"Болезнь ницшеанства" в художественном осмыслении З.Н. Гиппиус

В.В. Набоков как-то заметил, что «всякая великая литература - это феномен языка, а не идей» [18: 511]. З.Н. Гиппиус -«умнейшая среди современных беллетристов», в оценке А. Белого [1: 560], могла бы вступить в полемику со своим младшим современником, ибо ее позиция в понимании сущности художественной словесности была полярно противоположной процитированному суждению. Она отстаивала в первую очередь значимость идейной составляющей произведения, хотя, несомненно, знала цену истинному писательскому мастерству. « Источник же творчества , - убежденно заявляла З. Гиппиус, - отношение человека к общим идеям“ » (здесь и далее выделено мной, кроме специально оговоренных случаев. - Н.Д .). Она считала, что именно «силой и качеством» таких отношений определяются «ценность» и «долговечность» литературных произведений [3: 464]. В письме к известному критику, публицисту, редактору религиозно-философского журнала «Новый путь» П.П. Перцову, излагая свою точку зрения на требования к журнальным материалам, она настаивала: «Пусть будет незыблемо для нас: “форма безразлична и до конца безразлична”. Печатаем философию, хотя бы она была рассказом, не печатаем рассказ только потому, что он “рассказ”. <...>

Прибавлю: мы сами должны внутренне отрешиться от привычного разделения по формам. Это не так-то легко. <...> ... мы с Д.С. (Мережковским. - Н.Д. ) всегда мечтали именно о таком месте, где не нужно думать о '“формах”» [19: 133 - 134] (выделено З.Н. Гиппиус. - Н.Д. ).

Литература для З.Н.Гиппиус - не столько «феномен языка», сколько «феномен идей», при этом нельзя не заметить, что она делает ставку на «философию» - на внимание к философским и, главным образом, религиозно-философским вопросам. Ключевыми среди них были для нее вопросы Любви и Веры, постижения Вечной Женственности и вечно женского, брака, семьи, деторождения, несовершенства человеческих отношений, познания и открытия Другого.

Особенный интерес у З. Гиппиус, как и у многих других участников литературного процесса рубежа XIX - XX вв., вызывала проблема личности, осмысление которой, кажется, с неизбежностью приводило русских литераторов рубежа веков к философским идеям Ф. Ницше. По справедливому заключению известного исследователя Серебряного века В.А. Келдыша, «размышления о личности в России этого времени почти неотделимы от имени Ницше... Через ницшевский '“искус” прошли многие» [12: 30] художники эпохи. Знаковой фигурой стал немецкий философ и для русских символистов. «Есть гении пафоса, как есть гении добра, - писал Вяч. Иванов. - Не открывая ничего существенно нового, они заставляют ощутить мир по-новому. К ним принадлежит Ницше» [11: 27]. «Пафос» Ницше породил различные отклики в художественном творчестве символистов.

Своя точка зрения на идеи «философа неприятных истин» [20: 43], как однажды назвал он себя, была и у З. Гиппиус. Ее позиция по отношению к его взглядам в отечественном литературоведении оценивается неоднозначно. Так, Л.А. Колобаева в книге «Русский символизм», указывая на «звучание в лирике З. Гиппиус ницшеанских мотивов», уточняет: «Это мотивы бессилия сострадания, они слышны, например, в стихотворении “Два сонета. 1. Спасение”:

Мы так беспомощны, так жалки и смешны, Когда помочь другим пытаемся напрасно ...

- мотивы нелюбви и к «несчастным»:

“Я покорных и несчастных не терплю...”» [14: 46].

