«Бессмертие души моей...»: к вопросу о генезисе пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг»
Автор: Стебенева Гайворонская Людмила Васильевна
Журнал: Проблемы исторической поэтики @poetica-pro
Статья в выпуске: т.11, 2013 года.
Бесплатный доступ
Пушкинское преодоление смерти репрезентируют две линии его творчества: стоическое христианское ее принятие и отож дествление бессмертия души с творческим наследием. Особое место в разрешении этого вопроса занимает Каменноостровский цикл. В се мантических контрполюсах цикла Пушкин абсолютной духовной смерти («(Подражание италиянскому)») противопоставляет смерть Иную — Искупительную, которая приобщает к вечной Жизни («Мир ская власть»). Итоговое созерцание идеалов прошлых лет в стихотворе нии «Из Пиндемонти» указывает на смещение мировоззренческих ак центов в творческом сознании Пушкина: античный вектор получает направленность в чистую эстетику, тогда как пушкинская смертная тоска избывается в ценностях христианства. Эти идеи достигают апо феоза в стихотворении «Я памятник себе воздвиг», венчающем пуш кинские духовные искания последних лет, однако остающемся за скоб ками Каменноостровского цикла. Как выясняется, темы и мотивы манифеста-завещания появляются еще в лицейской лирике и просма триваются на протяжении всего творчества Пушкина.
Смерть, поэт, память, бессмертие, христианское вероучение, преодоление смерти
Короткий адрес: https://sciup.org/14748884
IDR: 14748884
Текст научной статьи «Бессмертие души моей...»: к вопросу о генезисе пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг»
В «(Подражании италиянскому)» изображенная смерть страшит символической многомерностью и в то же время предельной конкретикой: тление плоти, приобщение к духовной смерти (дхнул) и муки посмертной «жизни». Американский славист С. Давыдов счел лексему «дхнул» звуковым «ублюдком» [3, 93]. И все-таки ученый не прав. В русской культуре этот старославянизм восходит к Псалтири и говорит о дыхании Бога—Духа: «Послет слово Свое, и истает я, дхнет дух Его, и потекут воды» (Пс. 147:7). Несомненно то (и об этом не раз говорилось), что в пушкинском стихотворении очевидна проекция (со знаком «минус») на акт творения человека в Книге Бытия: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт. 2:7). Только в «наоборотной» логике «(Подражания италиянскому)» дьявол оживляет дыханьем труп ученика-предателя, оставляя его без души... Самое главное, лексемой ‘дхнул’ Пушкин обозначает духовную сторону процесса. В творчестве Пушкина этот старославянизм встречается еще один раз (!), причем в ситуации противоположной дыханью диявола. В поэме «Анджело» (1833) Изабела умоляет узурпатора о помиловании брата, напоминая о Том, «чья праведная сила / Прощает и целит», и утверждает, что этим поступком Анджело возродится духовно: «Подумай — и любви услышишь в сердце глас, / И милость нежная твоими дхнет устами, / И новый человек ты будешь»3. Бесспорно, в «(Подражании италиянскому)» Пушкин дыханьем диявола знаменует духовную смерть Иуды.
Следом за «(Подражанием италиянскому)» Пушкин поставил стихотворение «Мирская власть». В сущности, он противопоставил абсолютной смерти иную — Искупительную, которая приобщает к вечной Жизни. Подразумевая эти логические отношения между стихотворениями, Пушкин изобразил только казнь Христа, не посмел представить то, что следует за Этой смертью. И тем не менее поэт думал о Воскресении. Очень возможно, что за пятым номером автор цикла мог поместить «Когда за городом, задумчив, я брожу», являя взору смерть обычных людей и раздумывая об итогах их устремлений (но не о загробной участи). Во второй части этого стихотворения ощутимо ожидание Воскресения — «дремлют мертвые в торжественном покое» (III, 422) — сокровенный смысловой пласт, присутствующий и в «Мирской власти». Это предположение подтверждает тематика следующего стихотворения — «Из Пиндемонти»: «громкие права», которые «не дорого» ценит лирический автор (III, 420), итогом имеют смерть и в действительности соответствуют «правам» жадных гостей «за нищенским столом» на публичном кладбище (III, 422).
