Был ли заключенный омского острога Павел Аристов прототипом Аркадия Ивановича Свидригайлова?

Что важно из выводов этой старой публикации для темы настоящей статьи? Прежде всего то, что персонаж по фамилии Аристов появляется в творческих набросках Достоевского отнюдь не на ранних этапах разработки интриги романа, взорвав, по мнению В. Л. Комаровича, первоначальную форму произведения и предопределив принципиальные изменения в архитектонике всего замысла (о чем подробнее — в дальнейшем), но — уже в процессе написания окончательной, печатной редакции «Преступления и наказания». Причем, что имеет наиболее существенное значение для рассматриваемого вопроса, на том этапе, когда первая часть романа была уже написана и отправлена для публикации в «Русский вестник», а Достоевский работал над второй частью (в журнальной публикации — второй половиной первой части).

Последнее наблюдение радикально меняет всю картину. Дело в том, что Аркадий Иванович Свидригайлов в первой части романа уже фигурирует под собственным именем в письме матери Раскольникова (см.: 7; 28–30, 37–38, 40) и, значит, не может в подготовительных набросках более позднего времени выступать под именем Аристова.

Я сейчас выношу за скобки другой аспект, в котором радикально расхожусь с той концепцией творческой истории «Преступления и наказания», которая принята в примечаниях ПСС , а в конечном счете восходит к идее В. Л. Комаровича. По моим наблюдениям (и я частично писал об этом в статье «Другой Свидригайлов» [5]), упомянув в первой части романа имя Аркадия Ивановича в письме матери Раскольникова, Достоевский в декабре 1865 — январе 1866 гг. еще не планировал появления этого персонажа в Петербурге, его активного участия в сюжете романа. Видимо, — заметил в этой связи и Виктор Шкловский, — «он был задуман как человек, связанный с трагедией Раскольникова, но не появляющийся так, как не появляется в романе “Бедные люди” Быков» [6, 217]. То есть был задуман как «закадровый персонаж».

Об этом, кстати, свидетельствует и то обстоятельство, что, согласно не только позднейшим ПМ из тетради 212.1.3, датируемым декабрем 1865 г., но также и январским (1866) ПМ из тетради 212.1.5, основные сюжетные функции Свидригайлова на этом этапе развития замысла должен был выполнять… Лужин: он узнавал (причем тоже через подслушивание) о преступлении Раскольникова и, страстно полюбив Соню, «приступал к ней до последнего», шантажируя ее, что выдаст Родиона (см.: 7; 136, 159), так же как в окончательном тексте романа Свидригайлов — Дунечку. На этом этапе для Свидригайлова в романе просто не оставалось «поля деятельности». И лишь где-то в середине февраля 1866 г. Достоевский с пометой «NB» записывает на с. 68 тетради 212.1.5: «NB. Свидригайлов, бежавший от Марфы Петровны, приезжает в Петербург» (7, 166), — что, судя по всему, отражает нахождение писателем нового сюжетного решения. С этого момента наброски, посвященные разработке образа Свидригайлова, его отношений с Раскольниковым и Дунечкой, возникают в тетради 212.1.5 лавинообразно . В первых же двух тетрадях (212.1.4 и 212.1.3) имя Свидригайлова не упоминается ни разу!

И вот теперь подошло время обратиться к наблюдениям и соображениям В. Л. Комаровича из его работы 1934 г. В двух первых тетрадях Достоевского, пишет Комарович, есть несколько набросков, в которых фигурирует персонаж по фамилии Аристов: «…характеристика циника, которая ему тут дана, и какая-то неопределенная пока причастность его к судьбе “сестры” позволяют признать в нем прообраз Свидригайлова» [2, 264]. Солидаризируясь с мнением В. Л. Комаровича (хотя и без ссылки на него), эту же точку зрения развивает и Л. П. Гроссман, когда пишет: «Интригующая жизненность образа Свидригайлова объясняется и его реальными источниками. Герой, по указаниям Достоевского, списан с его товарища по Омской каторге Аристова. В черновиках романа он выступает под этой фамилией» [1, 35]. Однако никаких иных «указаний» писателя, кроме того, что в черновиках «выступает» персонаж под фамилией Аристов, Гроссман не приводит: их просто нет. Таким образом, в своем утверждении Л. П. Гроссман явно идет вслед за В. Л. Комаровичем. Так закладывается традиция.

