Библейские реминисценции в повести А.С.Байетт "Джинн в бутылке из стекла "Соловьиный глаз"

В наше время, когда российская гуманитарная наука начала постепенно освобождаться от идеологического гнета безбожной государственной власти, вновь появляется интерес к Библии как духовному фундаменту христианства, а вместе с ним, не побоимся сказать, и всей современной мировой культуры.

В творчестве русских и зарубежных писателей-классиков всегда можно было встретить немало библейских реминисценций, аллюзий на евангельские сюжеты, потому что жизнь Христа, Его крестный подвиг и воскресение, ознаменовавшее вечную жизнь для каждого человека, находили живой отклик в душах творческих людей. Так, преподобный Иустин (Попович) о творчестве Ф.М.Достоевского пишет: “Христоликие герои Достоевского хранят наибольшую драгоценность нашей планеты – Лик Христа, Который в нужные моменты являют поколебленным душам в мире этом. Только Его они имеют посредником между собой и всеми людьми и созданиями” [Иустин (Попович) 2007: 15]. Некоторые даже склонны считать Достоевского продолжателем дела апостолов, и с этим трудно не согласиться. На примере великого русского писателя мы видим, как человек культуры может посвятить свое творчество благовествованию.

“Христоликих героев” мы встретим и у Пушкина, и у Тургенева, и у Мамина-Сибиряка, и у Ш.Бронте, и у Брентано, и у Гюго и у многих других писателей. Однако к началу ХХ в. таких типов в литературе становится все меньше. Все больше писателям приходится изображать пошлость, безусловно, с целью ее обличения.

С.Л.Андреева, изучающая творчество И.А.Бунина, обратила внимание на большое количество сегментов, напоминающих о Библии в его текстах, и предложила применить литературоведческий термин “библейские реминисценции”, к которым относятся “цитаты, библейские крылатые единицы (библеизмы), свободно организованные словесные комплексы и имена собственные” [Андреева 1998: 1–2], в своем лингвистическом исследовании.

Мы, занимаясь творчеством современной нам английской писательницы А.С.Байетт (род. в 1936 г.), пришли к выводу о том, что и в ее текстах есть довольно много библейских реминисценций. Вообще обращение к Библии – характерная черта творческой манеры этой писательницы. О ней, как и о Бунине, можно сказать, что она принадлежит к “отмирающей “благородной корпорации”” [Михайлов 1967: 4]. Однако это отмирание кажущееся, так как обращенность к вечным темам определяет и периодически возрождающийся интерес как исследователей, так и читателей к творчеству именно таких писателей. В данной работе мы стремимся актуализировать термин “библейские реминисценции” применительно к современным литературоведческим исследованиям.

Напоминанием о Библии открывается сама повесть “Джинн в бутылке из стекла “соловьиный глаз”” (1994), где в псевдосказочном зачине Байетт намекает на вселенский охват своего произведения, спрятанный за метафорическим игривым названием. Зачин повести построен из антитез, в которых противопоставляются “мужчины и женщины”, богатство и бедность, север и юг, сказка и правда, древность и современность.

Обозначая время действия своей повести, Байетт обрисовывает его геополитические приметы: “Зеленое море казалось черным и скользким, точно шкура кашалота-убийцы, и вялые волны были охвачены огнем, над ними плясали тысячи языков пламени и висела завеса тяжелого вонючего дыма”, – напоминая читателям о войне в Персидском заливе. Эти “языки пламени” служат антитезой описанию сошествия Святого Духа на апостолов в день Пятидесятницы: “ И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать ” (Деян. 2, 3-4). Как видим, результатом войны за нефть явилась “завеса вонючего тяжелого дыма”. Такое художественное противопоставление ясно показывает: вот так действует Бог, а вот так охваченный страстями человек.

Далее Байетт переходит к художественно оформленному повествованию библейской истории человечества, глубоко спрятанной под наслоениями человеческой культуры. Какими были “райские поля”, теперь можно отдаленно представить, выглядывая из окна самолета (от этого живописного вида ощущение “блаженства” испытывает героиня повести доктор Джиллиан Перхольт). Но вскоре тут же появляется библейская реминисценция о соблазнении Евы коварным змием, она поддержана контекстом, включающим однословные библейские кры- латые единицы – “книга, прародительница, пепел”, а также свободно организованным словесным комплексом “первобытная красота колец змея-искусителя в райском саду”.