В стихотворении «Из Пиндемонти» итоговое созерцание идеалов прошлых лет указывает на смещение мировоззренческих акцентов в творческом сознании Пушкина4. Как видно, античный вектор получает направленность в чистую эстетику, тогда как пушкинская смертная тоска избывается в ценностях христианства.
И все же стихотворение «Я памятник себе воздвиг» (в дальнейшем используем распространенное название — «Памятник») находится за пределами Каменноостровского цикла: Пушкин не мог завершить им весь цикл, в котором первостепенными по отношению ко всем темам является Распятие и Смерть на Кресте, хотя тема Воскресения и обретения жизни вечной во Христе в «Памятнике» ключевая (и об этом чуть позже). Потому Пушкин вынес «Памятник» за скобки, венчая им «духовный цикл» последних лет и отвечая на собственные смертные томления . Несомненно, в этом стихотворении вопросы о тленном и бессмертном достигают наивысшего напряжения. Как представляется, пушкинский манифест сосредотачивает и объединяет в теме эсхатологической вечности две линии пушкинского творчества: стоическое христианское принятие-преодоление смерти и отождествление бессмертия души с творческим наследием, заявленное поэтом еще в лицейской лирике.
Действительно, Пушкин стремился преодолеть смерть прежде всего через идею творчества. Идея «бессмертия творений» возникает впервые в его лицейском стихотворении «В альбом Илличевскому» (1817): «Ах! ведает мой добрый гений, / Что предпочел бы я скорей / Бессмертию души моей / Бессмертие своих творений» (I, 258). Шутливое предпочтение вечной жизни творений, а не собственной души, изменяет смысл начальных строк: «Мой друг! неславный я поэт, / Хоть христианин православный...» (I, 258) Однако финал стихотворения свидетельствует о пушкинском выборе между «бессмертием творений», оживленных «идеальной аудиторией его поэзии», и «идеальным царством дружбы» [6, 35] в пользу последнего5:
Но пусть напрасен будет труд, Твоею дружбой оживленный — Мои стихи пускай умрут — Глас сердца, чувства неизменны Наверно их переживут! (I, 258)
Тема, намеченная в раннем стихотворении, с годами духовного роста автора наполняется иным содержанием и достигает апофеоза в «Памятнике»6.
* * *
Exegi monumentum
Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не заростет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуз, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокой век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца.
Несомненно, эмоциональный фокус стихотворения заключается в строфах: Нет, весь я не умру — душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит (III, 424). Последующие строфы раскрывают пушкинскую идею бессмертия. Поразительно то, что Пушкин выстрадал эти строфы на протяжении всей жизни. Можно сказать, что мысли «Памятника» начинают «биться» с первых поэтических опытов. Традиционно «Памятник» соотносят с одами Горация,
Державина, Ломоносова. Однако в разрешении вопроса о пушкинском изживании смерти нас интересует нечто другое, нежели аллюзивные или интертекстуальные связи пушкинских текстов, о которых написано множество работ. Нам важно понять внутреннюю, то есть авторскую, логику генезиса стихотворения «Я памятник себе воздвиг», задолго предвосхищенного во многих пушкинских текстах.
Так, в «Городке» (1815) появляются мотивы возвышения и бессмертия поэта:
Кто лиру в дар от Феба
Во цвете дней возьмет !