Однако при внимательном рассмотрении материалов оказывается, что аргументация В. Л. Комаровича основана на ошибке и обнаруживает излишне поспешное суждение. Действительно, в набросках обеих тетрадей 212.1.4 и 212.1.3 имя Аристова упоминается в связи с «сестрой», как это и отмечает исследователь:

Аристовъ и его исторiя. Онъ приходитъ къ нему: А признайтесь<,> это вы сдѣлали. У Дюссо. Наивно. Продаетъ сестру франту съ К–го бульвара. Бьетъ сестру и отнимаетъ у ней все. Купите фальшивые билеты. Рейслеръ. Лужинъ употребляетъ его. Бьетъ мать. Сестра уѣзжаетъ съ Кохомъ въ Москву. — У насъ въ классѣ одного учителя дразнили… (212.1.4. С. 150; ср.: 7, 93), — однако совершенно очевидно, что здесь имеется в виду сестра самого Аристова, а вовсе не Дунечка Раскольникова, что прямо следует из наброска, записанного в верхней части этой же страницы:

Главныя заботы объ томъ: что ему (Раскольникову. — Б. Т. ) дѣлать? переводить онъ пробуетъ, но не можетъ³. Аристовъ противенъ ему<,> { онъ познакомился съ сестрой А–ва } ( 212.1.4. С. 150; ср.: 7, 92 ).

Также вполне очевидно, что и в тетради 212.1.3, в заметке на с. 132:

Аристовъ (бывшiй съ Заметовымъ у Разумихина и въ трактирѣ) при-ходитъ къ нему еще вначалѣ, излагаетъ ему всѣ убѣжденiя свои и намекаетъ что есть сестра и можно по фальшивой монетѣ (212.1.3. С. 132; ср.: 7, 136), — опять же имеется в виду не Дунечка (о которой Раскольникову не надо «намекать», что она «есть»), а сестра самого Аристова, которая чуть ниже на этой же странице названа и по фамилии:

Сестра была у Сони. Аристова ее прiятельница. ( Там же ).

С этим последним наблюдением главнейший аргумент, на котором основывается заключение В. Л. Комаровича — «какая-то неопределенная <..> причастность к судьбе “сестры”», — превращается в «мыльный пузырь». И единственным доказательством в пользу того, что Аристов является «прообразом» Свидригайлова, остается лишь «характеристика циника», что является очевидно недостаточным, тем более что деятельный и бодрый цинизм Аристова в приведенных набросках радикально отличается от свидригайловского «отчаяния самого цинического» (212.1.5. С. 150; ср.: 7, 204).

Приведенные же выше наблюдения над хронологией рассматриваемых набросков и их местом в творческой истории «Преступления и наказания» позволяют окончательно изъять гипотезу Комаровича—Гроссмана (которая ими подается как несомненный факт) с научного поля.

Для полноты картины к сказанному можно добавить лишь следующее. Пожалуй, единственно фигуры Аристова и Свидригайлова в их сюжетной функции соприкасаются там, где Аристов предстает как участник интриг Лужина:

Аристовъ <. .> приходитъ къ нему (Раскольникову — Б. Т) еще вначале <...>.

Онъ шпiонъ Лыжина (герой назван здесь по имени прототипа. — Б. Т.). Они мучаютъ Соню (212.1.3. С. 132; ср.: 7, 136).