Уже с первых страниц повести мы начинаем чувствовать намеренное переплетение культурных пластов, которое осуществляет в своем произведении Байетт, и ощущаем некоторую генетическую связь с циклом путевых очерков И.А.Бунина “Тень птицы” (1907-1911). И здесь мы должны согласиться с С.Л.Андреевой в том, что библейские реминисценции обладают такой особенностью, как “синкретизм”. “Суть его состоит в том, что одно и то же языковое средство одновременно функционирует и как кораническая реминисценция, и как библейская, и как реминисценция на произведения устного народного творчества, древней восточной поэзии, на труды историков и иные культурно-исторические пласты” [Андреева 1998: 14]. У Байетт это вдобавок и реминисценции на произведения западноевропейских художников и скульпторов, на главный храм Византии – Айя-Софию, на шумерский эпос, на труды писателей, философов и богословов.

От раздумий о том, что случилось на самой заре человечества, действие повести переносит нас в настоящее время, однако Байетт предлагает нам осмыслить средневековое художественное произведение – историю о Терпеливой Гризельде из “Кентерберийских рассказов” Чосера – сквозь призму современной научной методологии, примененной протагонистом повести. Так как действие данной истории относится к новозаветной эпохе, мы встречаем здесь реминисценции и на Ветхий, и на Новый Заветы. Стоит отметить, что на фоне всего повествования история о Терпеливой Гризельде выглядит своеобразной притчей, из которой, к сожалению, наша современница не желает извлекать нравственный урок. В результате автор дает ей возможность пережить то состояние окаменения (“она была соляным столпом”), которое повлекло смерть жены праведного Лота, пожалевшей о покинутых в Содоме пожитках, и героиню повести в этот момент посетил призрак смерти.

Затем вместе с героями повести, слушателями доклада турецкого литературоведа Орхана Рифата, мы ощущаем новую волну библейских реминисценций, но преимущественно взятых из Ветхого Завета, то есть из книг, повествующих о жизни человечества в ожидании Мессии. Герои анализируемого Орханом эпоса проводят жизнь в слепом следовании страстям, так как они находятся во власти нечистых духов. Это непосредственным образом актуализировано в докладе. Наконец вымышленный докладчик делает такое заключение: “Разумеется, джинны куда материальнее, чем сны, и их интересы и занятия в этом мире не исчерпываются юным Камар-аз-Заманом и царевной Будур…”.

Отвлекая читателей от научных теорий по поводу художественных произведений, Байетт приглашает нас вместе со своей героиней пережить историю человечества, осматривая экспонаты музея восточных цивилизаций. Библейские реминисценции в данном эпизоде в основном составляют группу имен собственных, встречающихся в книгах Ветхого Завета. Это теонимы (языческие божества Астарта, Диана), топонимы (Ниневия, Вавилон, Ассирия, Месопотамия), антропонимы (Ут-Напишти соответствует праведному Ною, так как шумерский эпос передает о нем, что он “единственный, кто спасся, когда на земле был потоп; … он жил в нижнем мире и знал тайну вечной жизни”). [По классификации: Андреева 1998: 13].

Однако в этом же эпизоде есть немало около-библейских реминисценций, порождающих ассоциации с книгами Нового Завета. В частности, мы находим здесь упоминание о боге Таммузе, смерть которого “оплакивали все женщины” (ср. Лк. 23, 27; Ин. 20, 11), а также превращение “пастухов в волков” (ср. Ин. 10, 1-16), библейские крылатые единицы “виноградная лоза” (ср. Ин. 15, 1), “люди-скорпионы” (ср. Откр. 9, 3-10) и проч. Таким образом, библейскими реминисценциями данного типа создается “библейская ассоциативно-вербальная сеть” [Андреева 1998: 5], ощущаемая на уровне подтекста.

