Библейские темы и мотивы в творчестве писателей ХХ века (на материале прозы Е.И.Замятина)

Неисчерпаемость духовного содержания и универсальный общечеловеческий смысл объясняют частое присутствие библейских образов в литературных произведениях. Русские писатели XVIII-XIX веков (Г.Р.Державин, А.С.Пушкин, Л.Н.Толстой, Ф.М.Достоевский и др.) мыслили категориями православия. Мироустройство, исторические события и человеческие судьбы описывались с использованием Евангелия, вечного неиссякаемого источника тем, образов и слов, так как основная функция русской классической литературы – воспитательная – была невозможна без обращения к религии. Евангельские сюжеты продолжали разрабатываться в русской литературе начала XX в. К библейским образам в своем творчестве обращались Л.Н.Андреев, А.А.Блок, М.А.Булгаков, С.А.Есенин, Е.И.Замятин, Н.А.Клюев, В.В.Маяковский, Б.Л.Пастернак и др.

На протяжении всего периода развития русской литературы авторами плодотворно использовался канонический текст Библии, менялись лишь цели, ставились все новые и новые художественные задачи. В.В.Виноградов в работе, посвященной стилю «Жития протопопа Аввакума», размышляя о возможных способах авторского «заимствования», осветил все возможные варианты: 1) библейские рассказы образуют первую часть параллелизма; 2) уже рассказанная повесть лишь в приведенном библейском мотиве получает полное разрешение; 3) незаметное внедрение библейских текстов в речи действующих лиц при подмене одних героев другими

[Виноградов 1980].

Использование библейских тем и символов в литературе начала ХХ в. служит для выполнения двух основных условий, касающихся содержания и формы художественного произведения. С одной стороны, выстраивая смысловую параллель между событиями библейского периода и современности, автор заявляет о вневременных общечеловеческих ценностях («Мастер и Маргарита» М.А.Булгакова, «Христос воскрес» А.Белого); с другой, предлагая собственный пересказ известного сюжета, писатель стилизует повествование, имитирует язык древнего сказания («Бен Товит» Андреева, «О том, как исцелен был иной Еразм» Замятина). В обоих случаях очевидна тенденция к материализации, к сближению стилевых слоев: библейского и современного. Персонажи (Христос, Иуда, Самсон) «обретают» тело, наделяются качествами, присущими смертному человеку. Писатель ощущает право дописать, «договорить» библейскую историю, возможность оригинально пересказать известный текст. Авторы расставляют акценты, наделяют героев такими чертами, которые выводят их из ряда известных вечных образов и делают вновь созданными и оригинальными. Автор, безусловно, учитывает основные вехи жизни, определяющие черты характера, на незыблемом каркасе выстраивая совершенно новую модель, создавая нового героя. Очевидно, что Иешуа Га-Ноцри Булгакова – не Иисус Христос, Иуда Искариот Андреева – не Иуда, предавший Христа. Это не символы, а живые люди. В них переплелось множество страстей и чувств.

Впервые в русской литературе авторское «продолжение» библейской истории дано Ф.М.Достоевским в легенде о Великом инквизиторе. В XVI веке великий инквизитор встречается с Христом и ведет с ним диалог о необходимости и сущности свободы. Писатель не использует известное событие из Евангелия, соотнося его с описываемым в романе, – он предлагает собственную трактовку образа Христа, что станет закономерным явлением литературы ХХ в. (А.А.Блок «Двенадцать», А.Белый «Христос воскрес», М.А.Булгаков «Мастер и Маргарита», С.А.Есенин «Шел господь пытать людей в любови…», Л.Н.Андреев «Иуда Искариот», Б.Л.Пастернак «Гефсиманский сад»). Алеша Карамазов отвергает неканоническую историю, спорит с братом: «Прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка…» [Достоевский 1982: 295]. Свою позицию отстаивает Иван, заявляя, что его поэма для читателя, способного воспринимать наряду с реалистическим искусством произведение фантастическое. Под фантастикой понимается нарушение канонических подходов, удаление от библейской «правды». Именно Достоевский первым заявил о праве писателя по-своему трактовать евангельскую историю. Основными причинами потребности переосмысления вечного мирового образа Иисуса Христа, возникшей в конце XIX в., служат заявленные в «Братьях Карамазовых» (1879–1880) острые нравственно-социальные проблемы, назревающий кризис религиозного сознания. Христос Достоевского все время молчит, по сути, он бестелесен. Он предстает как бред и фантазия старого инквизитора, а, может быть, единственная истина в своем стремлении к личностной свободе.

