Будущее сквозь призму страха в современной культуре: истоки и основные теории

,

Kalmyk State University named after B.B. Gorodovikov, Republic of Kalmykia, Elista, Russia, ,

Тема будущего для мирового сообщества в контексте глобальных экологических, экономических и геополитических проблем стала одной из самых важных и актуальных на сегодняшний день. В настоящее время общественный интерес к проблематике будущего все больше усиливается. С тех пор, как право собственности на будущее уже не принадлежит богам, а переходит в руки людей, как отмечает Барбара Адам, будущее превращается из вотчины проведения в сферу потенциала действий человека (Adam, 2010). Индивидуальная судьба как факт будущего определяется областью вероятностей, которая подлежит вычислению на основе прошлых известных фактов. Экспертное знание будущего больше не связано с предупреждением о судьбе, которая неумолимо приближается, а рассчитывается на основе настоящих и прошлых коллективных данных, спроецированных в будущее как общая для всех тенденция (Adam, 2010: 365). Человек пытается найти ключи и подходы к будущему. В современной науке оно как феномен рассматривается в философии, психологии, социологии, политологии, экономике и культурологии.

Будущее и страх были практически неразрывно связаны друг с другом на протяжении всей истории человечества. Еще первобытный человек, опасаясь неблагоприятного исхода предстоящей охоты, прибегал к помощи ритуалов и приемов симпатической магии. Хотя линейного представления о времени еще не было, но все же пронзенная копьем и стрелами нарисованная или вылепленная из глины фигура животного, предполагаемой добычи, должна была защитить от неудач и обеспечить желаемый результат – воплощение изображенного в реальность.

Дальнейшее «прошлое» будущего в истории культуры было связано с особой группой людей, имеющих способности к прозрению и предсказанию судьбы, обладающих тайными знаниями и бывших в услужении у сонма духов и богов. Жрецы, оракулы, прорицатели, гадатели, ясновидцы, астрологи были весьма уважаемы в Месопотамии, в Древнем Египте, в Древней Греции и Древнем Риме, а также во многих других культурах. Будущее предсказывали самыми различными способами: с помощью толкования снов и видений, по полету птиц, по внутренностям животных, по погодным явлениям, по выпавшей руне, по строению лица человека и по дате его рождения. Как правило, оно было фатальным. Человек, получивший пророчество, как бы ни пытался, ничего изменить не мог. Мифы и древнегреческие трагедии Эсхилла, Софокла и Еврипида иллюстрируют обреченность самой возможности борьбы со своим будущим и судьбой.

С зарождением мировых религий человека больше начинает волновать и страшить его судьба после смерти, поскольку в контексте религиозных систем варианты будущего во многом уже предопределены. Человеку предлагается лучшая и пугающая худшая альтернатива: постепенный путь к просветлению и выход из колеса сансары или три плохих перерождения в более низких мирах – в буддизме; рай или ад – в христианстве и в исламе. Появляется возможность повлиять на свое будущее, поскольку благодаря мировым религиям в общественном сознании возникает универсальный моральный Абсолют (например, Дхарма и закон кармы – в буддизме или Бог – в христианстве), который помогает человеку проложить путь в его желаемое будущее.

С развитием представлений человека о самом себе и об окружающем его мире в рамках западноевропейской культуры уже в эпоху Возрождения и Нового времени рассматриваются варианты не только идеального будущего за пределами жизни и смерти, всего «мирского», но и его возможность для общества в пределах земной жизни. Появляются первые проекты идеального социального будущего – утопии. Сами эти произведения представляли собой новый литературный жанр – «размышления о будущем». Дж. Урри говорит о том, что Томас Мор в своей «Утопии»1 подробно описывает Город Человека, а не Город Бога (Урри, 2018: 38).

В этот период закладывались принципы естественнонаучного изучения мира, зарождалась основывавшаяся на идеях прогресса и рациональности прогностическая функция науки. Человек с интересом исследовал природу, пытался понять ее законы и подчинить себе. В процессе познания мира ему открывались новые истины, отличные от христианской доктрины, возникали первые сомнения в общепринятой картине мира. И если в гуманизме Возрождения можно увидеть стремление сравнить человека в его творчестве с Богом, то в эпоху Просвещения авторитет фигуры Бога в сознании человека постепенно утрачивал прежние позиции, а вера в прогресс и безграничные возможности разума человека, напротив, набирала силу, что впоследствии спровоцировало «секуляризацию» мира и масштабный социокультурный кризис. Фридрих Ницше, в конце XIX века провозгласивший, что «Бог умер», констатировал разрушение прежней культурной парадигмы и системы мировоззрений (Ницше, 1994). С конца XIX – начала XX вв. проблемы страха и будущего приобретают новый смысл и становятся междисциплинарными. Глобальный кризис данной эпохи подтолкнул философов, социологов и психологов к поиску нового понимания страха, обусловленному формированием «кризисного сознания» (Иванова, Астафьев, 2004: 8).