В коротком эпизоде вечеринки в Измире (древнегреческое название – Смирна) также встречается довольно много библейских реминисценций, начиная уже с самого древнего названия современного турецкого города. Причем ветхозаветные и новозаветные реминисценции переплетены так тесно, что читателю повести, как и рассказчику “рыбачьи лодки” (в Новом Завете 53 словоупотребления), вполне могут казаться “вечными с [их] названиями в честь луны и звезд”. Здесь явная аллюзия на псалом 135: “Исповедайтеся Господеви, яко благ: яко в век милость Его… Сотворшему светила велия единому: яко в век милость Его: солнце во область дне, яко в век милость Его; луну и звезды во область нощи, яко в век милость Его”.

Наконец вместе с героями повести мы попадаем в Эфес, который повествователь представляет как “белоснежный город…, где… проходил святой Павел”. Примечательно, что описание пребывания английской фольклористки в этом малоазийском городе оформлено практически точным цитированием 19-й главы из книги Деяний святых апостолов, которое однако сопровождается свойственными эпохе постмодерна выражениями сомнения во всем. И хотя в тексте есть утверждение, касающееся апостола Павла: “Он тогда переменил этот мир”, – в сознании потерявшей веру ученой-христианки живет убеждение, что “сердитый апостол был повержен эфесскими купцами и их могущественной богиней”. К сожалению, даже последующее напоминание турчанкой Лейлой Дорук о Деве Марии оказывается неспособным пробудить у Джиллиан теплые религиозные чувства.

В дальнейшем повествование становится менее насыщенным библейскими реминисценциями, но текстообразующую функцию они не утрачивают. Они звучат эхом тем переживаниям, которые испытала героиня повести, путешествуя по местам, ознаменованным началом проповеди о Христе, и в то же время способствуют обнаружению способов действия злых духов. А это сплошной обман, извращение фактов и квинтессенция лживости – применение Слова Божия с целью соблазнения. Яркий пример последнего– льстивые слова джинна, обращенные к Джиллиан после “чудесного” омоложения ее тела: “Грозная, как полки со знаменами”. Это точная библейская цитата из Песни Песней Соломона (ПП. 6, 10), правда, святые отцы толкуют эту фразу как пророчество о будущей славе Пречистой Девы Марии, Пресвятой Богородицы.

Наконец в самом финале повести реминисценции вновь привлекают нашу мысль к Раю. Эта тема обыграна так, что для героини повести вожделенными становятся изящные стеклянные пресс-папье, а не сам Рай, Царство Божие, обещанное всем любящим Бога. Доктора Перхольт восхищают “цветы в геометрическом стиле”. Проведенный нами анализ библейских реминисценций избранного произведения А.С.Байетт помогает выявить смысл параллелизма судьбы героини повести Джиллиан и упоминаемого в повествовании Гильгамеша, который “нашел Знак судьбы, да утратил его”. Так и доктор Перхольт, посетив святые места Малой Азии, откуда разнеслась по всему миру проповедь христианства, получила откровение, да не смогла понять его, а осталась с красивыми, но недолговечными изделиями из стекла.

М.В.Тростников считает правомерным “выделить поэтов (а мы добавим – и писателей. – М.Т. ), …которым свойственно “инвариантное” или “категориальное” сознание…”. Тогда к творчеству А. С. Байетт в полной мере отнесем характеристику художественного времени данного исследователя, высказанную в отношении Иосифа Бродского: “Художественное время” поэзии Бродского может быть определено как время эпическое, внутренне замкнутое и самодостаточное, как время, соотносимое не с реальным линейным временем, а временем литургическим, церковным, основные черты которого: цикличность, константность, внутренняя замкнутость и самодостаточность” [Тростников 1997: 193].

Повесть Байетт “Джинн в бутылке из стекла “соловьиный глаз”” пропитана духом Библии, который чувствуется даже несмотря на то, что духу истины в пространстве этого художественного произведения приходится соседствовать с разнообразными противными ему духами. Поэтому мы делаем жизнеутверждающий вывод: “ И свет во тьме светит, и тьма не объяла его ” (Ин. 1, 5), ведь библейские реминисценции указывают на связь художественного текста с Библией, а Библия говорит нам о Боге.