Аристовъ <... > приходитъ къ нему : А признайтесь<,> это вы сделали. <.>

Лужинъ употребляетъ его (212.1.4. С. 150; ср.: 7, 93), — но, как было отмечено выше, именно потому, что главные сюжетные функции Свидригайлова вплоть до января 1866 г. (включительно!) в материалах окончательной редакции «Преступления и наказания» выполнял Петр Петрович Лужин. С отказом от такого решения в замысле Достоевского (характерно, что последний набросок, разрабатывающий эту линию, на с. 16–18 тетради 212.1.5 перечеркнут писателем крест-накрест) исчезает из ПМ к роману и Аристов.

Возможно, какое-то время писатель еще держит этого персонажа «про запас», рассчитывая задействовать его цинизм в эпизоде новоселья у Разумихина, который должен был строиться по замыслу Достоевского как своеобразная «оргiя, только другаго рода, умственная» (РГБ. Ф. 93. I.1.2/5. Л. 1; ср.: 7, 207). Еще в процессе работы над второй частью окончательного текста «Преступления и наказания» писатель мыслил эту сцену как одну из идейных кульминаций романа (см.: 7, 206–209). Тут, возможно, и мог бы сыграть свою роль Аристов, о чем свидетельствуют наброски общей беседы на новоселье в самом конце тетради 212.1.4:

Пестряковъ: въ самомъ дѣлѣ старуха никому не нужная. Аристовъ: туда ее и надо! Стало быть нѣтъ по вашему грѣха? Грѣхъ есть и великiй. Какъ же вы говорите что можно? Теорiя арифметики. Какъ прiобрѣтает<ся> нѣмцемъ<.> Нравственная обязанность, взятая на себя…. и т. д. Аристовъ въ востор<гѣ> (да ужъ и пожить хорошо, довольно)<.> Стало быть одинъ другого можетъ по этой теорiи (ты дескать менѣе нуженъ) <.> и т. д. (212.1.4. С. 151; ср.: 7, 93).

Однако уже на этапе создания связного текста, завершая вторую часть романа, Достоевский отказался от первоначального замысла: Раскольников не входит на вечеринку к Разумихину, не участвует в общем разговоре, а лишь вызывает друга в переднюю, и они оба отправляются к дому героя в С–м переулке. Пьяная и шумная компания продолжает разглагольствовать без них, и темы их разговоров остаются читателям неизвестными.

С выпадением из замысла Достоевского данного эпизода даже потенциально для Аристова не остается места в «Преступлении и наказании», и этот герой навсегда исчезает из планов писателя. Кстати, надо заметить, это не единственный случай, когда активный на определенной стадии разработки замысла персонаж безвозвратно уходит в небытие отброшенных черновиков. Можно для примера указать на девочку Сясю (видимо, Сашу) — дочку убитой Раскольниковым Лизаветы. С Сясей «у Раскольникова завязалась дружба <...>. Позднее, когда появляется Соня, Сяся становится ее знакомой, а потом исчезает из романа (точнее из ПМ романа. — Б. Т. ) совсем» (7, 314, примеч.).

И последнее. Почему так важно дезавуировать ложный тезис Комаро-вича — Гроссмана о тождестве Аристова и Свидригайлова? Кому-то это может показаться незначительною частностью. Но неверный взгляд Кома-ровича на Аристова как прообраз Свидригайлова приводит исследователя к ошибочным выводам и относительно общей эволюции замысла романа. По его мнению, именно появление в ПМ «Преступления и наказания» Аристова, его сложных взаимоотношений с «сестрой» (будущего Свидригайлова с Дунечкой) как раз и явилось важнейшей причиной изменения формы повествования (рассказ от «автора», а не от героя-преступника), а также предопределило перерастание первоначально задуманной повести в роман. Комарович писал: «Эпизод Дуни и Свидригайлова, мало-помалу вступая в свои права, как раз и нарушил сложившийся было замысел, противореча, во-первых, краткости, односюжетности задуманной повести и, во-вторых, совсем не мирясь с избранной для повести формой рассказо-ведения: личные признанья главного героя никак не могли бы охватить собою самостоятельного рассказа о другом лице, — рассказа о последней любви и самоубийстве неисправимого циника» [2, 264].

