Библейская притча о блудном сыне в художественном восприятии Клауса Манна

В литературе XX в. можно обнаружить немало примеров свободного обращения к библейским сюжетам. В творчестве Клауса Манна библейская тематика получает художественное выражение на страницах небольшого прозаического произведения «Мечта блудного сына о возвращении домой» («Traum des verlorenen Sohnes von der Heimkehr», 1925). В нем писатель продолжает тему странничества, к художественному осмыслению которой прежде не раз обращался в форме произведений с «романтически сказочным уклоном» («Легенды о Каспаре Хаузере», «Сказка» (1925)). Образ вечного странника, обреченного на бесприютность, оторванного от своих корней, воссоздан Клаусом Манном и на страницах произведения, уже в самом названии содержащего аллюзию на известную библейскую притчу.

В «Мечте блудного сына о возвращении домой» библейский сюжет, хотя и сохраняет свою смысловую доминанту, все же подвергается значительной художественной переработке, что в первую очередь отразилось на построении системы образов. Повествование ведется от первого лица и представляет собой развернутое описание центрального в композиционной структуре произведения события – возвращения главного героя в отчий дом. Используя подобную повествовательную стратегию, Клаус Манн придает изображаемой ситуации большую наглядность. «Ich – Form» повествования создает у читателя впечатление непосредственного участия в происходящем самого автора.

Главный герой лишен имени и каких-либо индивидуальных портретных характеристик, нет указания и на его возрастные особенности, что, на наш

взгляд, демонстрирует авторскую установку на обобщенность образа. Клаус Манн полностью сосредоточен на изображении внутреннего состояния своего героя: «С бьющимся сердцем я ожидаю момента прибытия, мне все еще не по себе, мне кажется, будто я мог бы избежать этого, жестокий, ни о чем не подозревающий поезд мог бы провезти меня мимо моего родного города дальше, в направлении других манящих городов. Я никак не могу избавиться от этих гнетущих мыслей, хотя знаю, что наша местность – конечная остановка, отсюда невозможно дальнейшее путешествие» [Mann 1995: 44].

На перроне вокзала блудного сына встречают две пожилые дамы. Как мы узнаем позднее, это сестры Генриетта и Элизабет Штайгенбергер, на протяжении многих лет прислуживавшие в доме родителей главного героя, здесь же и состарившиеся. Рядом с этими милыми дамами герой Клауса Манна видит маленькую очаровательную девочку «приблизительно девяти лет, в сером пальтишке с пелериной» («neunjährig etwa und reisend in ein graues Pelerinenmäntelchen gekleidet») [Mann 1995: 44–45]. В этой девочке он узнает свою младшую сестру Марию – Терезу. В ту пору, когда главный герой покинул родной дом, ей было всего два года. Сестра с неподдельной радостью встречает брата, протягивает к нему свои «нежные перепачканные ручонки» («die zarten schmutzigen Händchen») [Mann 1995: 45]. Именно в этот момент главному герою удается хорошо рассмотреть ее «маленькое светлое личико с немного большим ртом и крошечным носом» («ein kleines helles Gesichtchen mit etwas zu groβem Mund und einer winzigen Nase») [Mann 1995: 45]. Это кроткое создание с нежностью прижимается к брату, за что он ей очень благодарен. И только отца нет рядом. Главный герой отмечает про себя: «По-видимому, он ожидает меня дома» («Der erwartet mich wohl zu Hause») [Mann 1995: 45].

То обстоятельство, что из всех действующих лиц Клаус Манн наделяет именами только сестер Штай-генбергер и маленькую Марию – Терезу, а последнюю еще и весьма запоминающимися портретными характеристиками, представляется нам вполне закономерным. В случае с главным героем и его отцом писатель нацелен на то, чтобы максимально подчеркнуть символичность созданных им образов, восходящих к образам библейским. В отношении остальных персонажей Клаус Манн такой задачи перед собой не ставит.

В тексте эксплицитно представлены характерные для встречи ритуалы: при появлении главного героя на перроне дамы Штайгенбергер машут ему своими новыми белыми носовыми платками, затем одна из них бережно складывает багаж молодого хозяина в семейный экипаж, одиноко стоящий посреди вокзальной площади. Однако все подробности встречи отца с сыном, которая состоялась уже после того, как главный герой переступил порог родного дома, остаются для читателя за кадром. Тем не менее в структуру повествования Клаус Манн вводит весьма существенную художественную деталь, призванную подчеркнуть характер отношений, установившихся между героями после их встречи. Такой значимой деталью является голос отца: «Его голос такой же, каким был всегда: близкий и чужой» («Seine Stimme ist, wie sie immer war: vertraut und fremd») [Mann 1995: 45]. Примечательно, что прилагательное «чужой» («fremd») в восприятии главного героя выступает устойчивой оценочной характеристикой не только голоса отца, но и его внешнего облика: «Мой отец в домашнем халате все еще стоит у двери. Его старое, бритое лицо <…> такое болезненно чужое в полутьме комнаты» [Mann 1995: 46]. Отчуждение, сквозящее между отцом и сыном, закрепляет в сознании читателя мысль о том, что герой Клауса Манна, хотя и возвращается домой, все же не получает прощения отца, которым завершается сюжет библейской притчи.