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет , И слава громко грянет: « Бессмертен ввек пиит !» (I, 78)
В этой ранней апологии поэтического творчества упреждается и поэтический спор с тленом, и память поэта-потомка: « Не весь я предан тленью <…> С моей, быть может, тенью / Полунощной порой Сын Феба молодой , / Мой правнук просвещенный, / Беседовать придет / И мною вдохновенный / На лире воздохнет » (I, 78). Пессимистическим диссонансом «Памятнику» звучат строфы стихотворения «К Овидию» (1821), но стержень мысли тот же:
Увы, среди толпы затерянный певец, Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва темная, умрет мой слабый гений С печальной жизнию, с минутною молвой... Но если обо мне потомок поздний мой Узнав, придет искать в стране сей отдаленной Близ праха славного мой след уединенный — Брегов забвения оставя хладну сень, К нему слетит моя признательная тень, И будет мило мне его воспоминанье. (II, 197—198)
Совершенно очевидно, что через онтологическую сущность поэзии Пушкин осмысляет бессмертие, однако, воз- можное благодаря памяти поэта-собрата, поэта-потомка. И в этой перспективе сюжетная коллизия Ленского в романе «Евгений Онегин» неожиданно намечает строфы «Памятника». Знаменательно описание календарной весны в конце шестой и в начале седьмой главы в диаметрально противоположных ситуациях7. В шестой главе романа в стихах после всех элегических воздыханий о погибшем поэте Ленском в таком же элегическом ракурсе представлена и могила поэта: «Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой» (VI, 134). Весна шестой главы вопреки пророчествам Ленского — время всеобщей памяти (у памятника Ленского любит отдыхать пахарь, появляются жницы, пастух, «горожанка молодая»). Однако в обрисованной ситуации нет ни одного близкого человека, знавшего поэта, а этот факт приравнивает память к забвению. Как видно, этой поэтической картиной автор-поэт отдал дань «собрату по перу», предваряя тем самым установку своего «Памятника» (1836) — «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит» (III, 424). Действительно, в пушкинском мире лишь поэт хранит память8. Потому идиллическая картина всеобщего сожаления в конце шестой главы — несомненный жест автора-поэта — в начале седьмой превращается в реальную картину равнодушного забвения. Из всех посетителей смиренной урны Ленского «останется» лишь одинокий пастух, едва ли не пасторальный знак памяти об элегии. Совершенно в ином свете предстает и могила поэта: «Но ныне... памятник унылый / Забыт. К нему привычный след / Заглох. Венка на ветви нет» (VI, 142). И это почти «репетиция» известной строфы «Памятника» (1836): «К нему не заростет народная тропа» (III, 424). Такое прочтение очевидно, поскольку, одновременно симпатизируя и иронизируя, автор все же изобразил Ленского плохим поэтом. Однако в романе Ленский выступает и знаком поэтической молодости автора — «Мой бедный Ленский!» (VI, 143) А посему автор, распростившись с поэтическими предпочтениями своей юности, со всей искренностью благодарит юность за все ее дары. По крайней мере, в VIII главе среди всех «формул блаженства» — блажен, кто — Пушкин поставит заключительным аккордом ту, которая напомнит о безвременно ушедшем поэте Ленском: «Блажен, кто праздник Жизни рано / Оставил, не допив до дна / Бокала полного вина, / Кто не дочел ее романа / И вдруг умел расстаться с ним, / Как я с Онегиным моим» (VI, 190).
Пушкин вновь и вновь возвращается к теме памяти поэта как условия поэтического бессмертия и в стихотворении «Презрев и голос > укоризны» (1824): «Настанет час желанный / И благоск < лонный >> славянин / К моей могиле безъ-имянной ...» (II, 311). Подобные посылы «Памятника» обнаруживаются и в стихотворении «Андрей Шенье» (1825): « Я скоро весь умру . / Но, тень мою любя, / Храните рукопись , о други, для себя!» (II, 354) Однако в последующих строфах Пушкин обращается к заветной теме послушания поэта, его особого права обличать: «Гордись и р адуйся, поэт: / Ты не поник главой послушной » (II, 355). И в стихотворении 1824 г. «Разговор книгопродавца с поэтом» начинают просматриваться духовные векторы «Памятника»:
Блажен , кто <…> от людей, как от могил, Не ждал за чувство воздаянья ! <...> Что слава ? шопот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца ? (II, 291)
Гордое смирение «Памятника» выковывается в стихотворении «Поэт» (1827): К ногам народного кумира / Не клонит гордой головы (III, 65). В стихотворении «Поэт и толпа» (1828) появляется понимание призвания поэта (как в «Памятнике») в апелляции черни к долгу поэта : «Ты можешь, ближнего любя , / Давать нам смелые уроки» (III, 142). Однако ответ поэта толпе пока в негативе к «Памятнику»: «Не оживит вас лиры глас !» Еще нет милосердного спокойствия «Памятника», но мысль та же в стихотворении «Поэту» (1830): «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься тверд , спокоен и угрюм» (III, 223). Напомним, что личные права в стихотворении «Из Пиндемонти» апеллируют и к стихотворению «Поэт», и к «Памятнику»: «...для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» (III, 420).