Согласно изложенной здесь концепции, этот «самостоятельный рассказ» исподволь, «мало-помалу» вступал в свои права в течение октября-ноября 1865 г., в период работы писателя над 2-й редакцией «Преступления и наказания», что обусловило своеобразный «творческий взрыв» в истории создания романа, после которого Достоевский «всё сжег» и «начал сызнова». Однако, приступая в конце ноября — декабре 1865 г. к работе над окончательной редакцией, на тех же страницах, где определилось решение: «Разсказъ отъ себя, а не отъ него» (212.1.3. С. 107), Достоевский записывает подробный конспект всего произведения, начинающийся словами «Сначала: посѣщенiе старухи и закладъ часовъ» (212.1.3. С. 109) и заканчивающийся явкой с повинной в полицейскую контору: «На Сѣнную поклонился. Къ ней прощаться. Скажи матери. Поручикъ порохъ. Открытiе» (212.1.3. С. 107; ср.: 7, 147–148). И в этом конспекте нет и намека на раньше времени пригрезившийся Комаровичу «самостоятельный рассказ», нет «неисправимого циника» Свидригайлова, нет, кстати, и его «дублера» Аристова4.

В статейных примечаниях ПСС , в той их части, где излагается эволюция замысла «Преступления и наказания», нет ссылок на концепцию Комаро-вича, но негласно она присутствует в освещении внутренней логики работы Достоевского при переходе от «висбаденской» ко 2-й редакции. «Итак, — пишет Л. Д. Опульская, — первая тетрадь отражает тот период работы над “Преступлением и наказанием”, когда оно мыслилось еще автором как “повесть” <...>. Но постепенно “повесть” вбирала в себя темы и коллизии, нарушавшие ее первоначальные — более узкие — рамки, и в нее входил материал будущего романа» [3, 316]. Полемизируя с И. З. Серманом, полагавшим, что определяющим в этом движении замысла явилось развитие линии следователя, Порфирия Петровича, исследовательница настаивает: «“Взорвал” повесть другой материал — “чиновник с бутылкой”, т. е. история семейства Мармеладова, линия Лужин — Дуня — Свидригайлов и весь связанный с этими линиями широкий “петербургский” социальный фон» [3, 316]. Повторю еще раз: это сказано о ходе работы Достоевского в октябре 1865 г. И это ровно та же концепция, которую первоначально выдвинул В. Л. Комарович. Но теперь она не только повторена, но также, условно говоря, и «канонизирована», поддержана авторитетом академического Полного собрания сочинений Достоевского.

ПРИМЕЧАНИЯ

^* Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского научного фонда (РНФ). Проект № 16–18–10034 («Рабочие тетради Ф. М. Достоевского: первая полнотекстовая публикация автографов в их динамической транскрипции», Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН).

• ¹    Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Здесь и далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием тома, книги (нижний индекс), страницы в круглых скобках. Подчеркивания в цитатах принадлежат Достоевскому, полужирные выделения — автору статьи.

• ²    В ПСС это не прописано с полной определенностью, но ПМ на с. 150–152 охарактеризованы публикаторами как «самые поздние» (7, 315) в тетради 212.1.4, а ПМ на с. 132 опубликованы в начальной части материалов 2-й редакции.

• ³    Имеется в виду совместная работа по переводам, предложенная Раскольникову Разумихиным.

• ⁴    Нет, кстати, ни имени Аристова, ни имени Свидригайлова и в перечне имен и адресов персонажей романа, который публикаторы ПСС печатают, как последнюю запись тетради 212.1.3 (также: 7, 153).