До «Братьев Карамазовых» Достоевский использовал евангельскую символику и аллюзии на библейские тексты практически в каждом произведении, эпистолярном наследии, «Дневнике писателя». Например, история о Лазаре, воскрешенном Иисусом Христом (Евангелие от Иоанна), активно включается в текст романа «Преступления и наказания» (1866). Чудо, сотворенное сыном божьим, переосмысливается в сознании Порфирия Петровича, Сони и Раскольникова, становится лейтмотивом романа. Порфирий Петрович историю о воскрешении использует как критерий определения нравственной установки Родиона Раскольникова. Поэтому он и задает вопросы: «И-и-и в бога веруете? <…> И-и в воскресение Лазаря веруете? <…> Буквально веруете?» [Достоевский 1982: 253]. Вопрос веры, однозначно решенный для Сони, терзает Раскольникова, и именно история Лазаря соединяет «убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги» [Достоевский 1982: 318]. Чтение Соней Евангелия, дрожащий, прерывающийся голос, бесконечная ее вера меняют убеждения Раскольникова. Использованная Достоевским история из Нового завета организует кульминацию романа. Нравственное воскрешение Раскольникова свершилось: «вместо диалектики наступила жизнь» [Достоевский 1982: 533]. В эпилоге Достоевский заканчивает построение параллели (наглядный пример к классификации В.В. Виноградова) между евангельской притчей и историей судеб главных персонажей, а также предсказывает будущую «историю постепенного обновления человека, историю постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой» [Достоевский 1982: 533].

Подобное использование библейского мотива характерно для литературы XIX в. Библейский образ – незыблемый жизненный ориентир, а сама Библия – источник нравственного познания и совершенствования. По-другому включались библейские истории в произведениях писателей ХХ в. Рассмотрим, к примеру, рассказ Л.Андреева «Елеазар» (1906) – стилизованное философское повествование. Все та же история Лазаря взята за основу. Писатель создает авторский миф о Елеазаре, вышедшем из могилы, в которой он находился три дня и три ночи «под загадочною властью смерти» [Андреев 1971: 685]. Облик Елеазара сохранил следы коснувшейся смерти, а глаза обрели губительную силу. Со временем люди отвернулись от Елеазара, а император Август выжег ему глаза, поборов тем самым собственные страхи. Андреев не упоминает имени Иисуса: Елеазар воскрес чудом. Помимо мотива воскрешения на связь с библейским Лазарем указывают сестры Мария и Марфа. Хотя внимание писателя привлекает история уже известная, но вопрос, который возникает у него, необычен: что же было за гранью жизни и что было после воскресения?

Евангельская проблематика формирует целый этап творчества Л. Андреева. Он использовал библейский сюжет в «летописном» рассказе «Бен То- вит» (1903), в котором самое скорбное для христиан событие – казнь Христа – свершается перед глазами иерусалимского торговца, мучающегося зубной болью. Андреев много философствует, оригинально разрабатывая известный, наверное, самый популярный для русской литературы сюжет предательства Иудой Иисуса Христа в «Иуде Искариоте» (1907). На библейском материале он размышляет о проблемах, вечных для человечества, и в то же время очень пристально работает с художественными средствами, стилизуя повествование.

Иначе функционируют библейские мотивы в сатирической прозе Е.И. Замятина. Разрабатывая теоретические постулаты неореалистического искусства, он писал: «Есть два способа преодолеть трагедию жизни: религия или ирония. Неореалисты избрали второй способ»; «течение неореалистов, течение антирелигиозное» [Замятин 1988: 133, 135].

