В 1948 г. от старожилов записаны варианты, в которых первыми жителями названы беглые Щукины — либо из «солдат, которым надоела солдатская служба», либо из «ссыльных в Сибирь и на Урал в рудники»29. В некоторых текстах Щука — простой разбойник:

« Был какой-то разбойник Щука. Гулял он так по лесам, как говорится, ну, вот здесь и остановился. Вот первые домики-то он и построил здесь и назвал, название-то ему дали Щукинский починок »³⁰.

Персонажами этого же ряда являются беглые пугачёвцы — с тем важным отличием, что связь их с местными топонимом позволяет «представить окружающий ландшафт как арену, где разворачиваются те или иные исторические события» [Березович: 204].

Память о случаях, нарушающих обычный ход жизни, должна была закрепиться в устной традиции локального сообщества, но при этом не могла сохранить фактографическую точность. Механизмы фольклорной трансмиссии нацелены на передачу «не столько информации о подлинных лицах и событиях, сколько заключенных в фольклорных рассказах сообщений "культурной памяти", отобранных, структурированных и интерпретированных в соответствии с матрицами коллективного сознания своей эпохи» [Неклюдов, 2016: 15]. По этой причине народная (фольклорная) история — это всегда история символическая: локальные (квази)исторические нарративы гораздо больше говорят не о фактах прошлого, а о том, «как люди формируют свое чувство места и культурную идентичность» [Bird: 519, 542–543]. И здесь снова нужно вспомнить, что предания об основании Щукинского починка бытовали в смешанном русско-коми-пермяцком селении при Кувинском заводе. Можно предположить, что образ беглых пугачёвцев был особенно близок русским заводчанам: большинство из них были выходцами из Билимбая, который в годы бунта был взят повстанцами. Для тех же, кто жил на берегу Кувы до массового прихода сюда русских семей (и появления новых, «чужих» фамилий), было важно сохранить память о своем поселении как более раннем, а о фамилии Щукины — как сугубо местной, исконной. По-видимому, обе эти интенции и смогли найти воплощение в устном предании о беглом пугачёвце — атамане Щуке.