В тексте нет никаких сведений о прошлом главного героя и о том, что побудило его покинуть отчий дом. В ходе развития сюжетного действия у главного героя не возникает и планов на будущее. Необходимо подчеркнуть, что во многих произведениях Клауса Манна временная категория будущего часто отсутствует. Думается, подобное художественное решение могло быть продиктовано стремлением писателя подчеркнуть неизбежность поражения своих героев в борьбе с жестокостью окружающего мира. Смерть для таких героев становится своего рода избавлением от мучительных душевных противоречий. Вот почему в художественном мире писателя образ смерти занимает столь значительное место. Однако в «Мечте блудного сына о возвращении домой» этот образ возникает лишь в связи с упоминанием об умершей матери главного героя и не получает статуса образа-символа, концентрирующего вокруг себя основное сюжетное действие. Образ умершей матери репрезентируется в тексте посредством воспоминаний блудного сына и старой фотографии, которую он видит в своей комнате. Запечатленный на фотографии образ лишен авторской установки на визуальность. Клаус Манн лишь намечает контуры, подробно не выписывая ни одной детали. Зато характер атмосферы, царившей в доме главного героя при жизни его матери, передан писателем очень точно. Даже сейчас, когда после смерти женщины прошло уже довольно много времени, эта атмосфера по-прежнему наполняет дом, она словно «законсервирована» в нем. В связи с этим у блудного сына возникает ощущение, что в границах того замкнутого, внутреннего пространства, в которое он вступил после весьма продолжительного отсутствия, время остановило свой непрерывный бег.

Что же касается внешнего пространства, которое у Клауса Манна, как правило, разомкнуто в вечность, то здесь время сохраняет свою динамику. Все же в контексте произведения временные ориентиры во внешнем пространстве теряют какую бы то ни было определенность. Так, главный герой, проезжая в семейном экипаже по городским улицам, не сразу понимает, какое теперь время года: «Какое у нас время года? Шумят фонтаны, особенно на площади, по которой мы проезжаем…Деревья зеленые, возможно, это июнь, июньский вечер на светлых улицах» («Welche Jahreszeit haben wir wohl? Brunnen rauschen, besonders auf einem Platz, über den wir zu fahren haben…Die Bäume sind grün, es mag Juni sein, ein Juniabend mit hellen Straβen») [Mann 1995: 45]. Это небольшое пейзажное отступление вызывает у читателя устойчивую ассоциативную параллель с вневременностью происходящего.

Следует отметить, что рассмотренные нами принципы временной организации «Мечты блудного сына о возвращении домой» реализуются в тексте в соответствии с авторским замыслом изобразить сюжетную ситуацию с оттенком некоторой условности. На условность происходящего прежде всего указывает лексема «мечта» («der Traum»), которую автор выносит в заглавие произведения. Однако Клаус Манн вводит в структуру повествования и такие лексические единицы, как «поезд», «фотография», «граммофон». Тем самым в восприятии читателя закрепляется представление о максимальной приближенности описанных в тексте событий к современной автору эпохе.

Композиционным центром произведения становится эпизод, когда главный герой, находясь в стенах родного дома, в окружении отца, маленькой Марии – Терезы и сестер Штайгенбергер наслаждается доносящимися из граммофона звуками «Весенней сонаты» Бетховена. Музыка пробуждает в душе молодого человека ощущение сопричастности к чему-то очень значительному, но в то же время непостижимому, таинственному. Ему кажется, будто в звуках этой прекрасной мелодии, как в зеркале, отражаются весь мир и вся жизнь. Под воздействием поистине очистительной силы музыки блудный сын испытывает нечто похожее на просветление души. Все же вскоре внутренняя гармоничность, которой преисполнен герой Клауса Манна, сменяется состоянием душевного разлада. Диссонирующие мотивы появляются в тексте сразу после того, как сестры Штайгенбергер, Мария – Тереза и отец оставляют главного героя в комнате одного. Страх перед одиночеством рождает в его душе тревогу, которая с каждой минутой все больше усиливается. Внезапно во мраке комнаты раздается незнакомый голос. Как заклинание, блудный сын повторяет слова: «Да поможет мне Бог» («Möge Gott mir beistehen») [Mann 1995: 47]. Но голос звучит все отчетливее, все резче, почти «как фанфара» («wie eine Fanfare»), и кажется, словно в этом потоке звуков слились ранее пережитые главным героем страдания. Пребывание в стенах родного дома для блудного сына становится невыносимым, поэтому он снова решает покинуть его пределы: «…я бегу вниз по лестнице, бегу через сад, выбегаю на улицу» («…ich renne die Treppe hinunter und durch den Garten und auf Straβe hinaus») [Mann 1995: 47]. Этим эпизодом автор подчеркивает состояние эмоционального напряжения главного героя, чьи душевные порывы сведены к конкретному действию: бежать из родного дома. Примечательно, что в этот момент его внутреннее состояние соответствует состоянию окружающей природы. Оказавшись на улице, оглядевшись вокруг, блудный сын понимает, что вот-вот разразится сильная буря.

Дальнейший ход повествования прерывается фразой «блудный сын убрал руки от лица, улыбнул- ся и встал». Этот и все предыдущие эпизоды Клаус Манн оставляет без комментария, но именно финальная фраза становится ключом к пониманию основной идеи произведения: возвращение главного героя домой всего лишь мечта, которая, возможно, никогда не воплотится в жизнь, несмотря на то, что в своих мыслях блудный сын не раз будет к ней обращаться. На страницах произведения представлена только попытка возвращения, но окончательного возвращения так и не произошло. С самого начала в стенах родного дома главному герою все кажется чужим, хотя на какое-то время он все же погружается в атмосферу семейной идиллии, когда в кругу родных наслаждается завораживающей мелодией «Весенней сонаты» Бетховена. Однако все происходящее лишь плод его воображения. Но даже в своих фантазиях герой Клауса Манна обречен на бесприютность, а потому он – вечный странник.