В сказке «Бог» (1915) таракан Сенька, живущий в запечье у почтальона Мизюмина, поверил во всевышнего благодаря «чудесному спасению». После падения со стены Мизюмин «пальцем выковырнул Сеньку из бездны – скробыхала номер четырнадцатый – и на стену посадил: ползи» [Замятин 2003: 8]. Образ тараканьего бога выстраивает оппозицию: хозяин – немощное существо. Сатира направлена на уличение ограниченного обывательского сознания.

Писатель, описывая бытовые сцены из жизни людей, пользуется известными библейскими сюжетами. В «Десятиминутной драме» (1928) он рассказывает историю, происшедшую в трамвае между рабочим и молодым интеллигентом: «пьяным мастеровым» и «лакированным человеком» в круглых американских очках. Очевидно, что рассказ строится на противопоставлении героев. По авторскому замыслу в повествование вплетается история явления Деве Марии архангела Гавриила. Автор иронизирует, связывая молодого человека, спешащего на свидание, с образом архангела, а «социального происхождения» мастерового изображая хозяином положения. К тому же в рассказе поднимается тема переустройства жизни, ярого искоренения «отжившего», религиозного. Кондуктор объявляет остановку: «Благовещенская площадь, – по-новому площадь Труда!» [Замятин 2003: 140].

В рассказе «Икс» (1926) осмеянию подвергается дьякон Индикоплев, «публично покаявшийся, что он в течение десяти лет обманывал народ», и обратившийся к марксизму. Более того, дьякон влюбился в Марфу. Замятин описывает переход дьякона от служения церкви служению революции: машет не кадилом, а метлой, сшил из праздничной рясы бордовую толстовку. В этом произведении автор пародирует текст Библии, привносит шуточную народную этимологию: «…основной заповедью Марфа считала: «Возлюби ближнего своего». Для ближнего – она всегда готова была, по Евангелию, снять с себя последнюю рубашку» [Замятин 2003: 99].

В пародии на житие, рассказе «О том, как исцелен был инок Еразм» – ветхозаветный Самсон (Сампсон у Замятина), наделенный невиданной физической силой, по преданию, поднимавший две горы, высекая из них огонь, в рассказе при одном взгляде на образ Марии Египетской «порвал крепкие цепи и, прободав все на пути, явился перед братией, дерзновенно, на глас четвертый, исповедуя жажду смешения» [Замятин 2004: 585]. «Песнь песней», доносящаяся из уст Еразма, вызывает у иноков и старцев лишь физическое желание и неистовую страсть.

Рассказ призван встряхнуть сознание, отвести от привычных литературных ассоциаций и аналогий. Смешение тем «высоких» и «низких», священного и антицерковного, характерное для русской смеховой культуры, свидетельствует о тесной связи с народным мирочувствованием, передает народное сознание. Замятин создает стилизованный рассказ, используя аллюзии на библейские сюжеты, разрушает значение и упорядоченность нормированных знаков, обессмысливает их, дает неожиданное толкование, создает оригинальный художественный мир, который похож на отражение реального мира в неправильном зеркале. Сатирическое использование Замятиным религиозных мотивов, сюжетов Библии, житий святых указывает на сходство с народными пародийными текстами. Таким образом, смеховая культура Древней Руси возрождается в литературном тексте ХХ в., а известные библейские мотивы и образы обретают новое значение. Цель Замятина не сводилась к возрождению жанров жития и чуда. Он работал с неограниченными возможностями русского языка, способного функционировать на протяжении многих столетий, обращался к исторической памяти русских людей, при этом сам получал эстетическое наслаждение.

Как мы видим, в ХХ в. писатели часто использовали библейские темы, по-своему интерпретировали всемирно известные сюжеты, включая их в произведения. Для литературы нет ничего более благодатного и ответственного, чем евангельские темы, ведь имея под собой твердую почву, основу мирового мифа, художник может с точностью передать собственные многогранные чувства и создать неповторимую философию творчества. Поиск новых художественных решений при этом основывается на различного уровня использовании евангельского текста: прямом или скрытом цитировании, вольном пересказе, новой интерпретации. Это свидетельствует о незыблемости вневременных традиций православия и неразрывной связи его с русской литературой.