Первоначально проблематика страха перед будущим в совершенно новом его понимании получила свое развитие в рамках изучения социальных кризисов как проблема трансформационных процессов в обществе. Их содержание и динамика, причины, природа и последствия кризисного сознания анализировались, прежде всего, с позиций упадка культуры. Социокультурные детерминанты кризиса представлены в работах Ф. Ницше (1994), О. Шпенглера (1998), Г. Зиммеля (1923), А. Вебера (1998), П. Сорокина (2000) и других.

Важно отметить, что кризис предполагал в рамках данных представлений не только «гибель» определенной социокультурной парадигмы, но и начало формирования новой. В таком ракурсе интересны работы Питирима Сорокина. Разрушение социокультурной целостности, по его мнению, подразумевает не окончательную гибель культуры, а лишь ее переходное состояние (Сорокин, 2000). Для Питирима Сорокина кризисное состояние является также процессом построения иной системы ценностей, ориентиров и идеалов, характерной для новой культурной суперсистемы (Сорокин, 2000).

Понимание феномена страха перед будущим в современной культуре помимо кризисного сознания связано с аномией. Данный термин был введен в научный оборот французским социологом Э. Дюркгеймом (Дюркгейм, 1996). Аномия характеризуется потерей моральных ориентиров в период переходного состояния общества, когда прежние устои разрушаются, а новые не могут быть приняты некоторыми социальными группами, что может подталкивать их к девиантному поведению.

Следующим важный период в исследовании «страха перед будущим» начинается с событий Второй мировой войны, в ходе которой усилился страх перед грядущими антропогенными катастрофами. Известный американский психолог Ролло Мэй так описывал этот период истории: «С 1945 года, с момента изобретения атомной бомбы, проблема тревоги вышла из подполья. Люди осознали свою тревогу, которая связана не только с опасными ситуациями (например, с неконтролируемым применением ядерного оружия или с политическими и экономическими катаклизмами), но и с менее явными, глубинными источниками тревоги внутри нас самих» (Мэй, 2001: 9–10).

С середины ХХ в. берет начало новый социокультурный кризис современности, который стал последствием краха самого грандиозного утопического проекта в истории мировой культуры – проекта Просвещения. Британский философ Джон Грей в своей книге «Поминки по Просвещению» описал состояние современной культуры как глубокое разочарование в основных идеях данной эпохи: веры в разум, науку и прогресс (Грей, 2003: 280). С острой критикой «проекта Просвещения» выступали также родоначальники Франкфуртской школы М. Хоркхаймер и Т. Адорно. По их мнению, человек впал в губительную зависимость от идеалов разума, прогресса и науки (Хоркхаймер, Адорно, 1997). Схожая точка зрения сформировалась у другого представителя Франкфуртской школы Эриха Фромма: «С самого начала индустриального века надежду и веру поколений питали Великие Обещания Безграничного Прогресса – предчувствия материального изобилия, личной свободы, господства над природой, т.е. наибольшего счастья для наибольшего числа людей. Промышленный прогресс, в процессе которого произошла замена энергии животного и человека сначала механической, а затем ядерной энергией и замена человеческого разума электронной машиной, побудил нас думать, что мы находимся на пути к неограниченному производству и, следовательно, к неограниченному потреблению, что техника может сделать нас всемогущими, а наука – всезнающими. Мы думали, что можем стать высшими существами, которые могут создать, используя природу в качестве строительного материала, новый мир» (Фромм, 2009). Но подобная социокультурная установка общества привела к возникновению глобальных проблем, ставивших под вопрос дальнейшее существование человечества. В 1947 году были запущены символические «Часы Судного Дня», отмеряющие минуты до полуночи (ядерный коллапс)1. С появлением атомной бомбы в нашем мире страх перед будущим стал все более осязаемым, а «конец света» превратился в реальную угрозу. Как раз в это время сложились философские концепции катастрофизма и футурошока.