Однако своим смирением «Памятник» контрастен сентенциям «Из Пиндемонти», потому как высшие права и свобода искусства ( воля поэта ), по Пушкину, в том, чтобы быть послушным Богу: «Веленью Божию, о муза, будь послушна» (III, 424). Неслучайно в пушкинском творчестве с волей/сво-бодой поэта перекликается мотив малой весенней птички (которая «гласу Бога внемлет» (IV, 183)), а также несвобода птички («Птичка» (1823) и «Забыв и рощу и свободу» (1836)). В высоком смысловом регистре этот тематический комплекс восходит к евангельским малым птицам за два ассария, неволя которых в воле Бога : «и ни одна из них не забыта у Бога» (Лк. 12:6). Однако в стихотворении 1836 г. «невольный чижик» «песнью тешится живой » (III, 438), которая начинается по гласу Бога : «Встрепенется и поет» (IV, 183).
Необходимо сказать и о том, что идеи раннего стихотворения «В альбом Илличевскому» (1817) не равноценны мыслям зрелого автора в стихотворении «Памятник» (1836), более того, отношения между этими стихотворениями полемичны. Диалогичность вообще свойственна творческому сознанию А. С. Пушкина. Когда-то он отметил Великий пост в кощунственных строфах «<В. Л. Давыдову>» (1821) и ерничал над молитвой Ефрема Сирина в письме к Дельвигу от 23-го марта 1821 г. (XIII, 25), а в Каменноостровском цикле 1836 г. обращается к событиям Страстной седмицы и главной молитве Великого поста. В год нравственных падений (в кишиневской ссылке) Пушкин, по воспоминаниям современников, смеялся над проповедью митрополита в неделю «О блудном сыне», однако через десять лет создает самую пронзительную повесть по канве евангельской притчи... Изменение ума есть покаяние. Обретая «покой и волю» и возрастая духовно, Пушкин осмысляет предназначение поэзии в ключе христианского вероучения.
Для понимания пушкинского изживания смерти в «Памятнике» христианские мотивы являются ключевыми (в дальнейшем опираемся на тонкий анализ этого стихотворения в монографии О. Проскурина [8, 288—300]).
Ассоциация, вызванная первой строкой, возводит поэзию на уровень христианского освоения вечности. Определение нерукотворный в православной культуре традиционно сочетается в названии иконы «Спас нерукотворный» — лик Христа, запечатленный на плате перед тем, как Спаситель взошел на Голгофу. Так «нерукотворный памятник» получает связь с темой Смерти и Воскресения Христа и противопоставляется кумирам и столпам материальным. Поэзия, по мысли Пушкина, непокорна власти государства, вставшего на путь идолопоклонства, — она покоряется лишь Богу. В таком случае поэтическое творчество уподобляется «миссии апостолов» (О. Проскурин), проповедующих заповеди Христа:
И долго буду тем любезен я народу, — проповедь разумного, Что чувства добрые я лирой пробуждал доброго, вечного;
Что в мой жестокой век восславил я — милосердие, Свободу сострадание;
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь — служенье Господу;
послушна
Обиды не страшась, не требуя венца — смирение;
Хвалу и клевету приемли равнодушно — отказ от мирского;
И не оспоривай глупца. — не осуждай.