Иначе смотрит на эту проблему известный исследователь литературы Серебряного века Н.А. Богомолов, убежденный в том, что « фигура сверхчеловека» (конечно, не в подлинном ницшевском смысле слова, а в той интерпретации понятия, которое бытовало в вульгари-зованном представлении конца XIX века и самого начала века XX) никогда не была для нее привлекательной, да и люди, живущие только ощущениями, были интересны не сами по себе, а лишь как свидетельства нового, более обостренного состояния жизни, и их жизненному поведению задавались вполне недвусмысленные оценки с точки зрения вечной правды, в которую Гиппиус верила» [2: 864]. Этот вывод ученого представляется более убедительным, чем первое суждение, тем более, что в толковании стихотворения «Два сонета. 1. Спасение» явно искажается его главная мысль. Дело не в признании поэтом «бессилия сострадания», как утверждает Л.А. Коло-баева, а в ином: в понимании и обозначении причин беспомощности человеческих усилий, предпринимаемых на пути сострадания. Они видятся в следующем:

Утешит в горести, поможет только тот, Кто радостен и прост и верит неизменно, Что жизнь - веселие, что все - благословенно; Кто любит без тоски и как дитя живет. Пред силой истинной склоняюсь я смиренно; Не мы спасаем мир: любовь его спасет [5: 497].

В представлении лирического героя утешение «в горести», сострадание возможны и действенны (а не бессильны!) лишь тогда, когда утешающий верит в благословенность жизни, радостно приемлет ее, а главное - « любит без тоски и как дитя живет ». «Истинная сила», спасающая человека и мир, - любовь. В устремленности к любви видится лирическому герою 3. Гиппиус созидательный путь, в противовес «опасной дороге» самоупоительных, а потому эгоистичных и пустых проповедей. «Любовь, - была уверена 3.Гиппиус, - на многое еще открывает глаза человеку: она дает ему познать трагическое несовершенство мира» [7: 334].

В полной мере «отклик» писательницы на идеи Ницше явлен в рассказе «На веревках», герой которого претендует на замену религиозного пафоса естественнонаучным. Человек с таким мировоззрением, отстаивающий приоритет здравого смысла, уже знаком нам по другим произведениям 3. Гиппиус. Так, например, в рассказе «Кабан» нарисован образ студента-«университанта», признающего только «трезвый» взгляд на жизнь, уверенного в том, что все в мире можно объяснить и тем самым исчерпать в опытных построениях. Герой рассказа «На веревках» студент-медик Могарский также признает только рациональное отношение к миру, достоверность познаваемого: « Существует , - убеждает он свою невесту Нину, - лишь то, что познается . <...> Все надо знать; и граница человеческого познания - только граница человеческого мира» [6:423]. В этих словах запечатлелась одна из идей Ф. Ницше, который опирался «на познаваемое» начало реальной человеческой природы, не уставая указывать на опасность идеалистического мышления» [13: 45].

Невеста Могарского - человек иного склада. Она лишена его категоричности, недаром он, снисходительно-покровительственно опекая девушку, бросает ей упрек: «Иногда мне кажется, что вы еще путаетесь во всех противоречиях дуализма. Не хотите стоять на ногах. Мечтаете повиснуть на чем-нибудь над землею...» [6: 424]. Он не признает романтических порывов героини, ее устремленности к «скрытым сущностям», противопоставляя им земную жизнь и точные знания. Робкие попытки Нины возразить жениху ссылкой на то, что в мире «ведь столько скорби, нелепости, унижения, столько непонятного», а главное - какое же можно найти «оправдание страданию» (Там же: 423), рождают у Могарского ответную тираду в духе ницшевского учения о сверхчеловеке в его обытовленной трактовке: «Желаете оправданья страданью? Я не желаю. Просто надо устроиться, и я думаю, что это все-таки возможно. Вопрос один: есть ли еще куда идти? Можно ли двигаться вперед к гигиеническому идеалу гармонической жизни? Думаю, что вижу путь. Личность гибнет? Тем хуже для такой личности...» (Там же).