В 50–60-е годы ХХ века появились работы американских ученых Л. Киллиана (Killian, 1956), Э. Карантелли (Quarantelli, 1993) и др., посвященные исследованию поведения человека во время надвигающейся природной или техногенной катастрофы, а также изучению восстановительного периода адаптации человека после случившейся катастрофы. В нашей стране данной проблематикой стали заниматься в 90-е годы ХХ века такие ученые, как В.Э. Шляпентох, С. Матвеева, В.Н. Шубкин, Я.У. Астафьев, В.А. Иванова, Ф.А. Хохлушкина (Матвеева, Шляпентох, 2000; Шубкин, 2004; Шубкин, Иванова, 2004; Астафьев, Хохлушкина, 2004). В российской традиции катастрофизм рассматривается как страх перед возможными катаклизмами, причем речь идет об ожидании не только стихийных бедствий, но и о социокультурных и социополитических катастроф (Катастрофическое сознание в современном мире в конце ХХ века (по материалам международных исследований) …, 1999). Одной из них стал развал Советского Союза.

Несколько иной представляется позиция А. Тоффлера. В центре ее – сознание, испытывающее дискомфорт, вследствие неоправдавшихся ожиданий по отношению к будущему, вторгающемуся в жизнь «на гребне третьей волны». Футурошок, по Тоффлеру, можно определить как «вызывающую головокружение дезориентацию, являющуюся следствием преждевременного прихода будущего» (Тоффлер, 2003: 23).

В своей книге Тоффлер стремился показать, что скорость перемен во времени имеет иногда значение большее, чем их направление. Поскольку футурошок – это феномен времени, продукт сильно ускоряющегося темпа перемен в обществе, возникающий по причине увеличивающегося разрыва между скоростью изменения окружения и человеческой реакции на него. Поэтому очень часто даже в рамках своего общества индивид оказывается в роли «неподготовленного посетителя». Стремление успеть за переменами и идти в ногу со временем вынуждает человека ускорять темп принятия самых важных решений. Краткосрочное заменяет долгосрочное, начиная с одноразовых стаканчиков, бумажных свадебных платьев и заканчивая разборными модульными домами и детскими площадками. Отсутствие постоянства ведет к тому, что исчезает сплоченность в обществе, а это вызывает его дробление на множество групп и субкультур. В этих условиях неадаптированный к будущему человек ощущает страх и неуверенность (Тоффлер, 2003).

Примерно в этот же период возник «Римский клуб» – международная неправительственная организация, основанная экономистом Аурелио Печчеи в 1968 году. Деятельность ее была направлена на выработку тактики и стратегии разрешения глобальных проблем. Доклад Д. Медоуза «Пределы роста»1 оказал поистине шоковое воздействие на умы, а некоторыми был воспринят как предсказание скорого «конца света», хотя речь в нем шла всего лишь о «выборе будущего», а не о самом будущем. Данная позиция во многом совпадает с позицией Ульриха Бека, теоретика социального риска. Свою книгу «Общество риска» он написал под влиянием событий в Чернобыле, когда экономически развитые страны Западной Европы с замиранием сердца следили за прогнозом погоды, особенно за направлением ветра, опасаясь столкнуться с ужасами последствий техногенной катастрофы. «От бедности можно защититься границами, а от опасностей атомного века – нельзя. В этом их своеобразная культурная и политическая сила. Эта сила – в угрозе опасности, которая не признает охранных зон и дифференциаций современного мира» (Бек, 2000: 5). Проблемы природы стали проблемами общества, а проблемы общества – проблемами природы, новые технологии могут породить новые риски, это новый этап культуры, основную движущую силу которой можно выразить не фразой «Я хочу есть!», а фразой «Я боюсь!».

Будущее все чаще рассматривают как «калькуляцию» рисков, совокупность благоприятных и неблагоприятных сценариев развития. Ученые-футурологи пытаются «приручить» будущее, вывести его из тени неопределенности. Создаются и совершенствуются методы его исследования: прогнозирование, форсайт, трендвотчинг и другие. Но очень сложно учесть все причины, условия и следствия. В итоге вопреки всем прогнозам неожиданно могут проявиться редкие и совершенно непредсказуемые события, названные американским бывшим трейдером и эссеистом Нассимом Талебом «черными лебедями» (Талеб, 2009). К примеру, таким «черным лебедем» стал для мирового сообщества коронавирус в 2020 году.

Какая-то часть будущего остается для человека недосягаемой, несмотря на все его попытки контроля, а страх перед неопределенностью или же, напротив, определенностью негативного развития событий в будущем страшит человека. Пугающее будущее ощущается так же реально, как и настоящее. И в то же время возникает философский парадокс: будущее, хотя еще и не наступило, влияет на настоящее даже сильнее, чем прошлое. Ввиду всех существующих глобальных вызовов вопрос о будущем остается открытым, а концепция «страха перед будущим» во многом определяет современную действительность.