Пушкинский поэт, обладающий чертами ветхозаветного пророка , обличающего пороки толпы («Разговор книгопродавца с поэтом…», «Пророк», «Поэту» и т. д.), позднее (в «Памятнике») уподобляется новозаветному апостолу , который проповедует христианские заповеди любви, милосердия и смирения. Об апостольской миссии поэта в пушкинском «Памятнике» пишут О. Проскурин [8, 288—300], А. А. Фаустов [12, 41]. В. Соловьева «смущала» универсальность миссии пушкинского «Пророка»: «И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей!» [9, 53—55]. По мнению философа, такое характерное несовпадение миссий пушкинского пророка и исторического позволяет прочесть в последних строках стихотворения кредо поэта . Да, это цель поэта: в этих строках Пушкин говорит о миссии поэта - Апостола (новозаветного пророка), которая в том, чтобы «обходить земли», «глаголом жечь сердца людей» и «милость к падшим призывать».
Душа поэта, чье творчество подобно миссии апостолов, проповедовавших Слово Божие, обретает жизнь вечную во Христе: «Нет, весь я не умру — душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит...» Пушкинский «Памятник» наполнен и эсхатологическим смыслом. Слава поэта имеет границу в историческом времени: «...доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». Распространение поэтического слова имеет конечную цель, как и проповедь Слова Божия во вселенной. Однако конец истории человеческой означает начало новой вечности...
Пушкин прошел долгий путь, прежде чем связал бессмертие души с христианским послушанием поэзии Богу.
*
Примечания
Статья выполнена в рамках разработки научной темы «Семиотика и типология русских литературных характеров (XVIII — начало XX вв.)», при финансовой поддержке гранта РГНФ 12-04-00041а.
Вопросом о составе и порядке стихотворений, входящих в так называемый Каменноостровский цикл, занимались многие пушкинисты. См., к примеру, работы В. П. Старка, Е. А. Тодеса, С. А. Фомичёва, Дж. Майкльсона, С. Давыдова. Мнение автора статьи о порядке стихотворений в пушкинском цикле отражено в статье «К семантике весны у Пушкина: Каменноостровский цикл».
Помимо классически утвержденного состава — «Отцы пустынники и жены непорочны…», «(Подражание италиянскому)», «Мирская власть», «Из Пиндемонти» — к циклу присоединяют и «Напрасно я бегу к Сионским высотам…», «Когда за городом, задумчив, я брожу» и «Я памятник себе воздвиг». Тодес даже предлагает различать и «духовный цикл 1835 — 1836 годов, который мог полностью или частично войти в Каменноостровский цикл», и в его рамках рассматривает «Странник» (1835), присовокупляя близкое по времени и по теме стихотворение «На Испанию родную» (1835). См. Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26—27.
О возвращении-воспроизведении Священного времени в обрядах и ритуалах М. Элиаде пишет и в книге «Священное и мирское».
Цитаты приводятся по: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17-ти т. М.: Воскресение, 1994—1997. В приводимых по этому академическому изданию примерах пушкинских текстов сохранены некоторые особенности орфографии А. С. Пушкина.
На это обращает внимание Е. А. Тодес: Указ. соч. С. 44.
Как справедливо замечает Ю. М. Лотман, лицейское братство стало для Пушкина, легко покинувшего отчий дом, семьей и идеальным поэтическим собеседником.
Воспроизводим стихотворение целиком для дальнейшего выявле- ния его мотивов в других пушкинских текстах.
На это впервые обращает внимание В. А. Кошелев.
См. по этому поводу размышления в статье Л. В. Гайворонской «Память в контексте поэтического у Пушкина».
Lyudmila Vasil'evna Stebeneva (Gayvoronskaya)
'IMMORTALITY OF MY SOUL...': THE GENESIS
OF PUSHKIN'S POEM EXEGI MONUMENTUM
( I HAVE ERECTED A MONUMENT TO MYSELF )
Список литературы «Бессмертие души моей...»: к вопросу о генезисе пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг»
- Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле//Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26-27.