Могарским отвергается «заповедь сострадания к отдельным преходящим телам». Нельзя не обратить внимания на эпитет, которым он характеризует свой «идеал гармонической жизни» - «гигиенический», предполагающий, судя по всему, определенное освобождение от тех несчастных, кто может стать «помехой» на пути к мечтаемому. Его суждения звучат явно в духе высказываний героя Куприна - «ницшеанца» Казанского, так же не признающего «телячью жалость к ближнему», и обнажают суть невысказанной «гигиены» Могарского и его презрительного отношения - заметим! - не к человеку даже, а к «отдельным преходящим телам»: «<...> чем связан я с этим - черт бы его побрал! - моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, с идиотом? <...> Ненавижу прокаженных и не люблю ближних» [15: 208]. Мировоззренческая близость куп-ринского героя и героя 3. Гиппиус обнаруживает себя и в их атеистической позиции. Назанский внушает своему собеседнику: « Не страшитесь никого во вселенной, потому что над вами никого нет и никто не равен вам » (Там же). И в этом заявлении прочитывается ниц-шевское «Бог умер», Его нет. Нет Его и для героя рассказа «На веревках», убежденного в том, что «всякая вера - это нечто несуществующее» [6: 423].

Итак, вера, страдание, идеальное начало мира, по Могарскому, не стоят внимания, все это вздор, мешающий главной цели. Он провозглашает «могучее стремление к развитию», служение сверхчеловеческому дерзанию. Студент убеждает невесту в необходимости «сделаться титанами», «чтобы стать богами ». Для него «нет случайностей», нет преград в этом «титаническом порыве». « Прочь позорную трусость !» - призывает он. Идеи, цели Могарского заставляют вспомнить устремления героя Ф.М. Достоевского Кириллова: «Будет новый человек, счастливый и гордый. <...> Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог. <...> Он придет, и имя ему человекобог». «Богочеловек?» - переспрашивает Ставрогин. -«Человекобог, в этом разница», - отвечает Кириллов [9: 189]. «“Человекобожеское” начало у Достоевского - непосредственное предвестие ницшевской идеи сверхчеловека» [12: 34]. Путь человеко-божества, «сверхчеловека» предлагает и

Могарский. Но в той прекрасной жизни, которая видится ему «цветущим потоком», рождающим «любовь, правду, красоту, смелость», и которой он восторгается, нет места любви к ближнему, страдающему. Он предстает как носитель антихристианского сознания, духовный преемник идей Ницше.

Героиню увлекают эти речи и призывы жениха. Если в начале диалога ее еще волновали и тревожили переживания матери, наблюдавшей за их все усиливающимися «взлетами» на качелях, то теперь, приняв правду Могарского, девушка перестала думать, «что мама, может быть, <...> беспокоится» [6: 425]. Сделанное автором замечание весьма существенно для понимания происшедшего с нею: упоение идеей храброй, сильной личности, «мощи в человеке» исключило из ее переживаний заботу о родных людях, она словно приняла небрежное и равнодушное заключение Могарского: «А мамы всегда беспокоятся» (Там же: 423).

В свое время Вяч. Иванов написал в «Эллинской религии страдающего бога»: «<...> страстное стремление к Богу разбивает границы индивидуальности: где пробуждается любовь, там умирает эго» [10: 35]. Перефразировав это суждение, можем сказать обратное: где нет любви, там царствует эго, где нет стремления к Богу, там прорастает зло и на волю выпускаются силы не созидания, а разрушения, гибели. Сюжет рассказа 3. Гиппиус - своеобразная проверка жизненных принципов, которые отстаивает герой. Их последствия страшны и чудовищны. Доской, на которой с упоением качаются герои, отрекшиеся от веры, посягнувшие на тайну жизни, ушедшие в гордыню собственной «ти-танности», забывшие о других, убита Лизочка - сестра героини: «<...> узкая доска, точно лезвием рассекая воздух, пролетела над землей, содрогнулась вся от внезапного препятствия, - но все-таки пролетела, с коротким и тупым стуком отшвырнув далеко, в пыль, маленькое голубое тельце» [6: 425].