- Цитаты приводятся по: Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 17-ти т. М.: Воскресение, 1994-1997.
- Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле//Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 44.
- Гайворонская Л. В. К семантике весны у Пушкина: Каменноостровский цикл//Филологическое образование в школе и вузе: Материалы Международной научно-практической конференции «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие» Кирилло-Мефодиевских чтений. М.; Ярославль: Ремдер, 2008. С. 184-189.
- Гайворонская Л. В. Память в контексте поэтического у Пушкина//Аспекты литературной антропологии и характерологии. Воронеж: Воронежский гос. ун-т; Издательский дом Алейниковых, 2009. С. 82-92.
- Давыдов С. Последний лирический цикл Пушкина//Русская литература. 1999. № 2. С. 86-108.
- Кошелев В. А. Евангельский «календарь» пушкинского «Онегина» (к проблеме внутренней хронологии романа в стихах)//Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. науч. тр. Петрозаводск, 1994. С. 131-150.
- Лепахин В. «Отцы пустынники и жены непорочны..» (Опыт подстрочного комментария)//А. С. Пушкин: Путь к православию. М.: Отчий дом, 1996. С. 243-259.
- Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960-1990. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство -СПБ, 1995. 847 с.
- Майкльсон Дж. «Памятник» Пушкина в свете его медитативной лирики 1836 года//Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В. М. Марковича/Под ред. А. Б. Муратова, П. Е. Бухаркина. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1996. С. 125-139.
- Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 462 с.
- Соловьёв В. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина//Пушкин в русской философской критике. Конец XIX-XX век. М.; СПб.: Университетская книга, 1999. С. 37-89. «Бессмертие души моей..»
- Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны.. » и цикл Пушкина 1836 г.//Пушкин. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1986. Т. 10. С. 193-203.
- Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле//Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26-44.
- Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина: Очерки/Ред. А. А. Кретов. Воронеж: ВГУ, 2000. 321 с.
- Фомичев С. А. Последний лирический цикл Пушкина//Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1985. Вып. 20. С. 52-66.
- Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения/Пер. с фр. М.: Ладомир, 1999. 488 с.
- Элиаде М. Священное и мирское/Пер. с фр. М.: Изд-во МГУ, 1994. 144 с.
- Gayvoronskaya L. V. Pushkin's Semantics of Spring: Kamennoostrovsky Cycle of Poems [K syemantikye vyesny u Pushkina: Kamyennoostrovskiy tsikl]. Philological Studies at School and University: "Slavic Culture: Roots, Traditions, Interaction" International Academic Conference Writings of St. Cyril and Methodius Readings [Filologicheskoye obrazovaniye v shkolye i vuzye: Matyerialy Myezhdunarodnoy nauchno-praktichyeskoy konfyeryentsii «Slavyanskaya kul'tura: istoki, traditsii, vzaimodyeystviye» Kirillo-Myefodiyevskikh chteniy]. Moscow; Yaroslavl, Ryemdyer PubL, 2008, pp. 184-189.
- Gayvoronskaya L. V. Memory in Puskin's Poetic Conext [Pamyat' v kontyekstye poetichyeskogo u Pushkina]. Aspects of Literary Anthropology and Characterology [Aspyekty lityeraturnoy antropologii i kharakterologii]. Voronyezh, Voronezh State University; Aleinikov PubL, 2009, pp. 82-92.
- Davydov S. Pushkin's Last Lyrical Cycle [Poslyedniy lirichyeskiy tsikl Pushkina]. Russkaya lityeratura, 1999, no. 2, pp. 86-108.
- Koshyelyev V. A. Evangelical «Calendar» in Pushkin's Onegin (The Problem of the Poetic Novel Inner Chronology) [Yevangyel'skiy «kalyendar'» pushkinskogo «Onyegina» (k problyemye vnutryennyey khronologii romana v stikhakh)]. Evangelical Text in 18th -20th Centuries. Russian Literature: Quotation, Reminiscence, Motive, Subject, Genre [Evangyel'skiy tyekst v russkoy lityeraturye XVIII-XX vekov: Tsitata, ryeministsyentsiya, motiv, syuzhyet, zhanr]. Petrozavodsk, 1994, pp. 131-150.