Образ ребенка - «маленькой девочки, лет шести, в голубом фланелевом платьице, с голубой ленточкой в негустых, совсем светлых волосках» (Там же), бегущей к качелям с восторженным смехом, -воплощение света, сияния, радости, от- крытости миру, чуда самой жизни. Она вся видится как предвестие и обещание счастья. И все это загублено одним махом теми, кто высокомерно открестился от нравственных основ бытия: «Голубое платьице в пыли, спутавшиеся вдруг светлые жидкие волоски с голубой ленточкой - в пыли, светлое, маленькое лицо - тоже в пыли; и точно все пыльнее становилось оно, серее, - мертвое, удивленное...» [6: 425]. Синтаксическая конструкция фразы с повтором слов, лексика с преобладанием уменьшительно-ласкательных словесных форм превращают ее в плач-причитание по убиенному ребенку. А голубой цвет, с его символикой небесных сфер, которым окрашен детский образ и на котором автор, конечно же, фиксирует внимание читателя, повторив его на коротком отрезке текста пять раз, позволяет говорить о покушении на святое, божественное.

Трагическая гибель дитя красноречивее любых философских выкладок дает ответ на вопрос об отношении З.Гиппиус к такому пониманию ницшевской идеи личности, в котором отсутствуют, говоря словами Д.С. Мережковского, «величайшая любовь к другим», «бескорыстный религиозный подвиг» [16: 72 - 73]. З. Гиппиус была союзницей Мережковского, пришедшего к выводу: «... болезнь ницшеанства стала детской болезнью, вроде скарлатины и кори, которыми опасно болеть людям в зрелом возрасте» [17: 257], может быть, с одним уточнением: и не только в «зрелом». Насколько это «опасно», показывает рассказ «На веревках»: нет дитя, убита горем мать, разошлись Мо-гарский и Нина, между которыми навсегда встала происшедшая по их вине смерть ребенка. Вслед за Ф.М. Достоевским и вместе со своим «собратом» по символизму Ф. Сологубом З. Гиппиус была убеждена в том, что невозможно «искупить» никакой идеей «высшей гармонии» «слезинку ребенка», загубленную детскую жизнь.

Сказанное позволяет нам возразить Л.Н. Дмитриевской, пришедшей в связи с рассмотрением образа ребенка в прозе З.Н. Гиппиус к заключению: «<...> в ее рассказах дети часто трагически гибнут. В абсурдности их смерти усматривается влияние незримых темных сил, рока. Наиболее характерен в этом плане рассказ “На веревках”» [8: 112]. Возражение вызывает следующее: во-первых, вывод о том, что дети у З. Гиппиус «часто трагически гиб- нут», не соответствует истине, ибо рассказ «На веревках», пожалуй, единственный в своем роде. Мотив детской смерти, в отличие от Ф. Сологуба, не характерен для З. Гиппиус. А во-вторых, гибель ребенка в рассказе «На веревках» обусловлена никак не «влиянием незримых темных сил, рока», а причинами, о которых было сказано выше.

Отступая от истинного пути, определяемого идеалами Веры, Любви, сострадания к людям, добра и сердечности, человек, по мысли З. Гиппиус, встает на гибельный путь.

До конца дней своих не уставала писательница искать ответа на вопрос о смысле и благе человеческого существования. В личности как «самостоятельном центре живых сил и потенции бесконечного совершенствования» она видела «абсолютную ценность» и была уверена, что «есть только одна сила», способная победить в людях эгоизм и «признать <...> безусловное значение другого, другой личности. Сила эта - Любовь ...» [4: 437]. Забывшим эту жизненную ценность она не уставала напоминать и образным словом, и откровенным призывом: « ...надобно с безграничным терпением и с постоянной растущей (поливаемой) любовью относиться к явлению жизни и человеку - каждому » [7: 162].

По твердому убеждению З. Гиппиус, принять на себя «дело любви», следовать ему и утверждать его - «нравственный подвиг» и обязанность художника [4: 458].