- Lyepakhin V. "Hermits and Virgins.." (A runnin g commentary essay) [«Ottsy pustynniki i zhyeny nyeporochny..» (Opyt podstrochnogo kommentariya)]. A. S. Pushkin: Towards Orthodox Christianity [A. S. Pushkin: Put' кpravoslaviyu]. Moscow, Otchiy dom PubL, 1996, pp. 243-259.
- Lotman Y. M. Pushkin: Biography of the Writer. Articles and Notes. 1960-1990. A. S. Pushkin's Novel "Eugene Onegin". A Commentary [Pushkin. Biografiya pisatyelya. Stat'i i zamyetki. 1960-1990. Roman A. S. Pushkina «Yevgyeniy Onyegin». Kommyentariy]. Saint Petersburg, Iskusstvo PubL, 1995. 847 p.
- Maykl'son Dzh. Pushkin's Poem "Exegi Monumentum" in the Light of his Meditative Lyrics of 1836 [«Pamyatnik» Pushkina v svyetye yego myeditativnoy liriki 1836 goda]. Concept and Meaning. A Collection of Articles commemorating Ad Honorem Professor V. M. Markovich's 60th Anniversary [Sbornik statyey v chyest' 60-lyetiya profyessora V. M. Markovicha «Kontsyeptsiya i smysl»]. Saint Petersburg, Saint Petersburg University PubL, 1996, pp. 125-139. «Бессмертие души моей..»
- Proskurin О. A. Pushkin's Poetry or the Moving Palimpsest [Poeziya Pushkina, ili Podvizhnyy palimpsyest]. Moscow, Novoye lityeraturnoye obozryeniye PubL, 1999. 462 p.
- Solov'yev V. The Meaning of Poetry in Pushkin's Poems [Znachyeniye poezii v stikhotvoryeniyakh Pushkina]. Pushkin in Russian Philosophical Criticism. Late 19th -20th с [Pushkin v russkoy filosofskoy kritikye. Konets XIX-XX veka]. Moscow; Saint Petersburg, Univyersityetskaya kniga PubL, 1999, pp. 37-79.
- Stark V. P. Poem «Hermits and Virgins..» and Pushkin's Cycle of 1836. [Stikhotvoryeniye «Otcy pustynniki i zhyeny nyeporochny..» i tsikl Pushkina 1836 g.]. Pushkin. Studies and Primary Texts [Pushkin. Isslyedovaniya i matyerialy]. Leningrad, Nauka PubL, 1986, vol. 10, pp. 193-203.
- Todyes E. A. Studying Alexander Pushkin's Kamennoostrovsky Cycle of Poems [K voprosu о kamyennoostrovskom tsikle]. Issues of Pushkin Studies: A Collection of Academic Works [Sbornik nauchnykh trudov «Problyemy pushkinovyedyeniya»]. Riga, P. Stuchka Latvian State University PubL, 1983, pp. 26-44.
- Faustov A. A. Author's Behaviour of Pushkin: Essays [Avtorskoye povyedyeniye Pushkina: Ochyerki]. Voronyezh, Voronezh State University PubL, 2000. 321 p.
- Fomichyev S. A. Pushkin's Last Lyrical Cycle [Poslyedniy liricheskiy tsikl Pushkina]. Pushkin Committee's Almanach [Vryemyennik Pushkinskoy komissii]. Leningrad, Nauka PubL, 1985, vol. 20, pp. 52-66.
- Eliade M. Essays in Comparative Religion [Ochyerki sravnityel'nogo ryeligiovyedyeniya]. Moscow, Ladomir PubL, 1999. 488 p.
- Eliade M. The Sacred and the Temporal [Svyashchyennoye i mirskoye]. Moscow, Moscow State University PubL, 1994. 144 p.